Глава 3
———————————————————————————————
КАРАВАНЫ
НЕВОЛЬНИКОВ
Маетно ехать в вагон-заке, непереносимо
в воронке, замучивает скоро и пересылка — да уж лучше бы обминуть
их все, да сразу в лагерь красными вагонами.
Интересы государства и интересы личности, как всегда, совпадают и
тут. Государству тоже выгодно отправлять осуждённых в лагерь прямым маршрутом,
не загружая городских магистралей, автотранспорта и персонала пересылок. Это
давно понято в ГУЛАГе и отлично освоено: караваны краснух (красных телячьих вагонов), караваны
барж, а уж где ни рельсов, ни воды — там пешие караваны (эксплуатировать
лошадей и верблюдов заключённым не дают).
Красные эшелоны всегда выгодны, когда где-то быстро работают суды
или где-то пересылка переполнена, — и вот можно отправить сразу вместе большую
массу арестантов. Так отправляли миллионы крестьян в 1929-31 годах. Так
высылали Ленинград из Ленинграда. В тридцатых годах так заселялась Колыма:
каждый день изрыгала такой эшелон до Совгавани, до
порта Ванино столица нашей Родины Москва. И каждый областной город тоже слал
красные эшелоны, только не ежедневно. В 1941 так выселяли Республику Немцев
Поволжья в Казахстан, и с тех пор все остальные нации — так же. В 1945 такими
эшелонами везли русских блудных сынов и дочерей — из Германии, из Чехословакии,
из Австрии и просто с западных границ, кто сам подъезжал туда. В 1949 так
собирали Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря.
Вагон-заки ходят по пошлому железнодорожному расписанию, красные эшелоны — по
важному наряду, подписанному важным генералом ГУЛАГа.
Вагон-зак не может идти в пустое место, в конце его
назначения всегда есть вокзал, и хоть плохенький городишка, и КПЗ под крышей.
Но красный эшелон может идти и в пустоту: куда придёт он, там рядом с ним
тотчас подымется из моря, степного или таёжного, новый остров Архипелага.
Не всякий красный вагон и не сразу может везти заключённых —
сперва он должен быть подготовлен. Но не в том смысле подготовлен, как, может
быть, подумал читатель: что его надо подмести и очистить от угля или извести,
которые перевозились там перед людьми, — это делается не всегда. И не в том
смысле подготовлен, что если зима, то его надо проконопатить и поставить печку.
(Когда построен был участок железной дороги от Княж-Погоста
до Ропчи, ещё не включённый в общую железнодорожную сеть, по нему тотчас же
начали возить заключённых— в вагонах, в которых не было ни печек, ни нар. Зэки
лежали зимой на промёрзлом снежном полу и ещё не получали при этом горячего
питания, потому что поезд успевал пройти участок всегда меньше чем за сутки.
Кто может в мыслях перележать там, пережить эти 18-20 часов — да переживёт!) А
подготовка вот какая: должны быть проверены на целость и крепость полы, стены и
потолки вагонов; должны быть надёжно обрешечены их маленькие оконца, должна
быть прорезана в полу дыра для слива, и это место особо укреплено вокруг
жестяной обивкой с частыми гвоздями; должны быть распределены по эшелону
равномерно и с нужною частотой вагонные площадки (на них стоят посты конвоя с пулемётами),
а если площадок мало, они должны быть достроены; должны быть оборудованы всходы
на крыши; должны быть продуманы места расположения прожекторов и обеспечено им
безотказное электропитание; должны быть изготовлены длинноручные
деревянные молотки; должен быть подцеплен штабной классный вагон, а если нет
его — хорошо оборудованы и утеплены теплушки для начальника караула, для
оперуполномоченного и для конвоя; должны быть устроены кухни — для конвоя и для
заключённых. Лишь после этого можно идти вдоль вагонов и мелом косо
надписывать: «спецоборудование» или там «скоропортящийся». (В «Седьмом вагоне»
Евгения Гинзбург описала очень ярко этап красными вагонами и во многом
освобождает нас сейчас от подробностей.)
Подготовка эшелона закончена — теперь предстоит сложная боевая
операция посадки арестантов в вагоны. Тут две важные обязательные цели: скрыть
посадку от народа и терроризировать заключённых.
Утаить посадку от жителей надо потому, что в эшелон сажается сразу
около тысячи человек (по крайней мере двадцать пять вагонов), это не маленькая
группка из вагон-зака, которую
можно провести и при людях. Все, конечно, знают, что аресты идут каждый день и
каждый час, но никто не должен ужаснуться от их вида вместе. В Орле в
38-м году не скроешь, что в городе нет дома, из которого не было бы
арестованных, да и крестьянские подводы с плачущими бабами запружают площадь
перед орловской тюрьмой, как на стрелецкой казни у Сурикова. (Ах, кто б это нам
ещё нарисовал когда-нибудь! И не надейся: не модно, не модно...) Но не надо
показывать нашим советским людям, что набирается в сутки эшелон (в Орле в тот
год набирался). И молодёжь не должна этого видеть: молодёжь — наше будущее. И
поэтому только ночью — еженощно, каждой ночью, и так несколько месяцев — из
тюрьмы на вокзал гонят пешую чёрную колонну этапа (воронки заняты на новых
арестах). Правда, женщины опоминаются, женщины как-то узнают — вот они со всего
города ночами крадутся на вокзал и подстерегают там состав на запасных путях,
они бегут вдоль вагонов, спотыкаясь о шпалы и рельсы, и у каждого вагона
кричат: такого-то здесь нет?.. такого-то и такого-то нет?.. И бегут к
следующему, а к этому подбегают новые: такого-то нет? И вдруг отклик из
запечатанного вагона: «Я! я здесь!» Или: «Ищите! он в другом вагоне!» Или:
«Женщины! слушайте! моя жена тут рядом, около вокзала, сбегайте скажите ей!»
