Глава 6
——————————————————————————————
УБЕЖДЁННЫЙ БЕГЛЕЦ
Когда Георгий Павлович
Тэнно рассказывает теперь о прошлых побегах, своих, и
товарищей, и о которых только знает понаслышке, то о самых непримиримых и
настойчивых — об Иване Воробьёве, Михаиле Хайдарове,
Григории Кудле, Хафизе
Хафизове — он с похвалой говорит: «Это был убеждённый беглец!»
Убеждённый беглец! —
это тот, кто ни минуты не сомневается, что человеку жить за решеткой нельзя! —
ни даже самым обеспеченным придурком,
ни в бухгалтерии, ни в КВЧ, ни в хлеборезке! Тот, кто, попав в заключение, всё
дневное время думает о побеге, и ночью во сне видит побег. Тот, кто подписался
быть непримиримым, и все свои действия подчиняет только одному — побегу!
Кто ни единого дня не сидит в лагере просто так: всякий день он или готовится к
побегу, или как раз в побеге, или пойман, избит и в наказание сидит в лагерной
тюрьме.
Убеждённый беглец! —
это тот, кто знает, на что идёт. Кто видел и трупы застреленных беглецов, для
показа разложенные у развода. Кто видел и привезенных
живыми — синекожего, кашляющего кровью, которого
водят по баракам и заставляют кричать: «Заключённые! Смотрите, чтó со мной! Это же будет и с вами!» Кто знает, что чаще всего труп
беглеца слишком тяжёл, чтобы его доставлять в лагерь. А поэтому приносят в
вещмешке только голову или (по уставу так верней) — ещё правую руку,
отрубленную по локоть, чтобы спецчасть могла
проверить отпечаток пальцев и списать человека.
Убеждённый беглец! —
это тот, против которого и вмуровывают решётки в окна; против которого и
обносят зону десятками нитей колючей проволоки, воздвигают вышки, заборы,
заплоты, расставляют секреты, засады, кормят серых собак багровым мясом.
Убеждённый беглец —
это ещё и тот, кто отклоняет расслабляющие упрёки лагерных обывателей: из-за
беглецов другим будет хуже! режим усилят! по десять раз на проверку! баланда
жидкая! Кто отгоняет от себя шёпот других заключённых не только о смирении («и
в лагере можно жить, особенно с посылками»), но даже о протестах, о голодовках,
ибо это не борьба, а самообман. Изо всех средств борьбы он видит один, он верит
одному, он служит одному — побегу!
Он — просто не может
иначе! Он так создан. Как птица не вольна отказаться от сезонного перелёта, так
убеждённый беглец не может не бежать.
В промежутках между
двумя неудавшимися побегами Георгия Тэнно спрашивали
мирные лагерники: «И что тебе не сидится? Что ты бегаешь? Что ты можешь найти
на воле, особенно на теперешней?» — «Как — что? —
удивлялся Тэнно. — Свободу! Сутки побыть в тайге не в
кандалах — вот и свобода!»
Таких, как он, как
Воробьёв, ГУЛАГ и Органы не знали в своё среднее время — время кроликов. Такие
арестанты встречались только в самое первое советское время, а потом уж только
после войны.
Вот таков Тэнно. Во всяком новом лагере (а его этапировали
частенько) он был вначале подавлен, грустен, — пока не созревал у него план
побега. Когда же план появлялся, — Тэнно весь просветлялся и улыбка торжествовала на его губах.
И когда, вспоминает
он, начался всеобщий пересмотр дел и реабилитации, он упал духом: он ощутил,
что надежда на реабилитацию подрывает его волю к побегу.
* * *
Сложная жизнь его не
помещается в эту книгу. Но жилка беглеца у него от рождения. Ребёнком он из
брянского интерната бежал «в Америку», то есть на лодке по Десне; из
пятигорского детдома зимой — в нижнем белье перелез через железные ворота — и к
бабушке. И вот что самобытно: в его жизни переплетаются мореходная линия и
цирковая. Он кончил мореходное училище, ходил матросом на ледоколе, боцманом на
тральщике, штурманом в торговом флоте. Кончил военный институт иностранных
языков, войну провёл в Северном флоте, офицером связи на английских конвойных
судах ходил в Исландию и в Англию (фото
3). Но и он же с детства занимался акробатикой, выступал в цирках при НЭПе и позже в промежутках между плаваниями; был тренером
по штанге; выступал с номерами «мнемотехники», «запоминанием» множества чисел и
слов, «угадыванием» мыслей на расстоянии. А цирк и портовая жизнь привели его и
к небольшому касанию с блатным миром: что-то от их языка, авантюризма, хватки,
отчаянности. Сидя потом с блатарями
в многочисленных режимках — он ещё и ещё черпает
что-то от них. Это тоже всё пригодится для убеждённого беглеца.
Весь опыт человека
складывается в человеке — так получаемся мы.
В 1948 году его
внезапно демобилизовали. Это был уже сигнал с того света (знает языки, плавал
на английском судне, к тому же эстонец, правда петербургский), — но ведь нас
питают надежды на лучшее. В рождественский канун того же года в Риге, где
Рождество ещё так чувствуется, так празднично, — его арестовали и привели в
подвал на улице Амату, рядом с консерваторией. Входя
в первую свою камеру, он не удержался и зачем-то объяснил равнодушному
молчуну-надзирателю: «Вот на это самое время у нас с женой были билеты на
«Графа Монте-Кристо». Он боролся за свободу, не смирюсь и я».
