Глава 16
——————————————————————————————
СОЦИАЛЬНО-БЛИЗКИЕ
Присоединись и моё
слабое перо к воспеванию этого племени! Их воспевали как пиратов, как
флибустьеров, как бродяг, как беглых каторжников. Их воспевали как благородных разбойников
— от Робина Гуда и до опереточных, уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят
богатых и делятся с бедными. О, возвышенные сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтик Челкаш!
О, Беня Крик, одесские босяки и их одесские
трубадуры!
Да не вся ли мировая
литература воспевала блатных? Франсуа Вийона корить не станем, но ни Гюго, ни
Бальзак не миновали этой стези, и Пушкин-то в цыганах похваливал блатное
начало. (А как там у Байрона?) Но никогда не воспевали их так широко, так
дружно, так последовательно, как в советской литературе. (На то были высокие
Теоретические Основания, не одни только Горький с Макаренкой.)
Гнусаво завыл Леонид Утёсов с
эстрады — и завыла ему навстречу восторженная публика. И не каким другим, а
именно приблатнённым языком заговорили балтийские и
черноморские братишки у Вишневского и Погодина. Именно в приблатнённом языке отливалось выразительнее всего их
остроумие. Кто только не захлебнулся от святого волнения, описывая нам блатных,
— их живую разнузданную отрицательность в начале, их диалектичную перековку в
конце, — тут и Маяковский (за ним и Шостакович — балет «Барышня и хулиган»), и
Леонов, и Сельвинский, и Инбер, и не перечтёшь. Культ
блатных оказался заразительным в эпоху, когда литература иссыхала без
положительного героя. Даже такой далёкий от официальной линии писатель, как
Виктор Некрасов, не нашёл для воплощения русского геройства лучшего образца,
чем блатного, старшину Чумака («В окопах Сталинграда»). Даже Татьяна Есенина
поддалась тому же гипнозу и изобразила нам «невинную» фигуру Веньки Бубнового Валета. Может быть только Тендряков, с его
умением взглядывать на мир непредвзято, впервые выразил нам блатного без
восхищённого глотания слюны («Тройка, семёрка, туз»), показал его душевную
мерзость. Алдан-Семёнов как будто и сам в лагере сидел, но изобретает
(«Барельеф на скале») абсолютную чушь: что вор Сашка Александров под влиянием
коммуниста Петракова, которого будто бы все бандиты уважали за то, что он знал
Ленина и громил Колчака (совершенно легендарная мотивировка времён Авербахов),
собирает бригаду из доходяг и не живёт за их счёт (как только и было!
как хорошо знает Алдан-Семёнов!), а — заботится об их прокормлении! и для этого
выигрывает в карты у вольняшек! Как будто на чифирь
ему не нужны эти выигрыши! Какой для 60-х годов занафталиненный
вздорный анекдот.
Как-то в 1946 году
летним вечером в лагерьке на Калужской заставе
блатной лёг животом на подоконник третьего этажа и сильным голосом стал петь
одну блатную песню за другой. Песни его легко переходили через вахту, через
колючую проволоку, их слышно было на тротуаре Большой Калужской, на
троллейбусной остановке и в ближней части Нескучного сада. В песнях этих
воспевалась «лёгкая жизнь», убийства, кражи, налёты. И не только никто из
надзирателей, воспитателей, вахтёров не помешал ему — но даже окрикнуть его
никому не пришло в голову. Пропаганда блатных взглядов, стало быть, вовсе не
противоречила строю нашей жизни, не угрожала ему. Я сидел в зоне и думал: а
что, если бы сейчас на третий этаж поднялся я да из того же окна с той же силой
голоса пропел что-нибудь о судьбе военнопленного, вроде «Где ты, где ты?»,
слышанное мной во фронтовой контрразведке, или сочинил бы что-нибудь о судьбе
униженного растоптанного фронтовика, — чтó бы тут
поднялось! Как бы забегали! Да тут бы в суете пожарную лестницу на меня
надвинули, не стали бы ждать, пока кругом обегут. Рот бы мне заткнули, руки
связали, намотали бы новый срок! А блатной поёт, вольные москвичи слушают — и
как будто так и надо...
Всё это сложилось не
сразу, а исторически, как любят у нас говорить. В старой России
существовал (а на Западе и существует) неверный взгляд на воров как на
неисправимых, как на постоянных преступников («костяк преступности»). Оттого на
этапах и в тюрьмах от них обороняли политических. Оттого администрация, как
свидетельствует П. Якубович, ломала их вольности и верховенство в арестантском
мире, запрещала им занимать артельные должности, доходные места, решительно
становилась на сторону прочих каторжан. «Тысячи их поглотил Сахалин и не выпустил».
В старой России к рецидивистам-уголовникам была одна формула: «Согните им
голову под железное ярмо закона!» (Урусов). Так к 1917 году воры не хозяйничали
ни в стране, ни в русских тюрьмах.
