Глава 11
———————————————————————————————
К
ВЫСШЕЙ МЕРЕ
Смертная казнь в России имеет зубчатую историю. В Уложении Алексея
Михайловича доходило наказание до смертной казни в 50 случаях, в воинском уставе
Петра уже 200 таких артикулов. А Елизавета, не отменив смертных законов, однако
и не применила их ни единожды: говорят, она при восшествии на престол дала обет
никого не казнить — и все 20 лет царствования никого не казнила. Притом вела
Семилетнюю войну! — и обошлась. Для середины XVIII
века, за полстолетия до якобинской рубиловки,
пример удивительный. Правда, мы нашустрились всё
прошлое своё высмеивать; ни поступка, ни намерения доброго мы там никогда не
признаём. Так и Елизавету можно вполне очернить: заменяла она казнь — кнутовым боем, вырыванием ноздрей, клеймением «воръ» и вечною ссылкой в Сибирь. Но молвим и в защиту
императрицы: а как же было ей круче повернуть, вопреки общественным
представлениям? А может, и сегодняшний смертник, чтоб только солнце для него не
погасло, весь этот комплекс избрал бы для себя по доброй воле, да мы по
гуманности ему не предлагаем? И может, в ходе этой книги ещё склонится к тому
читатель, что двадцать, да даже и десять лет наших лагерей потяжелее
елизаветинской казни?
По нашей теперешней терминологии, Елизавета имела тут взгляд
общечеловеческий, а Екатерина II — классовый (и,
стало быть, более верный). Совсем уж никого не казнить ей казалось жутко, необоронённо. И для защиты себя, трона и строя, то есть в
случаях политических (Мирович, московский чумной бунт, Пугачёв)
она признала казнь вполне уместной. А для уголовников — отчего ж бы и не считать отменённой?
При Павле отмена смертной казни была подтверждена. (А войн было
много, но полки — без трибуналов.) И во всё долгое царствование Александра I вводилась смертная казнь только для воинских преступлений,
учинённых в походе (1812). (Тут же скажут нам: а шпицрутенами
насмерть? Да слов нет, негласные убийства конечно были, так довести человека до смерти можно
и профсоюзным собранием! Но всё-таки отдать Божью жизнь через
голосование над тобою судейских — ещё полвека от Пугачёва до декабристов не
доставалось в нашей стране даже и государственным преступникам.)
От пяти повешенных декабристов смертная казнь за государственные
преступления у нас не отменялась, она была подтверждена Уложениями 1845 и 1904
годов, пополнялась ещё и военно-уголовными и морскими уголовными законами, — но
была отменена для всех преступлений, судимых обычными судами.
И сколько же человек было за это время в России казнено? Мы уже
приводили (глава 8) подсчёты либеральных деятелей 1905-07 годов: за 80 лет 894
казни, то есть в среднем по 11 человек в год. Добавим более строгие цифры
знатока русского уголовного права Н.С. Таганцева[1].
До 1905 года смертная казнь в России была мерой исключительной. За тридцать лет
с 1876 до 1905 (время народовольцев и террористических актов, не намерений, высказанных
в коммунальной кухне; время массовых забастовок и крестьянских волнений; время,
в которое создались и окрепли все партии будущей революции) было казнено 486
человек, то есть около 17 человек в год по стране. (Это — вместе с уголовными
казнями!)[2]
За годы первой революции и подавления её число казней взметнулось, поражая
воображение русских людей, вызывая слезы Толстого, негодование Короленко и
многих и многих: с 1905 по 1908 было казнено около 2200 человек (сорок пять
человек в месяц!). Но казнили в основном за террор, убийство, разбой. Это была эпидемия
казней, как пишет Таганцев. (Тут же она и оборвалась.)
Странно читать, что
когда в 1906 были введены военно-полевые суды, то из сложнейших проблем было:
кому казнить? (Требовалось — в течение суток от приговора.) Расстреливали
войска — производило неблагоприятное впечатление на войска. А палач-доброволец
часто не находился. Докоммунистические головы не
догадывались, что один палач и в затылок — может многих перестрелять.
Временное правительство при своём вступлении отменило смертную
казнь вовсе. В июле 1917 оно возвратило её для Действующей
армии и фронтовых областей — за воинские преступления, убийства, изнасилования,
разбой и грабёж (чем те районы весьма тогда изобиловали). Это была — из самых
непопулярных мер, погубивших Временное правительство. Лозунг большевиков к
перевороту был: «долой смертную казнь, восстановленную Керенским!»
Сохранился рассказ, что в Смольном в самую ночь с 25 на 26 октября
возникла дискуссия: одним из первых декретов не отменить
ли навечно смертную казнь? — и Ленин тогда высмеял утопизм своих товарищей,
он-то знал, что без смертной казни нисколько не продвинуться в сторону нового
общества. Однако, составляя коалиционное правительство с левыми эсерами,
уступили их ложным понятиям, и с 28 октября 1917 казнь была всё-таки отменена.
Ничего хорошего от этой «добренькой» позиции выйти, конечно, не могло. (Да и как отменяли? В начале 1918
велел Троцкий судить Алексея Щастного,
новопроизведенного адмирала, за то, что он отказался потопить Балтфлот. Председатель Верхтриба
Карклин ломаным русским языком приговорил быстро: «расстрелять в 24 часа». В
зале заволновались: отменена! Обвинитель Крыленко
разъяснил: «Что вы волнуетесь? Отменена — смертная казнь. А Щастного
мы не казним — расстреливаем». И расстреляли.)