Но рано ещё было
бороться. Ведь нами всегда владеют предположения об ошибке. Тюрьма? — за
что? — не может быть! Разберутся! Перед этапом в Москву его ещё даже
нарочно успокоили (это делается для безопасности перевозки), начальник
контрразведки полковник Морщинин даже приехал
проводить на вокзал, пожал руку: «поезжайте спокойно!». Со спецконвоем
их получилось четверо, и они ехали в отдельном купе мягкого вагона. Майор и
старший лейтенант, обсудив, как они весело проведут в Москве Новый год (может
быть, для таких командировок и придумывается спецконвой?),
залегли на верхние полки и как будто спали. На другой
нижней лежал старшина. Он шевелился всякий раз, когда арестованный открывал
глаза. Лампочка горела верхняя синяя. Под головой у Тэнно
лежала первая и последняя торопливая передача жены — локон её волос и плитка
шоколада. Он лежал и думал. Вагон приятно стучал. Любым смыслом и любым
предсказанием вольны мы наполнить этот стук. Тэнно он
наполнял надеждой: «разберутся». И поэтому серьёзно бежать не собирался. Только
примеривался, как бы это можно было сделать. (Он потом ещё
вспомнит не раз эту ночь и только будет покрякивать с досады. Никогда уже не будет так легко убежать, никогда больше воля не
будет так близка!)
Дважды за ночь Тэнно выходил в уборную по пустому ночному коридору,
старшина шёл с ним. Пистолет у него висел на длинной подвеси, как всегда у
моряков. Вместе с арестованным он втиснулся в саму уборную. Владея приёмами
дзюдо и борьбы, ничего не стоило прихватить его здесь, отнять пистолет,
приказать молчать и спокойно уйти на остановке.
Во второй раз старшина
побоялся войти в тесноту, остался за дверью. Но дверь была закрыта, пробыть можно было сколько угодно времени. Можно было
разбить стекло, выпрыгнуть на полотно. Ночь! Поезд не шёл быстро — 48-й год,
делал частые остановки. Правда, зима, Тэнно без
пальто, и с собой только пять рублей, но у него не отобраны ещё часы.
Роскошь спецконвоя закончилась в Москве на вокзале. Дождались,
когда из вагона вышли все пассажиры, и в вагон вошёл старшина с голубыми
погонами, из воронка: «Где он?»
Тюремный приём,
бессонница, боксы, боксы. Наивное требование скорее вызвать к следователю.
Надзиратель зевнул: «Ещё успеешь, надоест».
Вот и следователь.
«Ну, рассказывай о своей преступной деятельности». — «Я ни в чём не виноват!» —
«Только папа Пий ни в чём не виноват».
В камере — вдвоём с
наседкой. Так и подгораживается: а что было на самом деле? Несколько
допросов — и всё понятно: разбираться не будут, на волю не выпустят. И значит —
бежать!
Всемирная слава Лефортовской тюрьмы не удручает Тэнно.
Может быть, это — как новичок на фронте, который, ничего не испытав, ничего и
не боится? План побега подсказывает следователь — Анатолий Левшин. Он
подсказывает его тем, что становится злобен, ненавистлив.
Разные мерки у людей,
у народов. Сколько миллионов переносило битьё в этих стенах, даже не называя
это пытками. Но для Тэнно сознание, что его могут
безнаказанно бить, — невыносимо. Это — надругательство, и лучше тогда не жить.
И когда Левшин после словесных угроз в первый раз подступает, замахивается, — Тэнно вскакивает и отвечает с яростной дрожью: «Смотри, мне
всё равно не жить! А вот глаз один или два я тебе сейчас вытащу!
Это я смогу!»
И следователь
отступает. Такая мена своего хорошего глаза за гиблую
жизнь арестанта не подходит ему. Теперь он изматывает Тэнно
карцерами, чтоб обессилить. Потом инсценирует, что женщина, кричащая от боли в
соседнем кабинете, — жена Тэнно и, если он не
признается, — её будут мучить ещё больше.
Он опять не рассчитал,
на кого напал. Как удара кулаком, так и допроса жены Тэнно
вынести не мог. Всё ясней становилось арестанту, что этого следователя придётся
убить. Это соединилось и с планом побега! — майор Левшин носил тоже морскую
форму, тоже был высокого роста, тоже блондин. Для вахтёра следственного корпуса
Тэнно вполне мог сойти за Левшина. Правда, у него было
лицо полное, лощёное, а Тэнно выхудал.
(Арестанту нелегко себя увидеть в зеркало. Даже если с
допроса попросишься в уборную, там зеркало завешено чёрной занавеской. Лишь при
удаче одно движение, отклонил занавеску — о, как измучен
и бледен! Как жалко самого себя!)
Тем временем из камеры
убрали бесполезного стукача. Тэнно
исследует его оставшуюся кровать. Поперечный металлический стержень в месте
крепления с ножкой койки — проржавлен, ржавчина выела часть толщины, заклёпка
держится плохо. Длина стержня — сантиметров семьдесят. Как его выломать?
Сперва надо… отработать в себе мерный счёт секунд. Потом подсчитать по
каждому надзирателю, каков промежуток между двумя его заглядываниями
в глазок. Промежуток — от сорока пяти секунд до шестидесяти пяти.
В один такой
промежуток — усилие, и стержень хрустнул с проржавленного конца. Второй —
целый, ломать его трудней. Надо встать на него двумя ногами, — но он загремит о
пол. Значит, в промежутке успеть: на цементный пол подложить подушку, стать,
сломить, подушку на место, и стержень — пока хотя бы в свою кровать. И всё
время считать секунды.
Сломано. Сделано!