Но оковы пали,
воссияла свобода. Сразу после Февральской революции — кто заодно с
политическими, в суматохе, кто быстро вослед, по льготным амнистиям Керенского,
— уголовники привольно хлынули на свободу и перемешались со свободными
гражданами. В миллионном дезертирстве 1917 года, потом за Гражданскую войну все
человеческие страсти очень распустились, а воровские первее
всех, и уж никак не хотели головы гнуться под ярмо, да им объявили, что и не
надо. Находили очень полезным и забавным, что они — враги частной
собственности, а значит, сила революционная, надо только ввести её в русло
пролетариата, да это и затруднений не составит. Тут подросла им и небывалая
многолюдная смена из сирот Гражданской войны — беспризорники, шпана. Они
грелись у асфальтовых котлов НЭПа и в виде первых
уроков обрезали дамские сумочки с руки, рвали крючьями чемоданы из вагонных
окон. Социально рассуждая: ведь во всём виновата среда? Так
перевоспитаем этих здоровых люмпенов и включим в строй сознательной жизни! Тут
были и первые коммуны, и колонии, и «Путёвка в жизнь». (Только не заметили:
беспризорники — это ещё не были воры в законе, и исправление
беспризорников ни о чём не говорило: они ещё не все испортиться-то успели.)
Теперь же, когда
прошло больше сорока лет, можно оглянуться и усумниться:
кто ж кого перевоспитал: чекисты ли — урок? или урки
— чекистов? Урка, принявший чекистскую веру, — это
уже сука, урки его режут. Чекист же, усвоивший
психологию урки, — это напористый следователь
30–40-х годов или волевой лагерный начальник, они в чести, они
продвигаются по службе.
А психология урки очень проста, очень доступна к усвоению:
1. Хочу жить и
наслаждаться, на остальных на... !
2. Прав тот, кто сильней.
3. Тебя не [дол]бут — не
подмахивай! (То есть пока бьют не тебя, не заступайся за тех, кого бьют. Жди
своей очереди.)
Бить покорных врагов поодиночке!
— что-то очень знакомый закон. Так делал Сталин. Так делал Гитлер.
Сколько нам в уши насюсюкал Шейнин о «своеобразном кодексе» блатных, об их
«честном» слове. Почитаешь — и ДонКихоты, и патриоты!
А встретишься с этим мурлом в камере или в воронке...
Эй, довольно лгать,
продажные перья! Вы, наблюдавшие блатарей через
перила парохода да через стол следователя! Вы, никогда не
встречавшиеся с блатными в вашей беззащитности!
Урки — не Робины Гуды! Когда нужно воровать у доходяг — они воруют у
доходяг. Когда нужно с замерзающего снять последние портянки — они не брезгуют
и ими. Их великий лозунг — «умри ты сегодня, а я завтра!»
Но, может, правда они
патриоты? Почему они не воруют у государства? Почему они не грабят особых дач?
Почему не останавливают длинных чёрных автомобилей? Потому что ожидают там
встретить победителя Колчака? Нет, потому что автомобили и дачи хорошо
защищены. А магазины и склады находятся под сенью закона. Потому что реалист
Сталин давно понял, что всё это жужжанье одно — перевоспитание урок. И
перекинул их энергию, натравил на граждан собственной страны.
Вот каковы были законы
тридцать лет (до 1947): должностная, государственная, казённая кража? ящик со
склада? три картофелины из колхоза? 10 лет! (А с 47-го и 20!) Вольная кража?
Обчистили квартиру, на грузовике увезли всё, что семья нажила за жизнь? Если
при этом не было убийства, то до одного года, иногда — 6 месяцев...
От поблажки воры и
плодятся.
Своими законами
сталинская власть ясно сказала уркам: воруй не у
меня! воруй у частных лиц! Ведь частная собственность — отрыжка прошлого. (А
персональная собственность — надежда будущего...)
И урки
— поняли. В своих рассказах и песнях такие бесстрашные — пошли они брать там,
где трудно, опасно, сносят головы? Нет. Трусливо и алчно попёрли
туда, куда их поноравливали, — раздевать одиноких
прохожих, воровать из неограждённых квартир.
Двадцатые, тридцатые,
сороковые, пятидесятые годы! Кто не помнит этой вечно висящей над гражданином
угрозы: не иди в темноте! не возвращайся поздно! не носи часов! не имей при
себе денег! не оставляй квартиру без людей! Замки! Ставни! Собаки! (Не
обчищенные вовремя фельетонисты теперь высмеивают дворовых верных собак...)
В последовательной борьбе против отдельности человека
социалистическое государство сперва отняло у него одного друга — лошадь, взамен
обещая трактор. (Как будто лошадь — это только тяга плуга, не живой твой друг в
беде и в радости, не член твоей семьи, не часть твоей души.) Вскоре же и
неотступно стали преследовать второго друга — собаку. Их брали на учёт, свозили
на живодёрню, а чаще особыми командами от местных советов застреливали каждую
встречную. И на то были не санитарные и не скупостные
экономические соображения, основание глубже: ведь собака не слушает радио, не
читает газет, это как бы неконтролируемый государственный гражданин, и
физически сильный, но сила идёт не для государства, а для защиты хозяина как
личности, независимо от того, какое состоится о нём постановление в местном
совете и с каким ордером к нему придут ночью. В Болгарии в 1960 было не шутя
предложено гражданам вместо собак выкармливать... свиней! Свинья не
имеет принципов, она растит своё мясо для каждого, у кого есть нож.
Впрочем, гонение против собак никогда не распространялось на
государственно-полезных оперативных и охранных овчарок.