Эти недостойные нашей современности сцены свидетельствуют только о
неумелой организации посадки в эшелон. Ошибки учитываются, и с какой-то ночи
эшелон широко охватывается кордоном рычащих и лающих овчарок.
И в Москве, со старой ли Сретенской пересылки (теперь уж её и
арестанты не помнят), с Красной ли Пресни, посадка в красные эшелоны — только
ночью, это закон.
Однако, не нуждаясь в излишнем блеске дневного светила, конвой
использует ночные солнца — прожекторы. Они удобны тем, что их можно собрать на
нужное место — туда, где арестанты испуганной кучкой сидят на земле в ожидании
команды: «Следующая пятёрка — встать! К вагону — бегом!» (Только — бегом! Чтоб
он не осматривался, не обдумывался, чтоб он бежал, как настигаемый собаками, и
только боялся бы упасть.) И на эту неровную дорожку, где они бегут; и на трап,
где они карабкаются. Враждебные призрачные снопы прожекторов не только
освещают: они — важная театральная часть арестантского перепуга, вместе с
резкими криками, угрозами, ударами прикладов по отстающим; вместе с командой
«садись на землю!». (А иногда, как и в том же Орле на привокзальной площади:
«стать на колени!» — и, как новые богомольцы, тысяча валится на колени); вместе
с этой совсем не нужной, но для перепуга очень важной перебежкой к вагону;
вместе с яростным лаем собак; вместе с наставленными стволами (винтовок или
автоматов, смотря по десятилетию). Главное, должна быть смята, сокрушена воля
арестанта, чтоб у них и мысли не завязалось о побеге, чтоб они ещё долго не
сообразили своего нового преимущества: из каменной тюрьмы они перешли в
тонкодощатый вагон.
Но чтобы так чётко посадить ночью тысячу человек в вагоны, надо
тюрьме начать выдёргивать их из камер и обрабатывать к этапу с утра накануне, а
конвою весь день долго и строго принимать их в тюрьме и принятых держать часами
долгими уже не в камерах, а на дворе, на земле, чтобы не смешались с тюремными.
Так ночная посадка для арестантов есть только облегчительное окончание целого
дня измора.
Кроме обычных перекличек, проверок, стрижки, прожарки и бани
основная часть подготовки к этапу это — генеральный шмон
(обыск). Обыск производится не тюрьмой, а принимающим конвоем. Конвою предстоит
в согласии с инструкцией о красных этапах и собственными оперативно-боевыми
соображениями провести этот обыск так, чтобы не оставить заключённым ничего
способствующего побегу: отобрать всё колющее-режущее;
отобрать всевозможные порошки (зубной, сахарный, соль, табак, чай), чтобы не
был ими ослеплен конвой; отобрать всякие верёвки, шпагат, ремни поясные и
другие, потому что все они могут быть использованы при побеге (а значит — и
ремешки! и вот отрезают ремешки, которыми пристёгнут протез одноногого, — и
калека берёт свою ногу через плечо и скачет, поддерживаемый соседями).
Остальные же вещи — ценные, а также чемоданы, должны по инструкции быть взяты в
особый вагон-камеру хранения, а в конце этапа возвращены владельцу.
Но слаба, не натяжна власть московской
инструкции над вологодским или куйбышевским конвоем, но телесна власть конвоя
над арестантами. И тем решается третья цель посадочной операции: по
справедливости отобрать хорошие вещи у врагов народа в пользу его сынов. «Сесть
на землю!», «стать на колени!», «раздеться догола!» — в этих уставных конвойных
командах заключена коренная власть, с которою не поспоришь. Ведь голый человек
теряет уверенность, он не может гордо выпрямиться
и разговаривать с одетым, как с равным. Начинается обыск (Куйбышев, лето 1949).
Голые подходят, неся в руках вещи и снятую одежду, а вокруг — множество
настороженных вооружённых солдат. Обстановка такая, будто ведут не на этап, а
будут сейчас расстреливать или сжигать в газовых камерах, — настроение, когда
человек перестаёт уже заботиться о своих вещах. Конвой всё делает нарочито-резко,
грубо, ни слова простым человеческим голосом, ведь задача — напугать и
подавить. Чемоданы вытряхиваются (вещи на землю) и сваливаются в отдельную
гору. Портсигары, бумажники и другие жалкие арестантские «ценности» все
отбираются и, безымянные, бросаются в тут же стоящую бочку. (И именно то, что
это — не сейф, не сундук, не ящик, а бочка, — почему-то особенно угнетает
голых, и кажется бесполезным протестовать.) Голому впору только поспевать
собирать с земли свои обысканные тряпки и совать их в узелок или связывать в
одеяло. Валенки? Можешь сдать, кидай вот сюда, распишись в ведомости! (не тебе
дают расписку, а ты расписываешься, что бросил в кучу!) И когда уходит с
тюремного двора последний грузовик с арестантами, уже в сумерках, арестанты
видят, как конвоиры бросились расхватывать лучшие кожаные чемоданы из груды и
выбирать лучшие портсигары из бочки. А потом полезли за добычей надзиратели, а
за ними и пересылочная придурня.