Но это не выход:
войдут, найдут, погибнешь в карцерах. Двадцать суток карцера — потеря сил не
только для побега, но даже от следователя не отобьёшься. А вот что: надпороть
ногтями матрас. Оттуда вынуть немного ваты. Ватой обернуть концы стержня и
вставить его на прежнее место. Считать секунды. Есть, поставлен!
Но и это — не надолго. Раз в 10 дней — баня, а за время бани — обыск в
камере. Поломку могут обнаружить. Значит, действовать быстрей. Как вынести
стержень на допрос?.. При выпуске из тюремного корпуса не обыскивают.
Прохлопывают лишь по возвращению с допроса, и то — бока и грудь, где карманы.
Ищут лезвия, боятся самоубийств.
На Тэнно
под морским кителем — традиционная тельняшка, она греет тело и дух. «Дальше в
море — меньше горя!» Попросил у надзирателя
иголку (в определённое время её дают), якобы — пришить пуговицы, сделанные из
хлеба. Расстегнул китель, расстегнул брюки, вытащил край тельняшки и на ней внизу
изнутри зашил рубец, — получился как карманчик (для нижнего края стержня). Ещё
загодя оторвал кусочек тесёмки от кальсон. Теперь, делая вид, что пришивает
пуговицу к кителю, пришил эту тесёмку с изнанки тельняшки на груди — это будет
петля, направляющая для прута.
Теперь тельняшка
оборачивается задом наперёд, и день за днём начинаются тренировки. Прут
устанавливается на спину, под тельняшку: продевается через верхнюю петлю и
упирается в нижний карманчик. Верхний конец прута оказывается на уровне шеи,
под воротником кителя. Тренировка в том, чтобы от заглядывания
до заглядывания: забросить руку к затылку — взять
прут за конец, туловище отогнуть назад — выпрямиться с наклоном вперёд, как
тетива лука, одновременно вытягивая прут, — и резким махом ударить по голове
следователя. И снова всё на место! Заглядывание.
Арестант перелистывает книгу.
Движение получалось
всё быстрей и быстрей, прут уже свистел в воздухе. Если удар и не будет
насмерть, — следователь свалится без сознания. Если и жену посадили, — никого вас
не жаль!
Ещё заготовляются два
ватных валика — всё из того же матраса. Их можно заложить в рот за зубы и
создать полноту лица.
Ещё, конечно, надо
быть побритым к этому дню, — а обдирают тупыми бритвами раз в неделю. Значит,
день не безразличен.
А как сделать румянец
на лице? Чуть натереть щёки кровью. Его кровью.
Беглец не может
смотреть и слушать «просто так», как другие люди. Он должен смотреть и слушать
со своей особой бегляцкой целью. И никакой мелочи не
пропускать, не дав ей истолкования. Ведут ли его на допрос, на прогулку, в
уборную, — его ноги считают шаги, его ноги считают ступеньки (не всё это
понадобится, но — считают); его туловище отмечает повороты; глаза
его опущенной по команде головы рассматривают пол — из чего он, цел ли, они
ворочаются по крайним доступным окружностям — и разглядывают все двери,
двойные, одинарные, какие на них ручки, какие на них замки, в какую сторону
открываются; голова оценивает назначение каждой двери;
уши слушают и сопоставляют: вот этот звук уже доносился ко мне в камеру, а
означает он вот что, оказывается.
Знаменитый лефортовский корпус буквою «К» — пролёт на все этажи,
металлические галереи, регулировщик с флажками. Переход в следственный корпус.
Допрашивают попеременно в разных кабинетах — тем лучше! — изучить расположение
всех коридоров и дверей следственного корпуса. Как попадают сюда следователи
снаружи? Вот мимо этой двери с квадратным окошечком. Главная проверка их
документов, конечно, не здесь, а на внешней вахте, но здесь тоже они как-то
отмечаются или наблюдаются. Вот спускается один и кому-то наверх говорит: «Так
я поехал в министерство!» Отлично, эта фраза подойдёт беглецу.
Как они дальше идут
потом на вахту, — это надо будет догадаться, без колебания пойти правильно. Но
наверно ж протоптана в снегу дорожка. Или асфальт должен быть темней и грязней.
А как они проходят вахту? Показывают своё удостоверение? Или при входе оставили
его у вахтёра, а теперь называют фамилию и забирают? Или всех знают в лицо, и
называть фамилию будет ошибка, надо только руку протянуть?
На многое можно
ответить, если не вникаешь во вздорные вопросы следователя, а хорошо наблюдаешь
за ним. Чтобы починить карандаш, он достаёт бритвенное лезвие из какого-то
своего удостоверения в нагрудном кармане. Сразу вопросы:
— это — не пропуск. А пропуск — на вахте?
— книжечка очень похожа на автомобильные права
вождения. Так он приезжает на автомобиле? Тогда с ним и ключ? Ставит он машину
перед воротами тюрьмы? Надо будет здесь, не выходя из кабинета, прочесть номер
на техническом талоне, чтобы не путать там.
Раздевалки у них нет.
Морское пальто и шапку он вешает здесь, в кабинете. Тем лучше.