Сколько обокраденных
граждан знает, что милиция даже не стала искать преступников, даже дела не
стали заводить, чтобы не портить себе отчётности: потеть ли его ловить, если
ему дадут шесть месяцев, а по зачётам сбросят три? Да и пойманных бандитов ещё
будут ли судить? Ведь прокуроры «снижают преступность» (этого требуют от них на
каждом совещании) тем странным способом, что просто заминают дела, особенно
если по делу предвидится много обвиняемых.
Наконец, обязательно
будет сокращение сроков и конечно именно для уголовников. Эй, поберегись,
свидетель на суде! — они скоро все вернутся, и нож в бок тому, кто
свидетельствовал!
Оттого, если видишь,
что залезают в окно, вырезают карман, вспарывают чемодан твоего соседа, —
зажмурься! иди мимо! ты ничего не видел!
Так воспитали нас и
воры, и — законы!
В сентябре 1955 «Литературная газета» (смело судящая о многом,
только не о литературе) проливала крокодиловы слёзы в большой статье: ночью на
московской улице под окнами двух семей с шумом убивали и убили человека.
Выяснилось позже, что обе семьи (наши! советские!) были разбужены, поглядывали
в окна, но не вышли на помощь: жёны не пустили мужей. И какой-то их однодомец (может быть и он был тогда разбужен? но об этом
не пишется), член партии с 1916 года, полковник в от ставке (и, видимо, томясь
от безделья), взял на себя обязанность общественного обвинителя. Он ходит по
редакциям и судам и требует привлечь эти две семьи за соучастие в убийстве!
Гремит и журналист: это не подпадает под кодекс, но это — позор! позор!
Да, позор, но для кого? Как всегда в нашей предвзятой
прессе, в статье этой написано всё, кроме главного. Кроме того, что:
1) «Ворошиловская»
амнистия 27 марта 1953 года в поисках популярности у народа затопила всю страну
волной убийц, бандитов и воров, которых с трудом переловили после войны. (Вора
миловать — доброго погубить.)
2) Существует в Уголовном
кодексе (УК-1926) нелепейшая статья 139-я «о пределе необходимой обороны» — и
ты имеешь право обнажать нож не раньше, чем преступник занесёт над тобой свой
нож, и пырнуть его не раньше, чем он тебя пырнёт. В противном случае будут
судить тебя! (А статьи о том, что самый большой преступник — это
нападающий на слабого, в нашем законодательстве нет!..) Эта боязнь превзойти
меру необходимой обороны доводит до полного расслабления национального
характера. Красноармейца Александра Захарова у клуба стал бить хулиган. Захаров
вынул складной перочинный нож и убил хулигана. Получил за это — 10 лет как за
чистое убийство. «А что я должен был делать?» — удивлялся он. Прокурор Арцишевский ответил ему: «Надо было убежать!»
Так кто выращивает
хулиганов?!
3) Государство по
Уголовному кодексу запрещает гражданам иметь огнестрельное либо холодное оружие
— но и не берёт их защиты на себя! Государство отдаёт своих граждан во
власть бандитов — и через прессу смеет призывать к «общественному
сопротивлению» этим бандитам! Сопротивлению — чем? Зонтиками? Скалками?
— Сперва развели бандитов, потом начали собирать против них народные дружины,
которые, действуя вне законодательства, иногда и сами превращаются в тех же. А
ведь как можно было просто с самого начала: «Согните им голову под ярмо
закона!» Так Единственно-Верное Учение поперёк дороги.
Что было бы, если б эти жёны отпустили мужей, а мужья выбежали
бы с палками? Либо бандиты убили бы их, это скорей. Либо они убили бы бандитов
— и сели бы в тюрьму за превышение необходимой обороны. Полковник в отставке на
утреннем выводе своей собаки мог бы в обоих случаях посмаковать событие.
А подлинная самодеятельность, такая, как во французском фильме
«Набережная утренней зари», где рабочие без ведома властей сами вылавливают
воров и сами их наказывают, — такая самодеятельность не была бы у нас обрублена
как самовольство? Такой ход мысли и фильм такой — разве у нас возможны?
Но и это не всё! Есть
ещё одна важная черта нашей общественной жизни, помогающая ворам и бандитам
процветать, — боязнь гласности. Наши газеты заполнены никому не
интересными сообщениями о производственных победах, но отчётов о судебных процессах, сообщений о преступлениях в них
почти не найдёшь. (Ведь по Передовой Теории преступность порождается только
наличием классов, классов же у нас нет, значит, и преступлений нет, и потому
нельзя писать о них в печати! не давать же материал американским газетам, что
мы от них в преступности не отстали.) Если на Западе совершается убийство —
портретами преступника облеплены стены домов, они смотрят со стоек баров, из
окон трамваев, преступник чувствует себя загнанной крысой. Совершается наглое
убийство у нас — пресса безмолвствует, портретов нет, убийца отъезжает за сто
километров в другую область и живёт там спокойно. И министру внутренних дел не
придётся оправдываться в парламенте, почему преступник не найден: ведь о деле
никто не знает, кроме жителей того городка. Найдут — хорошо, не найдут — тоже
ладно. Убийца — не нарушитель государственной границы, не такой уж он опасный
(для государства), чтоб объявлять всесоюзный розыск.