Если судить по официальным документам, смертная казнь была
восстановлена во всех правах с июня 1918 — нет, не «восстановлена», а —
установлена как новая эра казней. Если считать, что Лацис[3]
не преуменьшает, а лишь только не имеет полных сведений, и что Ревтрибуналы выполнили по крайней мере такую же судейскую работу, как ЧК
бессудную, мы найдём, что по двадцати центральным губерниям России за 16
месяцев (июнь 1918 — октябрь 1919) было расстреляно более 16 тысяч человек, то
есть более тысячи в месяц[4].
(Кстати, тут были расстреляны и председатель первого русского
(Петербургского, 1905 год) совдепа Хрусталёв-Носарь, и тот художник, кто создал
для всей Гражданской войны эскиз былинного красноармейского костюма.)
А ещё же — Реввоентрибуналы с их тоже
тысячными месячными цифрами. И Желдортрибуналы (см.
глава 8, стр. 295).
Впрочем, даже может быть не этими произнесенными или не
произнесенными как приговор одиночными расстрелами, потом сложившимися в
тысячи, оледенила и опьянила Россию наступившая в 1918 эра казней.
Ещё страшней нам кажется мода воюющих сторон, а потом победителей
— на потопление барж, всякий раз с несосчитанными, непереписанными,
даже и неперекликнутыми сотнями людей, особенно
офицеров и других заложников — в Финском заливе, в Белом, Каспийском и Чёрном
морях, ещё и в Байкале. Это не входит в нашу узкосудебную
историю, но это — история нравов, откуда — всё дальнейшее. Во всех наших
веках от первого Рюрика была ли полоса таких
жестокостей и стольких убийств, какими большевики сопровождали и закончили
Гражданскую войну?
Мы пропустили бы характерный зубец, если б не сказали, что
смертная казнь отменялась... в январе 1920 года, да! Иной исследователь может
стать даже в тупик перед этой доверчивостью и беззащитностью диктатуры, которая
лишила себя карающего меча, когда ещё на Кубани был Деникин, в Крыму Врангель,
а польская конница седлалась к походу. Но, во-первых, тот декрет был весьма
благоразумен: он не распространялся на Реввоентрибуналы,
а только на ЧК и тыловые Трибуналы. Поэтому предназначенных
к расстрелу можно было предварительно передвигать к расстрелу поближе. Так,
например, для истории сохранилось распоряжение:
«Секретно. Циркулярно.
Председателям ч.к., в.ч.к. — по особым
отделам.
Ввиду отмены смертной казни предлагаем всех лиц, кои по числящимся
разным преступлениям подлежат высшим мерам наказания, — отправлять в полосу
военных действий, как место, куда декрет об отмене смертной казни не
распространяется.
15 апреля 1920 года № 325/16.756
Управляющий особ. отд.
ВЧК Подпись….. /Ягода/».
Во-вторых, декрет был подготовлен предварительной
чисткой тюрем (широкими расстрелами заключённых, могущих потом попасть
«под декрет». Сохранилось в
архивах заявление бутырских заключённых от 5 мая 1920:
«У нас, в Бутырской тюрьме, уже после подписания декрета об отмене
смертной казни расстреляно ночью 72 человека. Это было кошмарно по своей
подлости».
Но, в-третьих, что самое утешительное, действие декрета было
краткосрочно — 4 месяца (пока снова в тюрьмах не накопилось). Декретом от 28
мая 1920 права расстрела были возвращены ВЧК.
Революция спешит всё переназвать, чтобы
каждый предмет увидеть новым. Так и «смертная казнь» была переназвана
— в высшую меру и не «наказания» даже, а социальной защиты. Основы
уголовного законодательства 1924 объясняют нам, что установлена эта высшая мера
временно, впредь до полной её отмены ЦИКом.
И в 1927 её действительно начали отменять: её оставили лишь
для преступлений против государства и армии (58-я и воинские), ещё, правда,
для бандитизма (но известно широкое политическое истолкование «бандитизма» в те
годы да и сегодня: от «басмача» и до литовского
лесного партизана всякий вооружённый националист, не согласный с центральной
властью, есть «бандит», как же без этой статьи остаться? И лагерный повстанец и участник городского волнения — тоже «бандит»).
По статьям же, защищающим частных лиц, по убийствам, грабежам и изнасилованиям,
— к 10-летию Октября расстрел отменили.
А к 15-летию Октября добавлена была смертная казнь по закону от
«седьмого-восьмого» — тому важнейшему закону уже наступающего социализма,
который обещал подданному пулю за каждую государственную кроху.
Как всегда, особенно поначалу накинулись на этот закон, в 1932-33,
и особенно рьяно стреляли тогда. В это мирное время (ещё при Кирове...)
в одних только ленинградских Крестах в декабре 1932 ожидало своей участи единовременно
двести шестьдесят пять смертников[5]
— а за целый год по одним Крестам и за тысячу завалило?
И что ж это были за злодеи? Откуда набралось столько заговорщиков
и смутьянов? А например, сидело там шесть колхозников из-под Царского Села, которые вот в чём провинились:
после колхозного (их же руками!) покоса они прошли и сделали по кочкам подкос
для своих коров. Все эти шесть мужиков не были помилованы ВЦИКом, приговор приведён в исполнение!
Какая
Салтычиха? какой самый гнусный и отвратительный
крепостник мог бы убить шесть мужиков
за несчастные окоски?.. Да ударь он их только розгами
по разу, — мы б уже знали и в школах проклинали его имя[6].
А сейчас — ухнуло в воду, и гладенько. И только надежду надо таить, что
когда-нибудь подтвердят документами рассказ моего живого свидетеля. Если бы
Сталин никогда и никого больше не убил, — то только за этих шестерых царскосельских мужиков я бы считал его достойным
четвертования! И ещё смеют нам визжать: «как вы смели его разоблачать?»,
«тревожить великую тень?», «Сталин принадлежит мировому коммунистическому движению!»
— Да. И — уголовному кодексу.