Не забыть, не упустить
ни одного важного дела, и всё уложить в 4–5 минут. Когда он уже будет лежать,
поверженный, —
1) сбросить свой китель, надеть его, более новый, с погонами;
2) снять с него ботиночные шнурки и зашнуровать свои падающие
ботинки, — вот на это много времени уйдёт;
3) его бритвенное лезвие заложить в специально приготовленное место
в каблуке (если поймают и бросят в первую камеру, — тут перерезать себе вены);
4) просмотреть все документы, взять нужное;
5) запомнить номер автомашины, найти автомобильный ключ;
6) в его толстый портфель сунуть своё же следственное дело, взять с
собой;
7) снять с него часы;
8) покрыть щёки кровяным румянцем;
9) его тело отволочить за письменный стол или за портьеру, чтобы вошедшие подумали, что он ушёл, и не бросились бы в погоню;
10) скатать вату в валики, подложить под щёки;
11) надеть его пальто и шапку;
12) оборвать провода у выключателя. Если кто-нибудь вскоре войдёт —
темно, щёлкнет выключателем — наверно, перегорела лампочка, потому следователь
и ушёл в другой кабинет. Но даже если ввернут лампочку — не сразу разберутся, в
чём дело.
Вот так получилось
двенадцать дел, а тринадцатое будет сам побег… Всё это
надо делать на ночном допросе. Хуже, если окажется, что книжечка — не
автомобильные права. Тогда он приезжает и уезжает следовательским автобусом (их
возят специально, ведь среди ночи!), другим следователям будет странно, что
Левшин, не дождавшись 4–5 утра, пошёл среди ночи пешком.
Да вот ещё: проходя
мимо квадратного окошечка, поднести к лицу платок, будто сморкаешься; и
одновременно отвести глаза на часы; и для успокоения постового крикнуть наверх.
«Перов! — (это его друг) — Я поехал в министерство! Поговорим завтра!»
Конечно, шансов очень
мало, пока видно 3–5 из сотни. Почти безнадёжна, совсем неизвестна внешняя
вахта. Но не умирать здесь рабом! но не ослабнуть, чтобы били ногами! Уж
бритва-то будет в каблуке!
И на один ночной
допрос, сразу после бритья, Тэнно пришёл с железным
прутом за спиной. Следователь вёл допрос, бранился, угрожал, а Тэнно смотрел на него и удивлялся: как не чувствует он, что
часы его сочтены?
Было одиннадцать часов
вечера, Тэнно рассчитывал посидеть часов до двух
ночи. В это время следователи иногда уже начинают уходить, устроив себе
«короткую ночь».
Тут подловить момент:
или чтобы следователь поднёс листы протокола на подпись, как он делает это
всегда, и вдруг притвориться, что дурно, рассыпать листы на пол, побудить его наклониться на минутку и… А то безо
всякого протокола — встать, покачиваясь, и сказать, что дурно, просить воды.
Тот принесёт эмалированную кружку (стакан он держит для себя), отпить и
уронить, в это время правую руку поднять к затылку, это будет естественно,
будто кружится голова. Следователь обязательно наклонится посмотреть на упавшую
кружку и…
Колотилось сердце. Был
канун праздника. Или канун казни.
Но вышло всё иначе.
Около двенадцати ночи быстро вошёл другой следователь и стал шептать Левшину на
ухо. Никогда так не было. Левшин заторопился, надавил кнопку, вызывая
надзирателя прийти за арестованным.
И всё кончилось… Тэнно вернулся в
камеру, поставил прут на место.
А другой раз
следователь вызвал его заросшим (не имело смысла брать
и прута).
А там — допрос
дневной. И пошёл как-то странно: следователь не рычал, обескуражил
предсказанием, что дадут 5–7 лет, нечего горевать. И как-то злости уже не было
рассечь ему голову. Злость не оказалась у Тэнно
устойчивой.
Взлёт настроения
миновал. Представилось, что шансов слишком мало, так не играют.
Настроение беглеца ещё
капризней, может быть, чем у артиста.
И вся долгая
подготовка пропала зря…
Но беглец и к этому
должен быть готов. Он уже сотню раз взмахнул прутом по воздуху, он сотню
следователей уже убил. Он десять раз пережил весь свой побег в мелочах, — в
кабинете, мимо квадратного окошечка, до вахты, за вахту! — он измучился от
этого побега, а вот, оказывается, он его и не начинал.
Вскоре ему сменили
следователя, перевели на Лубянку. Здесь Тэнно не
готовил побега (ход следствия показался ему более обнадёживающим, и не было
решимости на побег), но он неотступно наблюдал и составлял тренировочный план.
Побег с Лубянки? Да
возможно ли это вообще?.. А если вдуматься, он, может быть, легче, чем из
Лефортова. Скоро начинаешь разбираться в этих длинных-длинных коридорах, по
которым тебя водят на допрос. Иногда в коридоре попадаются стрéлки: «к парадному № 2», «к
парадному № 3». (Жалеешь, что так был беспечен на воле, — не обошёл Лубянку
заранее снаружи, не посмотрел, где какое парадное.) Здесь именно это и легче,
что не территория тюрьмы, а министерство, где множество следователей и других
чиновников, которых постовые не могут знать в лицо. И значит, вход и выход
только по пропускам, а пропуск у следователя в кармане. А если следователя не
знают в лицо, то не так уж важно на него и в точности походить, лишь бы
приблизительно. Новый следователь — не в морской форме, а в защитной. Значит,
пришлось бы переодеться в его мундир. Не будет прута — была бы решимость. В
кабинете следователя много разных предметов, например мраморное пресс-папье. Да
его необязательно и убивать, — на десять минут оглушить, и ты уже ушёл!
Но мутные надежды на
какую-то милость и разум лишают волю Тэнно ясности.
Только в Бутырках разрешается тяжесть: с клочка ОСОвской бумажки ему объявляют 25 лет лагерей. Он
подписывает — и чувствует, как ему полегчало, взыграла
улыбка, как легко несут его ноги в камеру 25-летников. Этот приговор
освобождает его от унижения, от сделки, от покорности, от заискивания, от
обещанных нищенских пяти-семи лет: двадцать пять, такую вашу мать??? — так
нечего от вас ждать, значит — бежим!!