———————————
Вот чего вам стоило за сутки добраться до телячьего вагона! Ну,
теперь-то влезли с облегчением, ткнулись на занозистые доски нар. Но какое тут
облегчение, какая теплушка?! Снова зажат арестант в клещах между холодом и
голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и
конвоем.
Если в вагоне есть блатные (а их не отделяют, конечно, и в красных
эшелонах), они занимают свои традиционные лучшие места на верхних нарах у окна.
Это летом. А ну, догадаемся — где ж их места зимой? Да вокруг печурки же
конечно, тесным кольцом вокруг печурки. Как вспоминает бывший вор Минаев[1],
в лютый мороз на их «теплушку» на всю дорогу от Воронежа до Котласа (это
несколько суток) в 1949 году выдали три ведра угля! Тут уж блатные не
только заняли места вокруг печки, не только отняли у фраеров все тёплые
вещи, надев их на себя, не побрезговали и портянки вытрясти из их ботинок и
намотали на свои воровские ноги. Подохни ты сегодня, а я завтра! — Чуть хуже с
едой — весь паёк вагона принимают извне блатные и берут себе лучшее или по
потребности. Лощилин вспоминает трёхсуточный этап Москва-Переборы в 1937 году. Из-за каких-нибудь трёх суток
не варили горячего в составе, давали сухим пайком. Воры брали себе всю
карамель, а хлеб и селёдку разрешали делить; значит, были не голодны. Когда
паёк горячий, а воры на подсосе, они же делят и баланду (трёхнедельный
этап Кишинёв-Печора, 1945). При всём том не брезгуют блатные в дороге и простой
грабиловкой: увидели у эстонца зубы золотые — положили его и выбили зубы
кочергой.
Преимуществом красных эшелонов считают зэки горячее питание: на
глухих станциях (опять-таки где не видит народ) эшелоны останавливают и
разносят по вагонам баланду и кашу. Но и горячее питание умеют так подать,
чтобы боком выперло. Или (как в том же кишинёвском эшелоне) наливают баланду в
те самые вёдра, которыми выдают и уголь. И помыть нечем! — потому что и вода
питьевая в эшелоне меряна, ещё нехватней с ней, чем с
баландою. Так и хлебаешь баланду, заскребая крупинки
угля. Или, принеся баланду и кашу на вагон, мисок дают с недостатком, не сорок,
а двадцать пять, и тут же командуют: «Быстрей, быстрей! Нам другие вагоны
кормить, не ваш один!» Как теперь есть? Как делить? Всё разложить справедливо
по мискам нельзя, значит, надо дать на глазок да поменьше, чтоб не передать.
(Первые кричат: «Да ты мешай, мешай!» — последние молчат: пусть будет на дне
погуще.) Первые едят, последние ждут — скорей бы, и голодны, и баланда остывает
в бачке, и снаружи уже подгоняют: «Ну, кончили? скоро?» Теперь наложить вторым
— и не больше, и не меньше, и не гуще, и не жиже, чем первым. Теперь правильно
угадать добавку и разлить её хоть на двоих в одну миску. Всё это время сорок
человек не столько едят, сколько смотрят на раздел и мучаются.
Не нагреют, от блатных не защитят, не напоят, не накормят — но и
спать же не дадут. Днём конвоиры хорошо видят весь поезд и минувший путь, что
никто не выбросился вбок и не лёг на рельсы, ночью же их терзает бдительность.
Деревянными молотками с длинными ручками (общегулаговский
стандарт) они ночами на каждой остановке гулко простукивают каждую доску
вагона: не управились ли её уже выпилить? А на некоторых остановках
распахивается дверь вагона. Свет фонарей или даже луч прожектора: «Проверка!»
Это значит: вспрыгивай на ноги и будь готов, куда покажут — в левую или в
правую сторону всем перебегать. Вскочили внутрь конвоиры с молотками (а другие
с автоматами ощерились полукругом извне) и показали: налево! Значит, левые на
местах, правые быстро перебегай туда же, как блошки, друг через друга, куда
попало. Кто не проворен, кто зазевался — тех молотками по бокам, по спине,
бодрости поддать! Вот конвойные сапоги уже топчут ваше нищенское ложе,
расшвыривают ваши шмотки, светят и простукивают молотками — нет ли где пропила.
Нет. Тогда конвойные становятся посредине и начинают со счётом пропускать вас
слева направо: «Первый!.. Второй!.. Третий!..» Довольно было бы просто считать,
просто взмахивать пальцем, но так бы страху не было, а наглядней, безошибочней, бодрей и быстрей — отстукивать этот счёт всё
тем же молотком по вашим бокам, плечам, головам, куда придётся. Пересчитали,
сорок. Теперь ещё расшвырять, осветить и простучать левую сторону. Всё, ушли,
вагон заперт. До следующей остановки можете спать. (Нельзя сказать, чтобы
беспокойство конвоя было совсем пустым — из красных вагонов бегут, умеючи. Вот
простукивают доску — а её уже перепиливать начали. Или вдруг утром при раздаче
баланды видит конвой: среди небритых лиц несколько бритых. И с автоматами
окружают вагон: «Сдать ножи!» А это мелкое пижонство блатных и приблатнённых: им «надоело» быть небритыми, и вот теперь
приходится сдать мойку — бритву.)