Впрочем, Ленин с Троцким — чем же лучше? Начинали — они.
Однако вернёмся к бесстрастию и беспристрастию. Конечно, ВЦИК
непременно бы «полностью отменил» высшую меру, раз это было обещано, — да в том
беда, что в 1936 Отец и Учитель «полностью отменил» сам ВЦИК. А уж Верховный
Совет скорей звучал под Анну Иоанновну. Тут и
«высшая мера» наказания стала, а не защиты какой-то непонятной.
Расстрелы 1937-38 года даже для сталинского уха не умещались уже в «защиту».
Об этих расстрелах — какой правовед,
какой уголовный историк приведёт нам проверенную статистику? где тот спецхран,
куда бы нам проникнуть и вычитать цифры? Их нет. Их и не будет. Осмелимся поэтому лишь повторить те цифры-слухи, которые посвежу, в 1939-40 годах, бродили под бутырскими сводами и
истекали от крупных и средних павших ежовцев,
прошедших те камеры незадолго (они-то знали!). Говорили ежовцы, что в два эти года расстреляно по Союзу
полмиллиона «политических» и 480 тысяч блатарей
(59-3, их стреляли как «опору Ягоды»; этим и подрезан был «старый воровской
благородный» мир).
Насколько эти цифры невероятны? Считая, что расстрелы велись не
два года, а лишь полтора, мы должны ожидать (для 58-й статьи) в среднем в месяц
28 тысяч расстрелянных. Это по Союзу. Но сколько было мест расстрела? Очень
скромно будет посчитать, что — полтораста. (Их было больше,
конечно. В одном только Пскове под многими церквами в бывших кельях
отшельников были устроены пыточные и расстрельные помещения НКВД. Ещё и в 1953
в эти церкви не пускали экскурсантов: «архивы»; там и паутины не выметали по
десять лет, такие «архивы». Перед началом реставрационных
работ оттуда кости вывозили грузовиками.) Тогда, значит, в одном месте,
в один день уводили на расстрел по 6 человек. Разве это фантастично? Это
преуменьшено даже! Из Краснодара свидетельствуют, что там
в главном здании ГПУ на Пролетарской в 1937-38 каждую ночь расстреливали больше
200 человек! (По другим источникам, к 1 января 1939 расстреляно 1 миллион 700
тысяч человек.)
В годы советско-германской войны по разным поводам применение
смертной казни то расширялось (например, военизация железных дорог), то
обогащалось по формам (с апреля 1943— указ о повешении).
Все эти события несколько замедлили обещанную полную,
окончательную и навечную отмену смертной казни,
однако терпением и преданностью наш народ всё-таки выслужил её: в мае 1947
примерил Иосиф Виссарионович крахмальное жабо перед зеркалом, понравилось — и
продиктовал президиуму Верховного Совета отмену смертной казни в мирное время
(с заменою на — 25 лет, четвертную).
Но народ наш неблагодарен, преступен и неспособен ценить
великодушие. Поэтому покряхтели-покряхтели правители два с
половиной года без смертной казни, и 12 января 1950 издан Указ противоположный:
«ввиду поступивших заявлений от национальных республик (Украина?..), от
профсоюзов (милые эти профсоюзы, всегда знают, что надо), крестьянских
организаций (это среди сна продиктовано, все крестьянские организации растоптал
Милостивец ещё в год Великого Перелома), а также от деятелей культуры» (вот это
вполне правдоподобно) возвратили смертную казнь для уже накопившихся
«изменников родины, шпионов и подрывников-диверсантов».
И уж как начали возвращать нашу привычную, нашу головорубку, так и потянулось без усилия: 1954 — за
умышленное убийство тоже; май 1961 — за хищение государственного имущества
тоже, и подделку денег тоже, и террор в местах заключения (это кто стукачей
убивает и пугает лагерную администрацию); июль 1961 — за нарушение правил о
валютных операциях; февраль 1962 —
за посягательство (замах рукой) на жизнь милиционеров и дружинников; и тогда же
— за изнасилование; и тут же сразу — за взяточничество.
Но всё это — временно, впредь до полной отмены. И сегодня
так записано.
И выходит, что дольше всего мы без казни держались при Елизавете
Петровне.
* * *
В благополучном и слепом нашем существовании смертники рисуются
нам роковыми и немногочисленными одиночками. Мы инстинктивно уверены,
что мы-то в смертную камеру никогда бы попасть не могли, что для этого нужна
если не тяжкая вина, то, во всяком случае, выдающаяся жизнь. Нам ещё много
нужно перетряхнуть в голове, чтобы представить: в смертных камерах пересидела
тьма самых серых людей за самые рядовые поступки, и — кому как повезёт — очень
часто не помилование получали они, а вышку (так называют арестанты
«высшую меру», они не терпят высоких слов и всё называют как-нибудь погрубей и покороче).
Агроном райзо получил смертный приговор
за ошибки в анализе колхозного зерна! (а может быть, не угодил начальству
анализом?) — 1937 год.
Председатель кустарной артели (изготовлявшей ниточные катушки!)
Мельников приговорён к смерти за то, что в мастерской случился пожар от
локомобильной искры! — 1937 год. (Правда, его помиловали и дали десятку.)
В тех же Крестах в 1932 году ждали смерти: Фельдман — за то, что у
него нашли валюту; Файтелевич, консерваторец, за
продажу стальной ленты для перьев. Исконная коммерция, хлеб и забава еврея,
тоже стали достойны казни!
Удивляться ли тогда, что смертную казнь получил ивановский
деревенский парень Гераська: на Николу вешнего гулял в соседней деревне, выпил
крепко и стукнул колом по заду — не милиционера,
нет! — но милицейскую лошадь! (Правда, той же милиции назло он оторвал от
сельсовета доску обшивки, потом сельсоветский телефон от шнура и кричал: «громи
чертей!»...)