С преступностью — как
с малярией: рапортовали однажды, что нет её больше, — и больше лечить от неё
нельзя, и диагноза такого ставить нельзя.
Конечно, «закрыть дело» хочется и милиции и суду, но это ведёт к
формальности, которая ещё больше на руку истинным убийцам и бандитам: в
нераскрытом преступлении обвиняют кого-нибудь, первого попавшегося, а особенно
охотно — довешивают несколько преступлений тому, за кем уже есть одно. —
Стоит вспомнить дело Петра Кизилова («Известия», 11
декабря 1959 и апреля 1960) — дважды без всяких улик приговорённого к расстрелу
(!) за не совершённое им убийство, или дело Алексеенцева
(«Известия», 30 января 1960), сходно. Если бы письмо адвоката Попова (по делу Кизилова) пришло не в «Известия», а в «Таймс», это
кончилось бы сменой королевского суда или правительственным кризисом. А у нас
через четыре месяца собрался обком (почему — обком? разве суд ему подвластен?)
и, учитывая «молодость, неопытность» следователя (зачем же таким людям доверяют
человеческие судьбы?), «участие в Отечественной войне» (что-то нам его
не учитывали в своё время!), — кому записали выговор в учётную карточку, а кому
погрозили пальцем. Главному же палачу Яковенко за
применение пытки (это уже после XX съезда!) ещё через полгода дали будто
бы три года, но поскольку он — свой человек, действовал по инструкции, выполнял
приказ, — неужели же его заставят отбывать срок на самом деле? За что такая
жестокость?.. А вот за адвоката Попова придётся приняться, чтобы выжить его из
Белгорода: пусть знает блатной и всесоюзный принцип: тебя не [дол]бут — не
подмахивай!
Так всякий,
вступившийся за справедливость, — трижды, осьмижды
раскается, что вступился. Так наказательная система
оборачивается для блатных поощрительной, и они десятилетиями разрастались
буйной плесенью на воле, в тюрьме и в лагере.
* *
*
И всегда на всё есть
освящающая высокая теория. Отнюдь не сами легковесные литераторы определили,
что блатные — наши союзники по построению коммунизма. Это изложено в учебниках
по советской исправительно-трудовой политике (были такие, издавались), в
диссертациях и научных статьях по лагереведению, а
деловее всего — в инструкциях, на которых и были воспитаны лагерные чины. Это
всё вытекает из Единственно-Верного учения, объясняющего всю переливчатую жизнь
человечества — классовой борьбою, и ею одною.
Вот как это обосновывается.
Профессиональные преступники никак не могут быть приравнены к элементам
капиталистическим (то есть инженерам, студентам, агрономам и монашкам): вторые
устойчиво враждебны диктатуре пролетариата, первые — лишь (!) политически
неустойчивы. (Профессиональный убийца лишь политически неустойчив!) Люмпен — не
собственник, и поэтому не может он сойтись с классово-враждебными элементами, а
охотнее сойдётся с пролетариатом (ждите!). Поэтому-то по официальной
терминологии ГУЛАГа и названы они «социально-близкими».
(С кем породнишься...) Поэтому инструкции повторяли и повторяли: оказывать
доверие уголовникам-рецидивистам! Поэтому через КВЧ положено было настоятельно
разъяснять уркачам единство их классовых интересов со
всеми трудящимися, воспитывать в них «презрительно-враждебное отношение к
кулакам и контрреволюционерам» (помните, у Иды Авербах: это он подучил тебя
украсть! ты сам бы не украл!) и «делать ставку на эти настроения»
(помните: разжигать классовую борьбу в лагерях?).
Завязавший[1] вор Г. Минаев в письме ко мне в «Литературной газете» (29
ноября 1962): «Я даже гордился, что хоть и вор, но не изменник и предатель. При
каждом удобном случае нам, ворам, старались дать понять, что мы для Родины
всё-таки ещё не потерянные, хоть и блудные, но всё-таки сыновья. А вот
“фашистам” нет места на земле».
И ещё так рассуждалось в теории: надо изучать и использовать лучшие
свойства блатных. Они любят романтику? — так «окружить приказы лагерного
начальства ореолом романтики». Они стремятся к героизму? — дать им героизм
работы! (Если возьмут...) Они азартны? — дать им азарт соревнования! (Знающим и
лагерь и блатных просто трудно поверить, что это всё писали не слабоумные.) Они
самолюбивы? они любят быть заметными? — удовлетворить же их самолюбие
похвалами, отличиями! выдвигать их на руководящую работу! — а особенно паханов, чтобы использовать для лагеря их уже
сложившийся авторитет среди блатных (так и написано в авербаховской
монографии: авторитет паханов!).