От других беспересадочных поездов дальнего следования красный
эшелон отличается тем, что севший в него ещё не знает — вылезет ли. Когда в
Соликамске разгружали эшелон из ленинградских тюрем (1942) — вся насыпь была
уложена трупами, лишь немногие доехали живыми. Зимами 1944/45 и 1945/46 годов в
посёлок Железнодорожный (Княж-Погост), как и во все
главные узлы Севера, от Ижмы до Воркуты, арестантские эшелоны с освобождённых
территорий — то прибалтийский, то польский, то немецкий, то наши из Европы —
шли без печек и приходили, везя при себе вагон или два трупов. Но это значит, в
пути аккуратно отбирались трупы из живых вагонов в мертвецкие. Так было не
всегда. На станции Сухобезводная (Унжлаг)
сколько раз, дверь вагона раскрыв по прибытии,
только и узнавали, кто жив тут, кто мёртв: не вылез, значит и мёртв.
Страшно и смертно ехать зимой, потому что конвою за заботами о
бдительности не под силу уже таскать уголь для двадцати пяти печек. Но и в жару
ехать не так-то сладко: из четырёх малых окошек два зашиты наглухо, крыша
вагона перегрета; а воду носить для тысячи человек и вовсе конвою не
надорваться же, если не управлялись напоить и один вагон-зак.
Лучшие месяцы этапов поэтому считаются у арестантов — апрель и сентябрь. Но и
самого хорошего сезона не хватит, если идёт эшелон три месяца (Ленинград-Владивосток,
1935). А если надолго так он и рассчитан, то продумано в нём и политическое
воспитание бойцов конвоя, и духовное призрение заключённых душ: при таком
эшелоне в отдельном вагоне едет кум — оперуполномоченный. Он заранее готовился
к этапу ещё в тюрьме, и люди по вагонам рассованы не как-нибудь, а по спискам с
его визой. Это он утверждает старосту каждого вагона и в каждый вагон обучил и
посадил стукача. На долгих остановках он находит повод вызывать из вагона
одного и другого, выспрашивает, о чём там в вагоне говорят. Уж такому оперу
стыдно окончить путь без готовых результатов — и вот в пути он закручивает
кому-нибудь следствие, смотришь — к месту назначения арестанту намотан и новый
срок.
Нет уж, будь и он проклят с его прямизной и беспересадочностью,
этот красный телячий этап! Побывавший в нём — не забудет. Скорей бы уж в
лагерь, что ли! Скорей бы уж приехать.
Человек — это надежда и нетерпение. Как будто в лагере будет опер
снисходительнее или стукачи не так бессовестны — да наоборот! Как будто, когда
приедем, — не с теми же угрозами и собаками нас будут сошвыривать
на землю: «Садись!» Как будто если в вагон забивает снег, то на земле его слой
не толще. Как будто если нас сейчас выгрузят, то уж мы и доехали до самого
места, а нас не повезут теперь по узкоколейке на открытых платформах. (А как на
открытых платформах везти? как конвоировать? — задача для конвоя. Вот как:
велят нам скрючиться, повалом лечь и накроют общим большим брезентом, как
матросов в «Потёмкине» для расстрела. И за брезент ещё спасибо! Оленёву с
товарищами досталось на севере в октябре на открытых платформах просидеть целый
день: их погрузили уже, а паровоз не слали. Сперва пошёл дождь, он перешёл в
мороз, и лохмотья замерзали на зэках.) Поездочек на
ходу будет кидать, борта платформы станут трещать и ломиться, и кого-то от
болтанки сбросит под колёса. А вот загадка: от Дудинки ехать узкоколейкой 100
километров в полярный мороз и на открытых платформах — так где усядутся
блатные? Ответ: в середине каждой платформы, чтобы скотинка грела их со всех
сторон и чтобы самим под рельсы не свалиться. Верно. Ещё вопрос: а что увидят
зэки в конечной точке этой узкоколейки (1939)? Будут ли там здания? Нет, ни
одного. Землянки? Да, но уже заполненные, не для них. Значит, сразу они будут
копать себе землянки? Нет, потому что как же копать их в полярную зиму? Вместо
этого они пойдут добывать металл. — А жить? — Что жить?.. Ах жить... Жить — в
палатках.
Но не всякий же раз ещё и на узкоколейке?.. Нет конечно. Вот
приезд на самое место: станция Ерцево, февраль 1938.
Вагоны вскрыли ночью. Вдоль поезда разожжены костры, и при них происходит
выгрузка на снег, счёт, построение, опять счёт. Мороз — минус тридцать два
градуса. Этап — донбасский, арестованы были все ещё летом, поэтому в
полуботинках, туфлях, сандалиях. Пытаются греться у костров — их отгоняют: не
для того костры, для света. С первой же минуты немеют пальцы. Снег набился в
лёгкую обувь и даже не тает. Никакой пощады, команда: «Становись! разберись!..