Наша судьба угодить в смертную камеру не тем решается, что мы
сделали что-то или чего-то не сделали, — она решается кручением большого
колеса, ходом внешних могучих обстоятельств. Например, обложен блокадою
Ленинград. Его высший руководитель товарищ Жданов что
должен думать, если в делах Ленинградского ГБ в такие суровые месяцы не будет
смертных казней? Что Органы бездействуют, не так ли? Должны же быть вскрыты
крупные подпольные заговоры, руководимые немцами извне? Почему же при Сталине в
1919 такие заговоры были вскрыты, а при Жданове в 1942 их нет? Заказано —
сделано: открываются несколько разветвлённых заговоров! Вы спите в своей
нетопленой ленинградской комнате, а когтистая чёрная рука уже снижается над
вами. И от вас тут ничего не зависит. Намечается такой-то, член-корреспондент Игнатовский, — у него окна выходят на Неву, и он вынул
белый носовой платок высморкаться — сигнал! А ещё Игнатовский
как инженер любит беседовать с моряками о технике. Засечено! Игнатовский взят. Пришла пора рассчитываться! — итак,
назовите сорок членов вашей организации. Называет. Так если вы — капельдинер Александринки, то шансы быть названным у вас невелики, а
если вы профессор Технологического института — так вот вы и в списке, — и что
же от вас зависело? А по такому списку — всем расстрел.
И всех расстреливают. И вот как остаётся в живых Константин
Иванович Страхович, крупный русский гидродинамик:
какое-то ещё высшее начальство в госбезопасности недовольно, что список мал и
расстреливается мало. И Страховича намечают как
подходящий центр для вскрытия новой организации. Его вызывает капитан Альтшуллер: «Вы что ж? нарочно поскорее всё признали и
решили уйти на тот свет, чтобы скрыть подпольное правительство? Кем вы там
были?» Так, продолжая сидеть в камере смертников, Страхович
попадает на новый следственный круг! Он предлагает считать его минпросом (хочется кончить всё поскорей!), но Альтшуллеру этого мало. Следствие идёт, группу Игнатовского тем временем расстреливают. На одном из
допросов Страховича охватывает гнев: он не то что
хочет жить, но он устал умирать и, главное, до противности подкатила ему ложь.
И он на перекрестном допросе при каком-то большом чине стучит по столу:
«Это вас всех расстреляют! Я не буду больше лгать! Я все показания вообще беру
обратно!» И вспышка эта помогает! — его не только перестают следовать, но
надолго забывают в камере смертников.
Вероятно, среди всеобщей покорности вспышка отчаяния всегда
помогает.
И вот столько расстреляно — сперва
тысячи, потом сотни тысяч. Мы делим, множим, вздыхаем, проклинаем. И всё-таки —
это цифры. Они поражают ум, потом забываются. А если б когда-нибудь
родственники расстрелянных сдали бы в одно издательство фотографии своих
казнённых, и был бы издан альбом этих фотографий, несколько томов альбома, — то
перелистыванием их и последним взглядом в померкшие глаза мы бы много
почерпнули для своей оставшейся жизни. Такое чтение, почти без букв, легло бы
нам на сердце вечным наслоем.
В одном моём знакомом доме, где бывшие зэки, есть такой обряд: 5
марта, в день смерти Главного Убийцы, выставляются на столах фотографии
расстрелянных и умерших в лагере — десятков несколько, кого собрали. И весь
день в квартире торжественность — полуцерковная, полумузейная.
Траурная музыка. Приходят друзья, смотрят на фотографии, молчат, слушают, тихо
переговариваются; уходят, не попрощавшись.
Вот так бы везде... Хоть какой-нибудь рубчик на сердце мы бы
вынесли из этих смертей.
Чтоб — не напрасно всё же!..
Как это всё происходит? Как люди ждут? Что они
чувствуют? О чём думают? К каким приходят решениям? И как их берут? И
что они ощущают в последние минуты? И как именно... это... их... это...?
Естественна больная жажда людей проникнуть за завесу (хоть никого
из нас это, конечно, никогда не постигнет). Естественно и то, что
пережившие рассказывают не о самом последнем — ведь их помиловали.
Дальше — знают палачи. Но палачи не будут говорить. (Тот крестовский знаменитый дядя Лёша,
который крутил руки назад, надевал наручники, а если уводимый вскрикивал в
ночном коридоре «прощайте, братцы!», то и комом рот затыкал,
— зачем он будет вам рассказывать? Он и сейчас, наверно, ходит по
Ленинграду, хорошо одет. Если вы его встретите в пивной на
островах или на футболе — спросите!)
Однако и палач не знает всего до конца. Под какой-нибудь
сопроводительный машинный грохот неслышно освобождая
пули из пистолета в затылки, он обречён тупо не понимать совершаемого. До
конца-то и он не знает! До конца знают только убитые — и, значит, никто.
Ещё, правда, художник — неявно и неясно, но кое-что знает вплоть
до самой пули, до самой верёвки.
Вот от помилованных и от художников мы и
составили себе приблизительную картину смертной камеры. Знаем, например, что ночью не спят, а ждут. Что
успокаиваются только утром.
Нароков (Марченко) в романе «Мнимые величины»[7],
сильно испорченном предварительным заданием — всё написать, как у Достоевского,
и ещё даже более разодрать и умилить, чем Достоевский, — смертную камеру,
однако, и саму сцену расстрела написал, по-моему, очень хорошо. Нельзя проверить, но как-то верится.
Догадки более ранних художников, например Леонида Андреева, сейчас
уже поневоле отдают крыловскими временами. Да и какой
фантаст мог бы вообразить, например, смертные камеры 37-го года? Он плёл бы
обязательно свой психологический шнурочек: как ждут?