Когда же стройная эта
теория опускалась на лагерную землю, выходило вот что: самым заядлым матёрым блатнякам передавалась безотчётная власть на островах
Архипелага, на лагучастках и лагпунктах,
— власть над населением своей страны, над крестьянами, мещанами и
интеллигенцией, власть, которой они не имели никогда в истории, никогда ни в
одном государстве, о которой на воле они и помыслить не могли, — а теперь
отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой же бандит откажется от такой
власти? центровые воры, верховые уркачи
полностью владели лагучастками, они жили в отдельных
«кабинках» или палатках со своими временными жёнами. (Или по произволу
перебирая гладких баб из числа всех своих подданных, интеллигентные женщины из
Пятьдесят Восьмой и молоденькие студентки разнообразили их меню. Чавдаров был свидетелем в Норильлаге,
как шпаниха предлагала своему блатному муженьку: «Колхозничкой шестнадцатилетней хочешь угощу?» То была
крестьянская девочка, попавшая на Север на 10 лет за один килограмм зерна. Девочка
вздумала упираться, шпаниха сломила её быстро:
«Зарежу! Я — что, хуже тебя? Я ж под него ложусь!») У них были шестёрки —
лакеи из работяг, выносившие за ними горшки. Им отдельно готовили из того
немногого мяса и доброго жира, который отпускался на общий котёл. Уркачи рангом поменьше состояли нарядчиками, помпобытами, комендантами, утром они становились по двое с дрынами у выхода из двухсотместной
палатки и командовали: «Выходи без последнего!» Шпана помельче использовалась
для битья отказчиков — то есть тех, кто не имел сил тащиться на работу.
(Начальник полуострова Таймыр подъезжал к разводу на легковой и любовался, как урки бьют Пятьдесят Восьмую.) Наконец, урки,
умевшие чирикать, мыли шею и назначались... воспитателями. Они речи
произносили, по учали Пятьдесят Восьмую, как надо
жить для труда, сами жили на ворованном и получали досрочки.
На Беломорканале такая морда — социально-близкий воспитатель, ничего не понимая
в строительном деле, мог отменять строительные распоряжения социально-чуждого
прораба.
И это была не только
теория, перешедшая в практику, но и гармония повседневности. Так было лучше для
блатных. Так было спокойнее для начальства: не натруживать рук (о битьё) и
глотки, не вникать в подробности и даже в зону не являться. И для самого угнетения
так было гораздо лучше: блатные осуществляли его более нагло, более зверски и
совершенно не боясь никакой ответственности перед законом.
Но и там, где воров не
ставили властью, им всё по той же классовой теории поблажали
довольно. Если блатари выходили за зону — это была
наибольшая жертва, о которой можно было их просить. На производстве они могли
сколько угодно лежать, курить, рассказывать свои блатные сказки (о победах, о
побегах, о геройстве) и греться летом на солнышке, а зимою у костра. Их костров
конвой никогда не трогал, костры Пятьдесят Восьмой разбрасывал и затаптывал. А кубики
(леса, земли, угля) потом приписывались им от Пятьдесят же Восьмой. И ещё
даже возят блатных на слёты ударников и вообще слёты рецидивистов (Дмитлаг, Беломорканал).
Привычку жить за счёт чужого кубажа
вор сохраняет и после освобождения, хотя на первый взгляд это и противоречит
его врастанию в социализм. В 1951 на Оймяконе (Усть-Нера) освободился вор Крохалёв и поступил забойщиком на ту же шахту. Он и молотка
в руки не брал, горный же мастер начислял ему рекордную выработку за счёт
заключённых. Крохалёв получал в месяц 8–9 тысяч, на
тысячу приносил заключённым пожрать, те были и этому очень рады и молчали.
Бригадир заключённый Милючихин попробовал в 1953 этот
порядок сломать. Вольные воры его порезали, его же обвинили в грабеже, он был
судим и обновил свои 20 лет.
Это примечание да не будет понято в поправку марксистского
положения, что люмпен — не собственник. Конечно не собственник! На свои 8 тысяч
Крохалёв же не строил особняка: он их проигрывал в
карты, пропивал и тратил на баб.
Одна блатнячка, Береговая, попала в славные летописи Волгоканала. Она была бичом в каждом домзаке,
куда её сажали, хулиганила в каждом отделении милиции. Если когда по капризу и
работала, то всё сделанное уничтожала. С ожерельем судимостей её прислали в июле 1933 в Дмитлаг.
Дальше идёт глава легенд: она пошла в «Индию» и с удивлением (только вот это
удивление и достоверно) не услышала там мата и не увидела картёжной игры. Ей
будто бы объяснили, что блатные тут увлекаются трудом. И она «сразу же» пошла
на земляные работы и даже стала «хорошо» работать (читай: записывали ей чужие
кубики). Дальше идёт глава истины: в октябре (когда стало холодно) пошла к
врачу и без болезни попросила (с ножом в рукаве?) несколько дней отгулять. Врач
охотно (! — у него ж всегда много вакансий для больных) согласился. А
нарядчицей была старая подружка Береговой — Полякова, и уже от себя добавила ей
две недели пофилонить, ставя ей ложные выходы (то
есть кубики на неё вычитывались опять-таки с работяг). И вот тут-то,
заглядевшись на завидную жизнь нарядчицы, Береговая тоже захотела ссучиться.
В тот день, когда Полякова разбудила её идти на развод, Береговая заявила,
что не пойдёт копать землю, пока не разоблачит махинации Поляковой с выходами,
выработкой и пайками (чувство благодарности её не очень тяготило). Добилась
вызова к оперу (блатные не боятся оперов, второй срок
им не грозит, а попробовала бы вот так не выйти каэрка!)