Или — смерть. Но разве
смерть хуже, чем четверть столетия рабства? Да одну стрижку наголо после суда —
простая стрижка, кому она досаждала? — Тэнно
переживает как оскорбление, как плевок в лицо.
Теперь искать
союзников. И изучать истории других побегов. Тэнно в
этом мире новичок. Неужели же никто никогда не бежал?
Сколько раз мы все
проходили за надзирателем эти железные переборки, рассекающие бутырские
коридоры, — многие ли из нас заметили то, что Тэнно
видит сразу: что в дверях — запоры двойные, надзиратель же отпирает только
один, и переборка подаётся. А второй запор, значит, пока бездействует: это три
стержня, которые могут высунуться из стены и войти в железную дверь.
В камере кто чего, а Тэнно ищет — рассказов о побегах и участников их. Находится
даже такой, кто был в заварушке с этими тремя
стержнями — Мануэль Гарсиа. Это случилось несколькими
месяцами раньше. Заключённые одной камеры вышли на оправку, схватили
надзирателя (против устава, он был один, ведь годами же ничего не случается,
они привыкли к покорности), раздели его, связали, оставили в уборной, один
арестант надел его форму. Ребята взяли ключи, побежали открывать все камеры
коридора (а в этом же коридоре были и смертники,
тем это было очень кстати!). Начался вой, восторги, призывы идти освобождать
другие коридоры и взять в руки всю тюрьму. Забыли осторожность! Вместо того
чтобы тихо приготовиться по камерам к выбегу, а по коридору дать ходить только
одетому в надзирателя, — вывалили массой в коридор и шумели. На шум посмотрел в
глазок переборки (они там в обе стороны устроены) надзиратель из соседнего
коридора — и нажал кнопку тревоги. По этой тревоге с центрального поста
перекрываются все вторые замки переборок, и нет к ним ключей в надзирательских
связках. Мятежный коридор был отъединён. Вызвали множество охраны; став
шпалерами, пропускали всех мятежников по одному и избивали; нашли зачинщиков и
их увели. А им уже было по четвертаку. Повторили срок? Расстреляли?
Этап в лагерь.
Известная арестантам «сторожка» на Казанском вокзале —
отступя, конечно, от людных мест. Сюда привозят воронками, здесь загружают вагон-заки, перед тем как цеплять их к поездам. Напряжённые
конвоиры с обеих сторон рядками. Рвущиеся к горлу собаки. Команда: «Конвой — к
бою!» — и смертный лязг затворов. Тут не шутят. Так, с собаками, ведут и по
путям. Побежать? Собака догонит.
Но у беглеца
убеждённого, всегда перебрасываемого за побеги из лагеря в лагерь, из тюрьмы в
тюрьму, ещё много будет этих вокзалов и конвоирования по путям. Будут водить и
без собак. Притвориться хромым, больным, еле волочиться, еле вытягивать за
собой сидор и бушлат, конвой будет спокойнее. И если много будет
составов на путях, — то между ними как можно путлять! Итак: бросить вещи,
наклониться и рвануть под вагоны! Но когда ты уже наклонишься, ты увидишь там,
за составом, сапоги шагающего запасного конвоира… Всё
предусмотрено. И остаётся тебе делать вид, что ты падал от слабости и потому
обронил вещи. — Вот если б счастье такое — быстро шёл бы рядом проходной поезд!
Перед самым паровозом перебежать — никакой конвоир не побежит! ты рискуешь
из-за свободы, а он? — и пока поезд промчится, тебя нет! Но для этого нужно
двойное счастье: вовремя поезд и вынести ноги из-под колёс.
С Куйбышевской
пересылки везут открытыми грузовиками на вокзал — собирают большой «красный»
этап. На пересылке, от местного воришки, «уважающего беглецов», Тэнно получает два местных адреса, куда можно прийти за
первой поддержкой. С двумя охотниками бежать он делится этими адресами и договаривается: всем троим стараться сесть
в задний ряд, и, когда машина снизит скорость на повороте (а бока Тэнно не зря уже ехали сюда с вокзала в тёмном воронке, они
отметили этот поворот, хотя глазами он его не узнаёт), — разом прыгать всем
троим! — вправо, влево и назад! — мимо конвоиров, даже свалив их! Будут
стрелять, но всех трёх не застрелят. Да ещё будут ли? — ведь на улицах народ.
Погонятся? — нет, нельзя бросить остальных в машине. Значит, будут кричать,
стрелять в воздух. Задержать может вот кто: народ, наш советский народ,
прохожие. Напугать их, будто нож в руке! (Ножа нет.)
Трое маневрируют на шмоне и выжидают так, чтоб не
сесть в машину раньше сумерек, чтобы сесть в последнюю машину. Приходит и
последняя, но… не трёхтонка с низкими бортами, как все предыдущие, а «студебеккер» с высокими. Даже Тэнно,
севши, — макушкой ниже борта. «Студебеккер» идёт
быстро. Поворот! Тэнно оглянулся на соратников — на
лицах страх. Нет, они не прыгнут. Нет, это не убеждённые беглецы. (Но стал ли
уже убеждённым ты сам?..)
В темноте, с фонарями,
под смешанный лай, рёв, ругань и лязганье — посадка в телячьи вагоны. Тут Тэнно изменяет себе — он не успевает оглядеть снаружи
своего вагона (а убеждённый беглец должен видеть всё вовремя, ничего не
разрешается ему пропустить!).