как прислушиваются?.. Кто ж бы мог предвидеть и
описать нам такие неожиданные ощущения смертников:
1. Смертники страдают от холода.
Спать приходится на цементном полу, под окном это минус три градуса (Страхович). Пока расстрел, тут замёрзнешь.
2. Смертники
страдают от тесноты и духоты. В одиночную камеру втиснуто семь (меньше и
не бывает), десять, пятнадцать или двадцать восемь смертников (Страхович, Ленинград, 1942). И так сдавлены они недели и
месяцы !
Так что там кошмар твоих семи повешенных! Уже не о казни думают
люди, не расстрела боятся, а — как вот сейчас ноги вытянуть? как повернуться?
как воздуха глотнуть?
В 1937 году, когда в ивановских тюрьмах — Внутренней, № 1, № 2 и КПЗ, сидело одновременно до 40 тысяч человек, хотя рассчитаны
они были вряд ли на 3-4 тысячи, — в тюрьме № 2 смешали: следственных, осуждённых к лагерю, смертников,
помилованных смертников и ещё воров — и все они несколько дней в большой
камере стояли вплотную в такой тесноте, что невозможно было поднять или
опустить руку, а притиснутому к нарам могли сломать
колено. Это было зимой, и, чтобы не задохнуться, — заключённые выдавили стёкла
в окнах. (В этой камере ожидал своей смерти уже приговорённый к ней седой как
лунь член РСДРП с 1898 Алалыкин, покинувший партию
большевиков в 1917 после апрельских тезисов.)
3. Смертники
страдают от голода. Они ждут после смертного приговора так долго, что главным
их ощущением становится не страх расстрела, а муки голода: где бы поесть?
Александр Бабич в 1941 в Красноярской тюрьме пробыл в смертной камере 75 суток!
Он уже вполне покорился и ждал расстрела как единственно возможного конца своей
нескладной жизни. Но он опух с голода, — и тут ему заменили расстрел десятью
годами, и с этого он начал свои лагеря. — А какой вообще рекорд пребывания в
смертной камере? Кто знает рекорд?.. Всеволод Петрович Голицын, староста (!)
смертной камеры, просидел в ней 140 суток (1938) — но рекорд ли это? Слава нашей науки академик Н.И. Вавилов прождал расстрела несколько
месяцев, да как бы и не год; в состоянии смертника был эвакуирован в
Саратовскую тюрьму, там сидел в подвальной камере без окна, и когда летом 1942,
помилованный, был переведен в общую камеру, то ходить не мог, его на прогулку
выносили на руках.
4. Смертники
страдают без медицинской помощи. Охрименко за
долгое сидение в смертной камере (1938) сильно заболел. Его не только не взяли
в больницу, но и врач долго не шла. Когда же пришла, то не вошла в камеру, а
через решётчатую дверь, не осматривая и ни о чём не
спрашивая, протянула порошки. А у Страховича началась
водянка ног, он объяснил это надзирателю — и прислали... зубного врача.
Когда же врач и вмешивается, то должен ли он лечить смертника, то
есть продлить ему ожидание смерти? Или гуманность врача в том, чтобы настоять
на скорейшем расстреле? Вот опять сценка от Страховича:
входит врач и, разговаривая с дежурным, тычет пальцем в смертников:
«покойник!.. покойник!.. покойник!..» (Это он выделяет для дежурного
дистрофиков, настаивая, что нельзя же так изводить людей, что пора же
расстреливать!)
|
||||
|
(† Москва, 1918) |
(† Петроград, 1918) |
|
||
|
|
|
|||
|
ИЗ РАССТРЕЛЯННЫХ |
(† Орел, 1938) |
|||
|
|
||||
|
(† лагерь на
Енисее, 1940) |
||||
|
|
|
|
||
|
||||
|
(† Москва, 1927) |
профессор Академии генштаба († Москва, 1938) |
|||
|
||||
———————
А отчего, в самом деле, так долго их держали? Не хватало палачей?
Надо сопоставить с тем, что очень многим смертникам предлагали и даже просили
их подписать просьбу о помиловании, а когда они очень уж упирались, не
хотели больше сделок, то подписывали от их имени. Ну а ход бумажек по изворотам
машины и не мог быть быстрей, чем в месяцы.
Тут, наверно, вот что: стык двух разных ведомств. Ведомство
следственно-судебное (как мы слышали от членов Военной Коллегии, это было —
едино) гналось за раскрытием кошмарно-грозных дел и не могло не дать
преступникам достойной кары — расстрелов. Но как только расстрелы были
произнесены, записаны в актив следствия и суда — сами эти чучела, называемые
осуждёнными, их уже не интересовали: на самом-то деле никакой крамолы не было,
и ничто в государственной жизни не могло измениться от того, останутся ли
приговорённые в живых или умрут. И так они доставались полностью на усмотрение
тюремного ведомства. Тюремное же ведомство, примыкавшее к ГУЛАГу,
уже смотрело на заключённых с хозяйственной точки зрения, их цифры были — не побольше расстрелять, а побольше рабочей силы послать на
Архипелаг.
Так посмотрел начальник внутрянки
Большого Дома Соколов и на Страховича, который в конце концов соскучился в камере смертников
и стал просить бумагу и карандаш для научных занятий. Сперва
он писал тетрадку «О взаимодействии жидкости с твёрдым телом, движущимся в
ней», «Расчёт баллист, рессор и амортизаторов», потом «Основы теории
устойчивости», его уже отделили в отдельную «научную» камеру, кормили получше,
тут стали поступать заказы с Ленинградского фронта, он разрабатывал им
«объёмную стрельбу по самолётам» — и кончилось тем, что Жданов заменил ему
смертную казнь 15-ю годами (но просто медленно шла почта с Большой
Земли: вскоре пришла обычная помиловка из Москвы, и она была пощедрее ждановской: всего только
десятка).