— и сразу стала бригадиром отстающей мужской бригады (видимо, взялась зубы
дробить этим доходягам), потом — нарядчицей вместо Поляковой, потом —
воспитательницей женского барака (матерщинница,
картёжница и воровка!), затем и — начальником строительного отряда (то есть
распоряжалась уже и инженерами). И на всех красных досках Дмитлага
красовалась эта зубастая сука в кожанке и с полевой сумкой (сдрюченных с кого-то). Её руки умеют бить мужчин, глаза у
неё ведьмины. Её-то и прославляет Ида
Леонидовна.
Так легки пути блатных
в лагере, один шумок, одно предательство, дальше бей и топчи.
Мне возразят, что
только суки идут занимать должности, а «честные воры» хранят воровской
закон. А я сколько ни смотрел на тех и других, не замечал, чтобы одно отребье было благороднее другого. Воры выламывали у
эстонцев золотые зубы кочергой. Воры (в Краслаге,
1941 год) топили литовцев в уборной за отказ отдать им посылку. Воры грабили
осуждённых на смерть. Воры шутя убивают первого попавшегося однокамерника,
чтобы только затеять новое следствие и суд, пересидеть зиму в тепле или уйти из
тяжёлого лагеря, куда уже попали. Что ж говорить о такой мелочи, как
раздеть-разуть кого-то на морозе? Что говорить об отнятых пайках?
Нет уж, ни от камня
плода, ни от вора добра.
Теоретики ГУЛАГа возмущались: «кулаки» (в лагере) даже не считают
воров настоящими людьми (и тем, мол, выдают свою звериную сущность).
А как же принять их за
людей, если они сердце твоё вынимают и сосут? Вся их «романтическая вольница»
есть вольница вурдалаков.
Люди образованного круга, но кто сам не встречался с блатными на
узкой тропке, возражают против такой беспощадной оценки воровского мира: не
тайная ли любовь к собственности движет теми, кого воры так раздражают? Я
настаиваю на своём выражении: вурдалаки, сосущие твоё сердце. Они оскверняют
всё кряду, что для нас — естественный круг человечности. — Но неужели это так
безнадёжно? Ведь не прирождённые же это свойства воров! А где — добрые стороны
их души? — Не знаю. Вероятно, убиты, угнетены воровским законом, по
которому мы, все остальные, — не люди. Мы уже писали выше о пороге злодейства.
Очевидно, пропитавшись воровским законом, блатной необратимо переходит некий
нравственный порог. Ещё возражают: да ведь вы видели только ворячью
мелкоту. Главные-то подлинные воры, головка воровского мира, все расстреляны в
37-м году. Действительно, воров 20-х годов я не видел. Но не хватает у меня
воображения представить их нравственными личностями.
* *
*
Но довольно! Скажем и
слово в защиту блатных. У них-то есть «своеобразный кодекс» и своеобразное
понятие о чести. Но не в том, что они патриоты, как хотелось бы нашим
администраторам и литераторам, а в том, что они совершенно последовательные
материалисты и последовательные пираты. И хотя за ними так ухаживала диктатура
пролетариата — не уважали они её ни минуты.
Это племя, пришедшее
на землю — жить! А так как времени на
тюрьму у них приходится почти столько же, сколько и на волю, то они и в тюрьме
хотят срывать цветы жизни, и какое им дело — для чего эта тюрьма задумана и как
страдают другие тут рядом. Они — непокорны, и вот пользуются плодами этой
непокорности, — и почему им заботиться о тех, кто гнёт голову и умирает рабом?
Им нужно есть — и они отнимают всё, что видят съедобное и вкусное. Им нужно
пить — и они за водку продают конвою вещи, отобранные у соседей. Им нужно мягко
спать — и при их мужественном виде считается у них вполне почётным возить с
собой подушку и ватное одеяло или перину (тем более что там хорошо прячется
нож). Они любят лучи благодатного солнца, и если не могут выехать на
черноморский курорт, то загорают на крышах строительств, на каменных карьерах,
у входа в шахту (под землю пусть спускаются кто дурней). У них великолепно
откормленные мускулы, собираемые в шары. Бронзовую кожу свою они отдают под
татуировку, и так постоянно удовлетворена их художественная, эротическая и даже
нравственная потребность: на грудях, на животах, на спинах друг у друга они
разглядывают могучих орлов, присевших на скалу или летящих в небе; балдоху (солнце) с лучами во все стороны;
женщин и мужчин в слиянии; и отдельные органы их наслаждений; и вдруг около
сердца — Ленина, или Сталина, или даже обоих (но это стоит ровно столько,
сколько и крестик на шее у блатного). Иногда посмеются забавному кочегару,
закидывающему уголь в самую задницу, или обезьяне, предавшейся онанизму. И
прочтут друг на друге хотя и знакомые, но дорогие в своём повторении надписи:
«Всех дешёвок в рот ... !» (Звучит победно, как «Я царь Ассаргадон!»)
Или на животе у блатной девчёнки: «Умру за горячую
... !» И даже скромную некрупную мораль на руке, всадившей уже десяток ножей
под рёбра: «Помни слова матери!» Или: «Я помню ласки, я помню мать». (У блатных
— культ матери, но формальный, без выполнения её заветов. Среди них популярно
есенинское «Письмо матери» и вослед весь Есенин, что попроще. Некоторые стихи
его, это «Письмо», «Вечер чёрные брови насопил», они
поют.) — Для укрупнения чувств в их скоробегущей
жизни они любят наркотики. Доступней всех наркотиков — анашá
(из конопли), она же «плантчик», заворачиваемая в
закурку. С благодарностью они и об этом поют:
Ах, плантчик, ты плантчик, ты божия
травка,
Отрада для всех ширмачей[2].