На остановках тревожно
простукивают вагоны молотками. Они простукивают каждую доску. Значит, боятся
они — чего? Распиливания доски. Значит — надо пилить!
Нашёлся (у воров) и
маленький кусок отточенной ножовки. Решили резать торцевую доску под нижними
нарами. А когда поезд будет замедляться, — вывалиться в пролом, падать на
рельсы, пролежать, пока поезд пройдёт. Правда, знатоки говорят, что в конце
телячьего арестантского поезда бывает драга — металлический скребок, его зубья
идут низко над шпалами, они захватывают тело беглеца, волочат его по шпалам, и
беглец умирает так.
Всю ночь, залезая по
очереди под нары, держа тряпкой эту пилочку, в несколько сантиметров, режут
доску стены. Трудно. Всё же сделан первый прорез. Доска начинает немного
ходить. Отклонив её, они уже утром видят за вагоном белые неструганые
доски. Откуда белые? Вот что: значит, к их вагону пристроена дополнительная
конвойная площадка. Тут, над прорезом, стоит часовой. Доску выпиливать нельзя.
——————
Побеги узников, как и
всякая человеческая деятельность, имеют свою историю, имеют свою теорию.
Неплохо знать их, прежде чем браться самому.
История — это побеги
уже бывшие. Об их технологии оперчекистская часть не
издаёт популярных брошюр, она копит опыт для себя. Историю ты можешь узнать от
других беглецов, пойманных. Очень дорог их опыт — кровяной, страдательный, едва
не стоивший жизни. Но подробно, шаг за шагом, расспрашивать о побегах одного
беглеца, и третьего, и пятого — это не невинная шутка, это очень опасно. Это не
намного безопаснее, чем спрашивать: кто знает, через кого вступить в подпольную
организацию? Ваши долгие рассказы могут слушать и стукачи.
А главное — сами рассказчики, когда истязали их после побега и выбор был —
смерть или жизнь, — могли дрогнуть, завербоваться, и теперь уже быть приманкой,
а не единомышленниками. Одна из главных задач кумовьёв — определить
заранее, кто симпатизирует побегам, кто интересуется ими, — и, опережая
затаённого беглеца, сделать пометку в его формуляре, и уже он в режимной
бригаде, и бежать ему много трудней.
Но от тюрьмы к тюрьме,
от лагеря к лагерю Тэнно жарко расспрашивает
беглецов. Он совершает побеги, его ловят, а в лагерных тюрьмах он и сидит как
раз с беглецами, там-то их и расспрашивать. (Не без ошибок.
Степан[1], героический беглец,
продаёт его кенгирскому оперу Беляеву, и тот
повторяет Тэнно все его расспросы.)
А теория побегов — она
очень простая: как сумеешь. Убежал — значит, знаешь теорию. Пойман — значит,
ещё не овладел. А букварные начала такие: бежать можно с объектов и бежать
можно из жилой зоны. С объектов легче: их много, и не так устоялась там охрана,
и у беглеца бывает там инструмент. Бежать можно одному — это трудней, но никто
не продаст. Бежать можно нескольким, это легче, но всё зависит, на подбор вы
друг ко другу или нет. Ещё есть положение в теории:
надо географию так знать, чтобы карта горела перед глазами. А в лагере карты не
увидишь. (Кстати, воры совсем не знают географии, севером считают ту пересылку,
где было прошлый раз холодно.) Есть ещё положение: надо знать народ, среди
которого ляжет побег. И такое есть методическое указание: ты должен постоянно
готовить побег по плану, но в любую минуту быть готовым и бежать совсем
иначе — по случаю.
Вот, например, что
такое — по случаю. Как-то в Кенгире всю тюрьму вывели
из тюрьмы — делать саман. Внезапно налетел пыльный буран, какой бывает в
Казахстане: всё темнеет, солнце скрывается, горстями пыли и мелкого камня
больно бьёт в лицо, так что нельзя держать открытыми глаз. Никто не был готов
бежать так внезапно, а Николай Крыков подбежал к
зоне, бросил на проволоку телогрейку, перелез, весь исцарапавшись, за зону и
скрылся. Буря прошла. По телогрейке на проволоке поняли, что — убежал. Послали
погоню на лошадях: на поводках у всадников собаки. Но холодная буря начисто
смела все следы. Крыков пересидел погоню в куче
мусора. Однако на другой день надо ж было идти! И машины, разосланные по степи,
поймали его.
Первый лагерь Тэнно был — Новорудное, близ
Джезказгана. Вот — то главное место, где обрекают тебя погибнуть. Именно отсюда
ты должен и бежать! Вокруг — пустыня, где в солончаках и барханах, где —
скреплённая дёрном или верблюжьей колючкой. Местами кочуют по этой степи казахи
со стадами, местами нет никого. Рек нет, набрести на колодец почти невозможно.
Лучшее время для побегов — апрель и май, кое-где ещё держатся озерки от таяния.
Но это отлично знают и охранники. В это время устрожается
обыск выходящих на работу и не дают с собой вынести ни
лишнего куска, ни лишней тряпицы.
Той осенью, 1949 года,
три беглеца — Слободянюк, Базиченко
и Кожин — рискнули рвануть на юг: они думали пойти там вдоль реки Сары-Су и на Кзыл-Орду. Но река пересохла вся. Их поймали
при смерти от жажды.
На опыте их Тэнно решил, что осенью не побежит. Он аккуратно ходит в
КВЧ — ведь он не беглец, не бунтарь, он из тех рассудительных заключённых,
которые надеются исправиться к концу своего двадцатипятилетнего срока.