шаг вправо... шаг влево... без предупреждения... Марш!» Взвыли на цепях собаки
от своей любимой команды, от этого волнующего мига. Пошли конвоиры в полушубках
— и обречённые в летнем платьи пошли по глубокоснежной и совершенно не проторенной дороге — куда-то
в тёмную тайгу. Впереди — ни огонька. Полыхает полярное сияние — наше первое и
наверно последнее... Ели трещат от мороза. Разутые люди мерят и торят снег
коченеющими ступнями, голенями.
Или вот приезд на Печору в январе 1945. («Наши войска овладели
Варшавой!.. Наши войска отрезали Восточную Пруссию!») Пустое снежное поле.
Вышвырнутых из вагонов посадили в снегу по шесть человек в ряд и долго считали,
ошибались и пересчитывали. Подняли, погнали шесть километров по снежной целине.
Этап тоже с юга (Молдавия), все — в кожаной обуви. Овчарок допустили идти
близко сзади, они толкали зэков последнего ряда лапами в спину, дышали собачьим
дыханием в затылки (в ряду этом шли два священника —
старый седовласый о. Фёдор Флоря и поддерживавший его
молодой о. Виктор Шиповальников). Каково применение
овчарок? Нет, каково самообладание овчарок — ведь укусить как хочется!
Наконец дошли. Приёмная лагерная баня: раздеваться в одном домике,
перебегать через двор голыми, мыться в другом. Но теперь это уже всё можно
перенести: отмучились от главного. Теперь-то — приехали! Стемнело. И вдруг
узнаётся: в лагере нет мест, к приёму этапа лагерь не готов. И после бани этапников снова строят, считают, окружают собаками — и
опять, волоча свои вещи, всё те же шесть километров, только уже во тьме, они
месят снег к своему эшелону назад. А вагонные двери все эти часы были
отодвинуты, теплушки выстыли, в них не осталось даже прежнего жалкого тепла, да
к концу пути и уголь весь сожжён, и взять его сейчас негде. Так они перекоченели ночь, утром дали им пожевать сухой тарани (а
кто хочет пить — жуй снег) — и повели опять по той же дороге.
И это ещё случай — счастливый! — ведь лагерь-то есть, сегодня не
примет, так примет завтра. А вообще, по свойству красных эшелонов приходить в
пустоту, конец этапа нередко становится днём открытия нового лагеря, так что
под полярным сиянием их могут и просто остановить в тайге и прибить на ели
дощечку: «Первый ОЛП» (Отдельный Лагерный Пункт). Там они и неделю будут воблу
жевать и замешивать муку со снегом.
А если лагерь образовался хоть две недели назад — это уже комфорт,
уже варят горячее, и хоть нет мисок, но первое и второе вместе кладут на шесть
человек в банные тазы, шестёрка становится кружком (столов и стульев тоже нет),
двое держат левыми руками банный таз за ручки, а правыми в очередь едят.
Повторение? Вогвоздино? Нет, это Переборы, 1937 год,
рассказ Лощилина. Повторяюсь не я, повторяется ГУЛАГ.
...А дальше дадут новичкам бригадиров из старых лагерников, которые
быстро их научат жить, поворачиваться и обманывать. И с первого же утра
они пойдут на работу, потому что часы Эпохи стучат и не ждут. У нас не царский
каторжный Акатуй с тремя днями отдыха прибывшим[2].
* * *
Постепенно расцветает хозяйство Архипелага, протягиваются новые
железнодорожные ветки, и уже во многие такие места везут на поездах, куда
совсем недавно только водою плыли. Но живы ещё туземцы, кто расскажут, как
плыли по реке Ижме ну в настоящих древнерусских ладьях, по сто человек в ладье,
сами же и гребли. Как по рекам Печоре и Усе добирались к родному лагерю — шнягами. И на Воркуту-то гнали зэков на баржах: до Адзьвавóм на крупных, а там был перевалочный пункт Воркутлага, и оттуда уже — на мелководной барже десять
дней, вся баржа шевелится от вшей, и конвой разрешает по одному вылезать наверх
и стряхивать паразитов в воду. Лодочные этапы тоже были не сплошные, а
перебивались то перегрузками, то переволоками, то пешими перегонами.
И были там пересылки свои — жердевые, палаточные — Усть-Уса,
Помоздино, Щелья-Юр. Там свои были щелевые порядки. И
свои конвойные правила, и, конечно, свои особые команды, и особые хитрости
конвоя, и особые тяготы зэкам. Но уж, видно, той экзотики нам не описать, так
не будем и браться.
Северная Двина, Обь и Енисей знают, когда стали арестантов
перевозить в баржах — в раскулачивание. Эти реки текли на Север прямо, а баржи
были брюхаты, вместительны — и только так можно было управиться сбросить всю
эту серую массу из живой России на Север неживой. В корытную ёмкость баржи
сбрасывались люди и там лежали навалом, и шевелились, как раки в корзине. А
высоко на бортах, как на скалах, стояли часовые. Иногда эту массу так и везли
открытой, иногда покрывали большим брезентом — то ли чтоб не видеть, то ли чтоб
лучше охранить, не от дождей же. Сама перевозка в такой барже уже была не
этапом, а смертью в рассрочку. К тому ж их почти и не кормили, а выбросив в
тундру — уже не кормили совсем. Их оставляли умирать наедине с природой.