Да, не признают они на
земле института собственности и этим действительно чужды буржуа и тем
коммунистам, которые имеют дачи и автомобили. Всё, что блатные встречают на
жизненном пути, они берут как своё (если это не слишком опасно). Даже когда у
них всего вдоволь, они тянутся взять чужое, потому что приедчив
вору некраденый кусок. Отобранное из одёжки они
носят, пока не надоест, пока внове, а вскоре проигрывают в карты. Карточная
игра ночами напролёт приносит им самые сильные ощущения, и тут они далеко
превзошли русских дворян прошлых веков. Они могут играть на глаз (и у
проигравшего тут же вырывают глаз), играть под себя, то есть проигрывать
себя для неестественного употребления. Проигравшись, объявляют на барже или в
бараке шмон, ещё находят что-нибудь у фраеров, и игра
продолжается.
Затем, блатные не
любят трудиться, но почему они должны любить труд, если кормятся, поятся и
одеваются без него? Конечно, это мешает им сблизиться с рабочим классом (но так
ли уж любит трудиться и рабочий класс? не из-за горьких ли денег он
напрягается, не имея других путей заработать?). Блатные не только не могут
«увлечься азартом труда», но труд им отвратителен, и они умеют это театрально
выразить. Например, попав на сельхозкомандировку и
вынужденные выйти за зону сгребать вику с овсом на сено, они не просто сядут
отдыхать, но соберут все грабли и вилы в кучу, подожгут и у этого костра
греются. (Социально-чуждый десятник! — принимай решение...)
Тщетно пытались
заставить их воевать за Родину, у них родина — вся земля. Мобилизованные урки ехали в воинских эшелонах и напевали, раскачиваясь:
«Наше дело правое! — Наше дело левое! — Почему все драпают? — ды-да почему?» Потом воровали что-нибудь, арестовывались и
родным этапом возвращались в тыловую тюрьму. Даже когда уцелевшие троцкисты
подавали заявления из лагерей на фронт, урки не
подавали. Но когда действующая армия стала переваливать в Европу и запахло
трофеями, — они надели воинское обмундирование и поехали грабить вослед за
армией (они называли это шутя «Пятый Украинский фронт»).
Но! — и в этом они
гораздо принципиальнее Пятьдесят Восьмой! — никакой Женька-Жоголь
или Васька-Кишкеня с завёрнутыми голенищами, одно
щёкою гримасою уважительно выговаривающий священное слово «вор», — никогда не
поможет укреплять тюрьму: врывать столбы, натягивать колючку, вскапывать предзонник, ремонтировать вахту, чинить освещение зоны. В
этом — честь блатаря. Тюрьма создана против его
свободы — и он не может работать на тюрьму! (Впрочем, он не рискует за этот
отказ получить 58-ю, а бедному врагу народа сразу бы припаяли
контрреволюционный саботаж. По безнаказанности блатные и смелы, а кого медведь
драл, тот и пня боится.)
Впрочем, в иных
местах, в иное время достаётся от рассердившегося начальства и некоторым
блатным. Вот рассказ американского итальянца Томаса Сговио.
(Родился в 1916 в Буффало, успел побывать в
американском комсомоле. В 1933 его отец за коммунистическую деятельность был
выслан из США, уехал в СССР, семья последовала за ним. Там жили как
политэмигранты на содержании МОПРа, многие тысячи
было таких в СССР, в ожидании, что понадобятся для захвата своих стран. Но с
1937 Сталин начал мести их подчистую. Посадили Сговио-отца,
в 1938 арестовали и Томаса в Охотном ряду — получил СОЭ, социально-опасный
элемент, 5 лет, — и быстро, в августе того же года, уже был на Колыме.) Чуть
побыл на ОЛПе «Разведчик», был доходной, по-русски
плохо говоря, плохо понимая, — и не понял, за что в столовой его избил молодой
сильный блатарь. Кровоточа носом, лёжа на полу, Сговио увидел, что блатарь
вытащил из-за голенища сапога длинный нож — ещё слово сказать и заколет.
Остался лежать на полу, потом долго плакал от горя и бессилия. Тот блатной
работал на блатной же и работёнке — водовозом. Но через несколько месяцев в
разгар зимы его сняли с водовоза и велели идти на общие работы. Он отказался
(обычное поведение блатного). Его посадили в изолятор. На разводе поволокли к вахте
перед всеми, требовали стать в строй бригады. Блатарь
плюнул в лицо начальнику ОЛПа и кричал на надзор, на
охрану: «Суки! Лягавые! Фашисты!» Охрана раздела его (был сильный мороз),
оставили в одних кальсонах, привязали к саням — и так протащили через ворота. А
он всё барахтался, поносил начальника и охрану. Поволокли дальше — замёрз. (Но
вот Сговио: «Что он меня чуть не зарезал — это ничто.
Он для меня герой, и я люблю его — за то, что он ругал начальство»).