Все тюремные тетради у Страховича и сейчас целы. А «научная карьера» его за
решёткой на этом только начиналась. Ему предстояло возглавить один из первых в
СССР проектов турбо-реактивного
двигателя.
А Наталию Постоеву, доцента-математика,
в смертной камере решил эксплуатнуть для своих личных
целей следователь Кружков (да-да, тот самый, ворюга):
дело в том, что он был — студент-заочник! И вот он вызывал Постоеву
из смертной камеры — и давал решать задачи по теории функций комплексного
переменного в своих (а скорей всего даже и не своих) контрольных работах.
Так что понимала мировая литература в предсмертных страданиях?..
Наконец (рассказ Чавдарова) смертная
камера может быть использована как элемент следствия, как приём
воздействия. Двух несознающихся (Красноярск) внезапно
вызвали на «суд», «приговорили» к смертной казни и перевели в камеру
смертников. (Чавдаров обмолвился:
«над ними была инсценировка суда». Но в положении, когда всякий суд —
инсценировка, каким словом назвать ещё этот лже-суд? Сцена на сцене, спектакль, вставленный в спектакль.) Тут им
дали глотнуть этого смертного быта сполна. Потом подсадили наседок, якобы тоже
«смертников». И те вдруг стали раскаиваться, что были так упрямы на следствии,
и просили надзирателя передать следователю, что готовы всё подписать. Им дали
подписать заявления, а потом увели из камеры днём, значит — не на расстрел.
А те истинные смертники в этой камере, которые послужили
материалом для следовательской игры, — они тоже что-нибудь чувствовали, когда
вот люди «раскаивались» и их миловали? Ну да это режиссёрские издержки.
Говорят, Константина Рокоссовского, будущего маршала, в 1939 году
дважды вывозили в лес на мнимый ночной расстрел, наводили на него стволы, потом
опускали и везли в тюрьму. Это тоже — высшая мера, применённая как
следовательский приём. И ничего же, обошлось, жив-здоров, и не обижается.
——————————
А убить себя человек даёт почти всегда покорно. Отчего так
гипнотизирует смертный приговор? Чаще всего помилованные
не вспоминают, чтоб в их смертной камере кто-нибудь сопротивлялся. Но бывают и
такие случаи. В ленинградских Крестах в 1932 году смертники отняли у
надзирателей револьверы и стреляли. После этого была принята техника: разглядевши
в глазок, кого им надобно брать, вваливались в камеру сразу пятеро
невооружённых надзирателей и кидались хватать одного. Смертников в
камере было восемь-десять, но ведь каждый из них послал апелляцию Калинину,
каждый ждал себе прощения, и поэтому: «умри ты сегодня, а я завтра». Они
расступались и безучастно смотрели, как обречённого крутили, как он кричал о
помощи, а ему забивали в рот детский мячик. (Смотря на
детский мячик — ну догадаешься разве обо всех его возможных применениях?..
Какой хороший пример для лектора по диалектическому методу!)
Надежда! Что больше ты — крепишь или расслабляешь? Если бы в
каждой камере смертники дружно душили приходящих палачей — не
верней ли прекратились бы казни, чем по апелляциям во ВЦИК? Уже на ребре
могилы — почему бы не сопротивляться?
Но разве и при аресте не так же было всё обречено? Однако все
арестованные, на коленях, как на отрезанных ногах, ползли поприщем надежды.
* * *
Василий Григорьевич Власов помнит, что в ночь после
приговора, когда его вели по тёмному Кадыю и четырьмя
пистолетами трясли с четырёх сторон, мысль его была: как бы не застрелили
сейчас, провокаторски, якобы при попытке к бегству. Значит, он ещё не поверил в свой приговор! Ещё надеялся жить...
Теперь его содержали в комнате милиции. Уложили на канцелярском
столе, а два-три милиционера при керосиновой лампе непрерывно дежурили тут же.
Они говорили между собой: «Четыре дня я слушал-слушал, так и не понял: за что
их осудили?» — «А, не нашего ума дело!»
В этой комнате Власов прожил пять суток: ждали утверждения
приговора, чтобы расстрелять в Кадые же: очень трудно
было конвоировать смертников дальше. Кто-то подал от него телеграмму о
помиловании: «Виновным себя не признаю, прошу сохранить жизнь». Ответа не было.
Все эти дни у Власова так тряслись руки, что он не мог нести ложки, а пил ртом
из тарелки. Навещал поиздеваться Клюхин. (Вскоре после Кадыйского дела ему
предстоял перевод из Иванова в Москву. В тот год у этих багровых звёзд
гулаговского неба были крутые восходы и заходы. Нависала пора
отрясать и их в ту же яму, да они этого не ведали.)
Ни утверждения, ни помилования не приходило, и пришлось-таки
четверых приговорённых везти в Кинешму. Повезли их в четырёх полуторках, в
каждой один приговорённый с семью милиционерами.
В Кинешме — подземелье монастыря (монастырская архитектура,
освобождённая от монашеской идеологии, сгожалась нам
очень). Там подбавили ещё других смертников, повезли арестантским вагоном в
Иваново.
На товарном дворе в Иванове отделили троих: Сабурова, Власова и из
чужой группы, а остальных увели сразу — значит, на расстрел, чтоб не загружать
тюрьму. Так Власов и простился со Смирновым.
Трёх оставшихся посадили в промозглой октябрьской сырости во дворе
тюрьмы № 1 и держали часа четыре,
пока уводили, приводили и обыскивали другие этапы. Ещё, собственно, не было
доказательств, что их сегодня же не расстреляют. Эти четыре часа ещё надо
просидеть на земле и передумать! Был момент, Сабуров понял так, что ведут на
расстрел (а вели в камеру). Он не закричал, но так вцепился в руку соседа, что
закричал от боли тот. Охрана потащила Сабурова волоком, подталкивая штыками.