Баржевые этапы по Северной Двине (и по Вычегде)
не заглохли и к 1940 году, а даже очень оживились: текли ими освобождённые западные
украинцы и западные белорусы. Арестанты в трюме стояли вплотную — и это
не одни сутки. Мочились в стеклянные банки, передавали из рук в руки и выливали
в иллюминатор, а что пристигало серьёзнее — то шло в штаны.
Баржевые перевозки по Енисею утвердились, сделались постоянными на
десятилетия. В Красноярске на берегу построены были в 30-х годах навесы, и под
этими навесами в холодные сибирские вёсны дрогли по суткам и по двое арестанты,
ждущие перевозки[3]. Енисейские этапные баржи
имеют постоянно оборудованный трюм — трёхэтажный, тёмный. Только через колодец
проёма, где трап, проходит рассеянный свет. Конвой живёт в домике на палубе.
Часовые охраняют выходы из трюма и следят за водою, не выплыл ли кто. В трюм
охрана не спускается, какие бы стоны и вопли о помощи оттуда ни раздавались. И
никогда не выводят арестантов наверх на прогулку. В этапах 37-38-го, 44–45-го
(а смекнём, что и в промежутке) вниз, в трюм, не подавалось и никакой врачебной
помощи. Арестанты на «этажах» лежат вповалку в две длины: один ряд головами к
бортам, другой к ногам первого ряда. К парашам на этажах проход только по
людям. Параши не всегда разрешают вынести вовремя (бочку с нечистотами по
крутым трапам наверх — это надо представить!), они переполняются, жижа течёт по
полу яруса и стекает на нижние ярусы. А люди лежат. Кормят, разнося по ярусам
баланду в бочках, подсобники — из заключённых же, и там, в вечной тьме
(сегодня, может быть, есть электричество), при свете «летучих мышей» раздают.
Такой этап до Дудинки иногда продолжался месяц. (Сейчас, конечно, могут
управиться за неделю.) Из-за мелей и других водных задержек поездка, бывало,
растягивалась, взятых продуктов не хватало, тогда несколько суток не кормили
совсем (и уж конечно «за старое» никто потом не отдавал).
Усвойчивый читатель теперь уже и без автора может добавить: при этом блатные
занимают верхний ярус и ближе к проёму — к воздуху, к свету. Они имеют столько
доступа к раздаче хлеба, сколько в том нуждаются, и если этап проходит трудно,
то без стеснения отметают святой костыль (отбирают пайку у серой
скотинки). Долгую дорогу воры коротают в карточной игре: карты для этого они
делают сами, а игральные ставки собирают себе шмонами
фраеров, повально обыскивая всех, лежащих в том или ином секторе баржи.
Отобранные вещи какое-то время проигрываются и перепроигрываются
между ворами, потом сплавляются наверх, конвою. Да, читатель всё угадал: конвой
на крючке у блатных, ворованные вещи берёт себе или продаёт на
пристанях, блатным же взамен приносят поесть.
А сопротивление? Бывает, но очень редко. Вот один сохранившийся
случай. В 1950 году в подобной и подобно устроенной барже, только покрупнее —
морской, в этапе из Владивостока на Сахалин семеро безоружных ребят из
Пятьдесят Восьмой оказали сопротивление блатным (сукам), которых было
человек около восьмидесяти (и, как всегда, не без ножей). Эти суки обыскали
весь этап ещё на владивостокской пересылке «Три-десять», они обыскивают очень тщательно, никак не хуже
тюремщиков, все потайки знают, но ведь ни при каком шмоне никогда не находится всё. Зная это, они уже в трюме
обманом объявили: «У кого есть деньги — можно купить махорки». И Миша Грачёв
вытащил три рубля, запрятанные в телогрейке. Сука Володька-Татарин крикнул ему:
«Ты что ж, падло, налогов не платишь?» И
подскочил отнять. Но армейский старшина Павел (а фамилия не сохранилась)
оттолкнул его. Володька-Татарин сделал рогатку в глаза, Павел сбил его с
ног. Подскочило сук сразу человек 20-30, — а вокруг Грачёва и Павла встали
Володя Шпаков, бывший армейский капитан; Серёжа Потапов; Володя Реунов, Володя Третюхин, тоже бывшие армейские старшины; и
Вася Кравцов. И что ж? Дело обошлось только несколькими взаимными ударами.
Проявилась ли исконная и подлинная трусость блатных (всегда прикрытая их
наигранным напором и развязностью), или помешала им близость часового (это было
под самым люком), а они ехали и берегли себя для более важной общественной
задачи — они ехали перехватить у честных воров Александровскую пересылку
(ту самую, которую описал нам Чехов) и Сахалинскую стройку (не затем
перехватить, разумеется, чтобы строить), — но они отступили, ограничась угрозой: «На земле — мусор из вас будет!»
(Бой так и не состоялся, и «мусора» из ребят не сделали. На Александровской
пересылке сук ждала неприятность: она уже была захвачена «честными».)
В пароходах, идущих на Колыму, устраивается всё похоже, как и в
баржах, только всё покрупнее. Ещё и сейчас, как ни странно, сохранились в живых
кое-кто из арестантов, этапированных туда с известной
миссией «Красина» весной 1938 в нескольких старых пароходах-галошах — «Джурма», «Кулу», «Невострой», «Днепрострой»,
которым «Красин» пробивал весенние льды. Тоже оборудованы были в холодных
грязных трюмах три яруса, но ещё на каждом ярусе — двухэтажные нары из жердей.