Он помогает, чем может, он обещает самодеятельность, акробатику, мнемотехнику,
а пока, перелистав всё, что в КВЧ есть, находит плохонькую карту Казахстана, не
обережённую кумом. Так. Есть старая караванная дорога на Джусалы, триста
пятьдесят километров, по ней может попасться и колодец. И на север к Ишиму
четыреста, здесь возможны луга. А к озеру Балхаш — пятьсот километров чистой
пустыни Бет-Пак-Дала. Но в этом направлении вряд ли
погонятся.
Таковы расстояния.
Таков выбор…
Что только не
протеснится через голову пытливого беглеца! Иногда заезжает в лагерь
ассенизационная машина — цистерна с кишкой. Горловина кишки — широка, Тэнно вполне мог бы в неё влезть, внутри цистерны — стоять согнувшись, и после этого пусть бы шофёр набирал
жидких нечистот, только не до самого верху. Будешь весь в нечистотах, по пути
может захлебнуть, затопить, задушить, — но это не кажется Тэнно
таким гадким, как рабски отбывать свой срок. Он проверяет себя: готов ли?
Готов. А шофёр? Это пропускник-краткосрочник,
бытовик. Тэнно курит с ним, присматривается. Нет, это
не тот человек. Он не рискнёт своим пропуском, чтобы помочь другому.
У него психология исправительно-трудовых: помогает
другому — дурак.
За эту зиму Тэнно составляет и план и подбирает себе четырёх товарищей.
Но пока согласно теории идёт терпеливая подготовка по плану, его один раз
нечаянно выводят на только что открытый объект — каменный карьер. Карьер — в
холмистой местности, из лагеря не виден. Там ещё нет ни вышек, ни зоны: забиты
колья, несколько рядков проволоки. В одном месте в проволоке — перерыв, это
«ворота». Шесть конвоиров стоят снаружи зонки, ничем
не приподнятые над землёй.
А дальше за ними —
апрельская степь в ещё свежей зелёной траве, и горят тюльпаны, тюльпаны! Не
может сердце беглеца вынести этих тюльпанов и апрельского воздуха! Может быть,
это и есть Случай?.. Пока ты не на подозрении, пока ты ещё не в режимке — теперь-то и бежать!
За это время Тэнно уже многих узнал в лагере и сейчас быстро сбивает
звено из четверых: Миша Хайдаров
(был в советской морской пехоте в Северной Корее, от военного трибунала бежал
через 38-ю параллель; не желая портить хороших прочных отношений в Корее,
американцы выдали его назад, четвертная); Яздик,
шофёр-поляк из армии Андерса (свою биографию выразительно излагает по двум
своим непарным сапогам: «сапуги — удин от Гитлйра, удин — от Сталъна»);
и ещё железнодорожник из Куйбышева Сергей.
Тут пришёл грузовик с
настоящими столбами для будущей зоны и мотками колючей проволоки — как раз к
началу обеденного перерыва. Звено Тэнно, любя
каторжный труд, а особенно любя укреплять зону, взялось добровольно разгружать
машину и в перерыв. Залезли в кузов. Но так как время всё-таки было обеденное —
шевелились еле-еле и соображали. Шофёр отошёл в сторонку. Все заключённые лежали кто где, грелись на солнышке.
Бежим или нет? С собой
— ничего: ни ножа, ни снаряжения, ни пищи, ни плана. Впрочем, если на машине,
то по мелкой карте Тэнно знает: гнать на Джезды и потом на Улутау. Загорелись ребята: случай!
Случай!
Отсюда к «воротам», на
часового, получается под уклон. И вскоре же дорога сворачивает за холм. Если
ехать быстро — уже не застрелят. И не оставят же часовые своих постов!
Разгрузили — перерыв
ещё не кончился. Править — Яздику. Он соскочил,
полазил около машины, трое тем временем лениво легли на дно кузова, скрылись,
может не все часовые и видели, куда они делись. Яздик
привёл шофёра: не задержали разгрузкой — так дай закурить. Закурили. Ну,
заводи! Сел шофёр в кабину, но мотор, как назло, почему-то не заводится. (Трое
в кузове плана Яздика не знают и думают — сорвалось.)
Яздик взялся ручку крутить. Всё равно не заводится. Яздик уже устал, предлагает шофёру поменяться. Теперь Яздик в кабине. И сразу мотор заревел! и машина покатилась
уклоном на воротного часового! (Потом Яздик
рассказывал: он для шофёра перекрывал краник подачи бензина, а для себя успел
открыть.) Шофёр не спешил сесть, он думал, что Яздик
остановит. Но машина со скоростью прошла «ворота».
Два раза «стой»!
Машина идёт. Пальба часовых — сперва в воздух, очень
уж похоже на ошибку. Может и в машину, беглецы не знают, они лежат. Поворот. За
холмом, ушли от стрельбы! Трое в кузове ещё не поднимают голов. Тряско, быстро.
И вдруг — остановка, и Яздик кричит в отчаянии: не
угадал он дороги! — упёрлись в ворота шахты, где своя зона, свои вышки.
Выстрелы. Бежит
конвой. Беглецы вываливаются на землю, ничком, и закрывают головы руками.
Конвой же бьёт ногами и именно старается в голову, в ухо, в висок и сверху в
хребет.
Общечеловеческое
спасительное правило — «лежачего не бьют» — не
действует на сталинской каторге! У нас лежачего именно
бьют. А в стоячего стреляют.