В той тюрьме было четыре смертных камеры — в одном коридоре с
детскими и больничными! Смертные камеры были о двух дверях:
обычная деревянная с волчком и железная решётчатая, а каждая дверь о двух
замках (ключи у надзирателя и корпусного порознь, чтоб не могли отпереть друг
без друга). 43-я камера была через стену от следовательского кабинета, и по
ночам, когда смертники ждут расстрела, ещё крики истязуемых драли им уши.
Власов попал в 61-ю камеру. Это была одиночка: длиною метров пять,
а шириною чуть больше метра. Две железные кровати были намертво прикованы
толстым железом к полу, на каждой кровати валетом лежало по два смертника. И ещё
четырнадцать лежало на цементном полу поперёк.
На ожидание смерти каждому оставили меньше квадратного аршина!
Хотя давно известно, что даже мертвец имеет право на три аршина земли —
и то ещё Чехову казалось мало...
Власов спросил, сразу ли расстреливают. «Вот мы давно сидим, а всё
ещё живы...»
И началось ожидание — такое, как оно известно: всю ночь все не
спят, в полном упадке ждут вывода на смерть, слушают шорохи коридора (ещё из-за
этого растянутого ожидания падает способность человека сопротивляться). Особенно
тревожны те ночи, когда днём кому-нибудь было помилование: с воплями радости
ушёл он, а в камере сгустился страх — ведь вместе с помилованием сегодня
прикатились с высокой горы и кому-то отказы, и ночью за кем-то придут...
Иногда ночью гремят замки, падают сердца — меня? не меня!! а вертухай открыл деревянную дверь
за какой-нибудь чушью: «Уберите вещи с подоконника!» От этого отпирания, может
быть, все четырнадцать стали на год ближе к своей будущей смерти; может быть,
полсотни раз так отпереть — и уже не надо тратить пуль! — но как ему
благодарны, что всё обошлось: «Сейчас уберём, гражданин начальник!»
С утренней оправки, освобождённые от страха, они засыпали. Потом
надзиратель вносил бачок с баландой и говорил: «Доброе утро!» По уставу полагалось,
чтобы вторая, решётчатая дверь открывалась только в присутствии дежурного по
тюрьме. Но, как известно, сами люди лучше и ленивее своих установлений и
инструкций, — и надзиратель входил в утреннюю камеру без дежурного и совершенно
по-человечески, нет, это дороже, чем просто по-человечески! — обращался:
«Доброе утро!»
К кому же ещё на земле оно было добрее, чем к ним! Благодарные за
теплоту этого голоса и теплоту этой жижи, они теперь засыпали до полудня. (Только-то утром они и ели! Уже проснувшись днём, многие
есть не могли. Кто-то получал передачи — родственники могли знать, а могли и не
знать о смертном приговоре, — передачи эти становились в камере общими, но
лежали и гнили в затхлой сырости.)
Днём ещё было в камере лёгкое оживление. Приходил начальник
корпуса — или мрачный Тараканов, или расположенный Макаров, — предлагал бумаги
на заявления, спрашивал, не хотят ли, у кого есть деньги, выписать покурить из
ларька. Эти вопросы казались или слишком дикими, или чрезвычайно человечными:
делался вид, что они никакие и не смертники?
Осуждённые выламывали донья спичечных коробок, размечали их как
домино и играли. Власов разряжался тем, что рассказывал
кому-нибудь о потребительской кооперации, а это всегда приобретает у него
комический оттенок. (Его рассказы о кооперации замечательны и достойны
отдельного изложения.) Яков Петрович Колпаков, председатель Судогодского
райисполкома, большевик с весны 1917 года, с фронта, сидел десятки дней, не
меняя позы, стиснув голову руками, а локти в колени, и всегда смотрел в одну и
ту же точку стены. (Весёлой же и лёгкой должна была ему
вспоминаться весна 17-го года!.. А кого-то (офицеров)
и тогда убивали.) Говорливость Власова его раздражала: «Как ты можешь?»
— «А ты к раю готовишься? — огрызался Власов, сохраняя и в быстрой речи круглое
оканье. — Я только одно себе положил — скажу палачу: ты — один! не судьи, не
прокуроры, — ты один виноват в моей смерти, с этим теперь и живи! Если б не
было вас, палачей-добровольцев, не было б и смертных приговоров! И пусть
убивает, гад!»
Колпаков был расстрелян. Расстрелян был Константин Сергеевич
Аркадьев, бывший заведующий Александровского
(Владимирской области) райзо. Прощание с ним
почему-то прошло особенно тяжело. Среди ночи притопали за ним шесть человек
охраны, резко торопили, а он, мягкий, воспитанный, долго вертел и мял шапку в
руках, оттягивая момент ухода — ухода от последних земных людей. И когда
говорил последнее «прощайте», голоса почти совсем уже не было.
В первый миг, когда указывают жертву, остальным становится легче («не
я!»), — но сейчас же после увода становится вряд ли
легче, чем тому, кого повели. На весь следующий день обречены оставшиеся молчать и не есть.
Впрочем, Гераська, громивший сельсовет, много ел и много спал,
по-крестьянски обжившись и здесь. Он как будто поверить не мог, что его
расстреляют. (Его и не расстреляли: заменили десяткой.)
Некоторые на глазах сокамерников за три-четыре дня становились
седыми.
Когда так затяжно ждут смерти —
отрастают волосы, и камеру ведут стричь, ведут мыть. Тюремный быт прокачивает
своё, не зная приговоров.