Увидеть блатаря с газетой — совершенно невозможно, блатными твёрдо
установлено, что политика — щебет, не относящийся к подлинной жизни. Книг
блатные тоже не читают, очень редко. Но они любят литературу устную, и тот
рассказчик, который после отбоя им бесконечно тискает ро́маны,
всегда будет сыт от их добычи и в почёте, как все сказочники и певцы у
примитивных народов. Рóманы эти — фантастическое и
довольно однообразное смешение дешёвой бульварщины из великосветской
(обязательно великосветской) жизни, где мелькают титулы виконтов, графов,
маркизов, — с собственными блатными легендами, самовозвеличением, блатным
жаргоном и блатными представлениями о роскошной жизни, которой герой всегда в
конце добивается: графиня ложится в его «койку», курит он только «Казбек»,
имеет «луковицу» (часы), а его «прохоря́» (ботинки)
начищены до блеска.
Николай Погодин
получал командировку на Беломорканал и, вероятно, проел там немало казны, — а
ничего в блатных не разглядел, ничего не понял, обо всём солгал. Так как в
нашей литературе 40 лет ничего о лагерях не было, кроме его пьесы (и фильма
потом), то приходится тут на неё отозваться.
Убогость инженеров-каэров, смотрящих в
рот своим воспитателям и так учащихся жить, даже не требует отзыва. Но — о его аристократах,
о блатных. Погодин умудрился не заметить в них даже той простой черты, что они
отнимают по праву сильного, а не тайно воруют из кармана. Он их всех поголовно
изобразил мелкими карманными ворами и до надоедания, больше дюжины раз,
обыгрывает это в пьесе, и у него урки воруют даже
друг у друга (совершенный вздор: воруют только у фраеров, и всё сдаётся пахану). Так же не понял Погодин (или не захотел понять)
подлинных стимулов лагерной работы — голода, битья, бригадной круговой поруки.
Ухватился же за одно: за «социальную близость» блатных (это подсказали ему в
Управлении канала в Медвежке, а то ещё раньше в Москве, Максим Горький) — и
бросился он показывать «перековку» блатных. И получился пасквиль на блатных, от
которого даже мне хочется их защитить.
Они гораздо умней, чем их изображает Погодин (и Шейнин), и на дешёвую
«перековку» их не купишь, просто потому, что мировоззрение их ближе к жизни,
чем у тюремщиков, цельнее и не содержит никаких элементов идеализма — а все
заклинания, чтоб голодные люди трудились и умирали в труде, есть чистый
идеализм. И если в разговоре с гражданином начальником, или корреспондентом из
Москвы, или на дурацком митинге у них слеза на глазах
и голос дрожит, — то это рассчитанная актёрская игра, чтобы получить льготу или
скидку срока,— а внутри урка смеётся в этот момент! Урки прекрасно понимают забавную шутку (а приехавшие
столичные писатели — не понимают). — Это невозможно, чтобы сука Митя
вошёл безоружный и без надзирателя в камеру РУРа, — а
местный пахан Костя уполз бы от него под нары! Костя, конечно, приготовил нож,
а если его нет — то бросится Митю душить, и один из них будет мёртв. Вот тут
наоборот — не шутка, а Погодин лепит пошлую шутку. — Ужасающая фальшь с
«перевоспитанием», и переход двух воров в стрелки (это бытовики могут сделать,
но не блатные). И невозможное для трезвых циничных урок соревнование между
бригадами (разве только для смеха над вольняшками). И
самая раздирающе-фальшивая нота: блатные просят дать им правила создания
коммуны!
Их коммуна, а точней —
их мир, есть отдельный мир в нашем мире, и суровые законы, которые столетиями
там существуют для крепости того мира, никак не зависят от нашего «фраерского» законодательства и даже от съездов Партии. У
них свои законы старшинства, по которым их паханы не избираются вовсе, но,
входя в камеру или в зону, уже несут на себе державную корону и сразу признаны
за главного. Эти па ханы бывают и с сильным интеллектом, всегда же с ясным
пониманием блатняцкого мировоззрения и с довольным
количеством убийств и грабежей за спиной. У блатных свои суды («прави́лки»), основанные на кодексе воровской «чести» и
традиции. Приговоры судов беспощадны и проводятся неотклонимо,
даже если осуждённый недоступен и совсем в другой зоне. (Виды казни необычны:
могут по очереди все прыгать с верхних нар на лежащего на полу и так разбить
ему грудную клетку.)
И что значит само их
слово «фраерский»? Фраерский
значит — общечеловеческий, такой, как у всех нормальных людей. Именно этот
общечеловеческий мир, наш мир, с его моралью, привычками жизни и взаимным
обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее
противопоставляется своему антисоциальному
антиобщественному кублу´.
Нет, не
«перевоспитание» стало ломать хребет блатному миру («перевоспитание» только
помогало им поскорей вернуться к новым грабежам), а когда в 50-х годах, махнув
рукой на классовую теорию и социальную близость, Сталин велел совать блатных в
изоляторы, в одиночные отсидочные камеры и даже
строить для них новые тюрьмы (крытки —
назвали их воры).
В этих крытках, или закрытках, воры
быстро никли, хирели и доходили. Потому что паразит не может жить в
одиночестве. Он должен жить на ком-нибудь, обвиваясь.