Не всюду было темно: кое-где коптилки и фонари. Отсеками поочерёдно выпускали и
гулять на палубу. В каждом пароходе везли по три-четыре тысячи человек. Весь
рейс занял больше недели, за это время заплесневел хлеб, взятый во
Владивостоке, и этапную норму снизили с 600 граммов до 400. Кормили рыбой, а
питьевой воды... Ну да, да, нечего злорадствовать, с водой были временные
трудности. По сравнению с речными этапами здесь ещё были штормы, морская
болезнь, обессиленные измождённые люди блевали и не в
силах были из этой блевотины встать, все полы были
покрыты её тошнотворным слоем.
По пути был некий политический эпизод. Суда должны были пройти
пролив Лаперуза — близ самых японских островов. И вот исчезли пулемёты с
судовых вышек, конвоиры переоделись в штатское, трюмы задраили, выход на палубу
запретили. А по судовым документам ещё из Владивостока было предусмотрительно
записано, что везут, упаси боже, не заключённых, а завербованных на Колыму.
Множество японских судёнышек и лодок юлили около кораблей, не подозревая. (А с
«Джурмой» в другой раз, в 1939, такой был случай:
блатные из трюма добрались до каптёрки, разграбили её, а потом подожгли. И как
раз это было около Японии. Повалил из «Джурмы» дым,
японцы предложили помощь, — но капитан отказался и даже не открыл люков! Отойдя от японцев подале,
трупы задохнувшихся от дыма потом выбрасывали за борт, а обгоревшие полуиспорченные продукты сдали в лагеря для пайка
заключённых.)
С тех пор идут
десятилетия, но сколько случаев на мировых морях, где, кажется, не зэков уже
возят, а советские граждане терпят бедствие, — однако из той же закрытости,
выдаваемой за национальную гордость, отказываются от помощи! Пусть нас акулы
лопают, только б не вашу руку принять! Закрытость и есть наш рак.
Перед Магаданом караван застрял во льду, не помог и «Красин» (было
слишком рано для навигации, но спешили доставить рабочую силу). Второго мая
выгрузили заключённых на лёд, не дойдя берега. Приезжим открылся маловесёлый вид тогдашнего Магадана: мёртвые сопки, ни
деревьев, ни кустарника, ни птиц, только несколько деревянных домиков да
двухэтажное здание Дальстроя. Всё же играя в исправление,
то есть делая вид, что привезли не кости для умощения
золотоносной Колымы, а временно изолированных советских граждан, которые ещё
вернутся к творческой жизни, — их встретили дальстроевским
оркестром. Оркестр играл марши и вальсы, а измученные полуживые люди плелись по
льду серой вереницей, волокли свои московские вещи (этот сплошь политический
огромный этап почти ещё не встречал блатных) и несли на своих плечах других
полуживых — ревматиков или безногих (безногим тоже был срок).
Но вот я замечаю, что сейчас начну повторяться, что скучно будет
писать и скучно будет читать, потому что читатель уже знает всё наперёд: теперь
их повезут грузовиками на сотни километров и ещё потом будут пешком гнать
десятки. И там они откроют новые лагпункты и в первую
же минуту прибытия пойдут на работу, а есть будут рыбу и муку, заедая снегом. А
спать в палатках.
Да, так. А пока, в первые дни, их расположат тут, в Магадане, тоже
в заполярных палатках, тут их будут комиссовать, то есть осматривать
голыми и по состоянию зада определять их готовность к труду (и все они окажутся
годными). И ещё, конечно, их поведут в баню и в предбаннике велят им оставить
их кожаные пальто, романовские полушубки, шерстяные джемперы, костюмы тонкого
сукна, бурки, сапоги, валенки (ведь это приехали не тёмные мужики, а партийная
верхушка— редакторы газет, директора трестов и заводов, сотрудники обкомов,
профессора политэкономии, уж они все в начале тридцатых годов знали толк в
вещах). «А кто будет охранять?» — усумнятся новички.
«Да кому нужны ваши вещи? — оскорбится обслуга. — Заходите, мойтесь спокойно».
И они зайдут. А выход будет в другие двери, и там они получат чёрные
хлопчатобумажные брюки и гимнастёрки, лагерные телогрейки без карманов, ботинки
из свиной кожи. (О, это не мелочь! Это расставание со своей прежней жизнью — и
со званиями, и должностями, и гонором.) «А где наши вещи?!» — взвопят они. «Ваши вещи — дома остались! — рявкнет
на них какой-то начальник. — В лагере не будет ничего вашего! У нас в
лагере — коммунизм! Марш, направляющий!»
Но если «коммунизм» — что ж тут им было возразить? Ему ж они и
отдали жизни...
* * *
А ещё есть этапы — на подводах и просто пешие. Помните, в
«Воскресении» — гнали в солнечный день от тюрьмы и до вокзала. В Минусинске же,
в 194..., после того как целый год не выводили даже на прогулку, люди отучились
ходить, дышать, смотреть на свет, — вывели, построили и погнали двадцать
пять километров до Абакана. С десяток человек дорогой умерло. Великого
романа, ни даже главы его, об этом написано не будет: на погосте живучи, всех
не оплачешь.