Кто-то терял связную речь и связное понимание — но всё равно они
оставались ждать своей участи здесь же. Тот, кто сошёл с ума в камере
смертников, сумасшедшим и расстреливается.
Помилований приходило немало. Как раз в ту осень 1937 впервые
после революции ввели пятнадцати- и двадцатипятилетние сроки, и они оттянули на
себя много расстрелов. Заменяли и на десятку. Даже и на пять заменяли, в
стране чудес возможны и такие чудеса: вчера ночью был достоин казни, сегодня
утром — детский срок, лёгкий преступник, в лагере имеешь шанс быть бесконвойным.
Сидел в их камере В.Н. Хоменко, шестидесятилетний кубанец, бывший
есаул, «душа камеры», если у смертной камеры может быть душа: шутковал, улыбался в усы, не давал вида, что горько. — Ещё
после японской войны он стал негоден к строю и усовершился
по коневодству, служил в губернской земской управе, а к тридцатым годам был при
ивановском областном земельном управлении «инспектором по фонду коня РККА», то
есть как бы наблюдающим, чтобы лучшие кони доставались армии. Он посажен был и
приговорён к расстрелу за то, что вредительски рекомендовал кастрировать
жеребят до трёх лет, чем «подрывал боеспособность Красной армии». — Хоменко
подал кассационную жалобу. Через 55 дней вошёл корпусной и указал ему, что на
жалобе он написал не ту инстанцию. Тут же, на стенке, карандашом корпусного,
Хоменко перечеркнул одно учреждение, написал вместо него другое, как будто
заявление было на пачку папирос. С этой корявой поправкой жалоба ходила ещё 60
дней, так что Хоменко ждал смерти уже четыре месяца. (А
пождать год-другой, — так и все же мы её годами ждём, Косую! Разве весь мир наш — не камера смертников?..) И пришла ему —
полная реабилитация! (За это время Ворошилов так и распорядился:
кастрировать до трёх лет.) То — голову с плеч, то — пляши изба и печь!
Помилований приходило немало, многие всё больше надеялись. Но
Власов, сопоставляя с другими своё дело и, главное, поведение на суде, находил,
что у него наворочено тяжче. И кого-то же надо расстреливать? Уж половину-то
смертников — наверно надо? И верил он, что его расстреляют. Хотелось только при
этом головы не согнуть. Отчаянность, свойственная его характеру, у него
возвратно накоплялась, и он настроился дерзить до конца.
Подвернулся и случай. Обходя тюрьму, зачем-то (скорей всего — чтоб
нервы пощекотать) велел открыть двери их камеры и стал на пороге Чангули — начальник следственного отдела Ивановского НКВД.
Он заговорил о чём-то, спросил:
— А кто здесь по кадыйскому делу?
Он был в шёлковой сорочке с короткими рукавами, которые
только-только появлялись тогда и ещё казались женскими. И сам он или эта его
сорочка были обвеяны сладящими духами, которые и
потянуло в камеру.
Власов проворно вспрыгнул на кровать, крикнул пронзительно:
— Что это за колониальный офицер?! Пошёл вон, убийца!!— и сверху
сильно, густо плюнул Чангули в лицо.
И — попал!
И тот — обтёрся и отступил. Потому что войти в эту камеру он имел
право только с шестью охранниками, да и то неизвестно — имел ли.
Благоразумный кролик не должен так поступать. А что если именно у
этого Чангули лежит сейчас твоё дело и именно от него
зависит виза на помилование? И ведь недаром же спросил: «Кто здесь по кадыйскому делу?» Потому наверно и пришёл.
Но наступает предел, когда уже не хочется, когда уже противно быть
благоразумным кроликом. Когда кроличью голову освещает общее понимание, что все
кролики предназначены только на мясо и на шкурки, и поэтому выигрыш возможен
лишь в отсрочке, не в жизни. Когда хочется крикнуть: «Да будьте вы прокляты, уж
стреляйте поскорей!»
За сорок один день ожидания расстрела именно это чувство
озлобления всё больше охватывало Власова. В Ивановской тюрьме дважды предлагали
ему написать заявление о помиловании — а он отказывался.
Но на 42-й день его вызвали в бокс и огласили, что Президиум ЦИК
СССР заменяет ему высшую меру наказания — двадцатью годами заключения в
исправительно-трудовых лагерях с последующими пятью годами лишения прав.
Бледный Власов улыбнулся криво и даже тут нашёлся сказать:
— Странно. Меня осудили за неверие в победу социализма в одной
стране. Но разве Калинин — верит, если думает, что ещё и через двадцать лет
понадобятся в нашей стране лагеря?..
Тогда это недостижимо казалось — через двадцать.
Странно, они понадобились и через сорок.
[1] Н.С.
Таганцев. Смертная казнь. СПб.: Гос. тип., 1913. (Уже мы «таганцевское дело» видели, Часть Первая,
глава 8.)
[2] В
Шлиссельбурге с 1884 по 1906 казнено... 13 человек.
[3] Уже
цитированный обзор «Два года борьбы...», с. 75.
[4] Уж
пошло на сравнение, так ещё одно: за 80 вершинных лет инквизиции (1420–1498) по
всей Испании было осуждено на сожжение 10 тысяч человек, то есть около 10
человек в месяц.
[5] Свидетельство
Б., разносившего по камерам смертников пищу.
[6] Только неизвестно в школах,
что Салтычиха по приговору (классового) суда отсидела
за свои зверства 11 лет в подземной тюрьме Ивановского монастыря в Москве. (АС.Пругавин. Монастырские тюрьмы в
борьбе с сектантством: К вопросу о веротерпимости. М.:
Посредник, 1905, с. 39.)
[7] Николай Нароков. Мнимые величины: Роман в 2-х частях. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952.