Пеший этап — это дедушка железнодорожного, дедушка вагон-зака и дедушка «краснух». В
наше время он всё меньше применяется, только там, где ещё невозможен
механический транспорт. Так из блокадного Ленинграда на каком-то ладожском
участке доставляли осуждённых до краснух (женщин вели
вместе с пленными немцами, а наших мужчин отделяли от женщин штыками, чтоб не
отняли у них хлеба. Падающих тут же разували и кидали на грузовик — живого ли,
мёртвого). Так в 30-е годы отправляли с Котласской
пересылки каждый день этап в сто человек до Усть-Выми (около 300 километров), а
иногда и до Чибью (более пятисот). Однажды в 1938
гнали так и женский этап. В этих этапах проходили в день 25 километров. Конвой
шёл с одной-двумя собаками, отстающих подгонял прикладами. Правда, вещи
заключённых, котёл и продукты везли сзади на подводах, и этим этап напоминал
классические этапы прошлого века. Были и этапные избы — разорённые дома
раскулаченных с выбитыми окнами, сорванными дверьми. Бухгалтерия Котласской пересылки выдавала этапу продуктов на
теоретически-расчётное время, если всё в пути будет гладко, и никогда ни на
день лишний (общий принцип всякой нашей бухгалтерии). При задержках же в пути —
продукты растягивали, кармливали болтушкой из ржаной
муки без соли, а то и вовсе ничем. Здесь было некоторое отступление от
классики.
В 1940 этап, где шёл А. Я. Оленёв, после барж погнали пешком по
тайге (от Княж-Погоста на Чибью)
— и вовсе не кормя. Пили болотную воду, быстро несла их дизентерия. Падали без
сил — собаки рвали одежду упавших. В Ижме ловили рыбу брюками и поедали живой.
(И с какой-то поляны им объявили: тут будете строить железную дорогу
Котлас-Воркута!)
И в других местах нашего европейского Севера пешие этапы гонялись
до тех пор, пока по тем же маршрутам, по насыпям, теми же первичными
арестантами проложенным, не побежали весёлые красные вагоны, везя вторичных
арестантов.
У пеших этапов есть своя техника, её разрабатывают там, где
приходится перегонять почасту и помногу. Когда таёжной тропой ведут этап от Княж-Погоста до Весляны и вдруг какой-то заключённый упал и
дальше идти не может — что делать с ним? Разумно подумайте — что? Не
останавливать же весь этап. И на каждого упавшего и отставшего не оставлять же
по стрелку — стрелков мало, заключённых много. Значит?.. Стрелок остаётся с ним
ненадолго, потом нагоняет поспешно, уже один.
Долгое время держались постоянные пешие этапы из Карабаса в
Спасск. Всего там 35-40 километров, но прогнать надо в один день, и человек
тысячу зараз, и среди них много ослабевших. Здесь ожидается, что будут многие
падать и отставать с той предсмертной нехотью и
безразличием, что хоть стреляй в них, а идти они не могут. Смерти они уже не
боятся, — но палки? но неутомимой палки, всё снова бьющей их по чём попало? —
палки они побоятся и пойдут! Это проверено, это — так. И вот колонна этапа
охватывается не только обычной цепью автоматчиков, идущих от неё в пятидесяти
метрах, но ещё и внутренней цепью солдат невооружённых, но с палками. Отстающих
бьют (как, впрочем, предсказывал и товарищ Сталин), бьют и бьют — а они иссиливаются, но идут! — и многие из них чудом доходят! Они
не знают, что это — палочная проверка и что тех, кто уже и под палками
всё равно лёг и не идёт, — тех забирают идущие сзади телеги. Опыт организации!
(Могут спросить: а почему бы не сразу всех на телеги?.. А где их взять, и с
лошадьми? У нас ведь трактора. Да и почём ныне овёс?..) Эти этапы густо шли в
1948-50 годах.
А в 20-е годы пеший этап был один из основных. Я был мальчишкой,
но помню их хорошо, по улицам Ростова-на-Дону их гнали не стесняясь. Кстати,
знаменитая команда «...открывает огонь без предупреждения!» тогда звучала
иначе, опять-таки из-за другой техники: ведь конвой часто бывал только с
шашками. Командовали так: «Шаг в сторону — конвой, стреляй, руби!» Это сильно
звучит — «стреляй, руби!» Так и представляешь, как тебе сейчас разрубят голову
сзади.
Да даже и в 1936 в феврале по Нижнему Новгороду гнали пешком этап
заволжских стариков с длинными бородами в самотканых зипунах, в лаптях и онучах
— «Русь уходящая»... И вдруг наперерез — три автомобиля с председателем ВЦИКа Калининым. Этап остановили.
Калинин проехал, не заинтересовался.
Закройте глаза, читатель. Вы слышите грохот колёс? Это идут вагон-заки. Это идут краснухи. Во всякую минуту суток. Во
всякий день года. А вот хлюпает вода — это плывут арестантские баржи. А вот
рычат моторы воронков. Всё время кого-то ссаживают, втискивают, пересаживают. А
этот гул? — переполненные камеры пересылок. А этот вой? — жалобы обокраденных,
изнасилованных, избитых.
Мы пересмотрели все способы доставки — и нашли, что все они —
хуже. Мы оглядели пересылки — но не развидели
хороших. И даже последняя человеческая надежда, что лучше будет впереди, что в
лагере будет лучше, — ложная надежда.
В лагере будет — хуже.