Но на допросе
выясняется, что никакого побега не было! Да! Ребята дружно говорят, что
дремали в машине, машина покатилась, тут — выстрелы, выпрыгивать поздно, могут
застрелить. А Яздик? Неопытен,
не мог справиться с машиной. Но не в степь же рулил, а к соседней шахте.
Так обошлось побоями.
Ещё много побегов предстоит Мише Хайдарову.
Даже в самое мягкое хрущёвское время, когда беглецы затаятся, ожидая легального
освобождения,
он со своими безнадёжными (для прощения) дружками попытается бежать со всесоюзного штрафняка
Андзёба-307: пособники бросят под вышки самодельные гранаты, чтобы отвлечь
внимание, пока беглецы с топорами будут рубить проволоку запретки.
Но автоматным огнём их задержат.
А побег по плану готовится
само собой. Делается компас: пластмассовая баночка, на неё наносятся румбы.
Кусок намагниченной спицы сажается на деревянный поплавок. Теперь наливают
воды. Вот и компас. Питьевую воду удобно будет налить в автомобильную камеру и
в побеге нести её, как шинельную скатку. Все эти вещи (и продукты, и одежду)
постепенно носят на ДОК (Деревообделочный комбинат), с которого собираются
бежать, и там прячут в яме близ пилорезки. Один
вольный шофёр продаёт им камеру. Наполненная водой, лежит уже и она в яме.
Иногда ночью приходит эшелон, для этого оставляют грузчиков на ночь в рабочей
зоне. Вот тут-то и надо бежать. Кто-то из вольняшек
за принесенную ему из зоны казённую простыню (наши цены!) перерезал уже две
нижние нити колючки против пилорезки, и вот-вот
подходила ночь разгрузки брёвен! Однако нашёлся заключённый, казах, который
выследил их яму-заначку и донёс.
Арест, избиения,
допросы. Для Тэнно — слишком много «совпадений»,
похожих на побеги. Когда их отправляют в кенгирскую
тюрьму и Тэнно стоит лицом к стене, руки назад, мимо
проходит начальник КВЧ, капитан, останавливается против Тэнно
и восклицает:
— Эх ты! Эх, ты-ы! А ещё — самодеятельностью занимался!
Больше всего его
поражает, что беглецом оказался разносчик лагерной культуры. Ему в день
концерта выдавали лишнюю порцию каши — а он бежал! Что ж ещё человеку надо?..
9 мая 1950 года, в
пятилетие Победы, фронтовой моряк Тэнно вошёл в
камеру знаменитой кенгирской тюрьмы. В почти тёмной
камере с малым окошком наверху — нет воздуха, но множество клопов, все стены
покрыты кровью раздавленных. В это лето разражается зной в 40–50 градусов, все
лежат голые. Попрохладнее под нарами, но ночью с
криком оттуда выскакивают двое: на них сели фаланги.
В кенгирской
тюрьме — избранное общество, свезенное из разных лагерей. Во всех камерах —
беглецы с опытом, редкий подбор орлов. Наконец попал Тэнно
к убеждённым беглецам!
Сидит здесь и Иван
Воробьёв, капитан, Герой Советского Союза. Во время войны он был партизаном во Псковской области. Это — решительный человек неугнетаемого нрава. У него уже есть неудачные побеги и ещё
будут впереди. На беду, он не может принять тюремной окраски — приблатнённости, помогающей беглецу. Он сохранил фронтовую
прямоту, у него — начальник штаба, они чертят план местности и открыто
совещаются на нарах. Он не может перестроиться к лагерной скрытости и хитрости,
и его всегда продают стукачи.
Бродил в головах план:
схватить надзирателя при выдаче вечерней пищи, если будет он один. Его ключами
отворить все камеры. Ринуться к выходу из тюрьмы, овладеть им. Затем, открыв
тюремную дверь, лавиной броситься к лагерной вахте. Взять вахтёров на
прихват и вырваться за зону в начале тёмного времени.
Стали выводить их на
стройку жилого квартала — возник план уползти по канализационным трубам.
Но планы не дошли до
осуществления. Тем же летом всё это избранное общество заковали в наручники и
повезли почему-то в Спасск. Там их поместили в отдельно охраняемый барак. На
четвёртую же ночь убеждённые беглецы вынули решётку окна, вышли в хоздвор, беззвучно убили там собаку и через крышу должны
были переходить в огромную общую зону. Но железная крыша стала мяться под
ногами, и в ночной тишине это было как грохот. У надзора поднялась тревога.
Однако когда пришли к ним в барак, — все мирно спали, и решётка стояла на
месте. Надзирателям просто померещилось.
Не суждено, не суждено
пребывать им долго на месте! Убеждённых беглецов, как летучих голландцев, гонит
дальше беспокойный их жребий. И если они не убежали, то везут их. Теперь эту
всю пробивную компанию перебрасывают в наручниках в экибастузскую
тюрьму. Тут присоединяют к ним и своих неудавшихся беглецов — Брюхина и Мутьянова.
Как виновных, как
режимных, их выводят на известковый завод. Негашёную известь они разгружают с
машин на ветру, и известь гасится у них в глазах, во рту, в дыхательном горле.
При разгрузке печей их голые потные тела осыпаются пылью гашеной извести.
Ежедневная эта отрава, измысленная
им в исправление, только вынуждает их поспешить с побегом.
План напрашивается
сам: известь привозят на автомашинах — на автомашине и вырваться. Рвать зону,
она ещё проволочная здесь. Брать машину, пополней заправленную бензином. Классный шофёр среди беглецов — Коля Жданок, напарник Тэнно по
неудавшемуся побегу от пилорезки. Договорено: он и
поведёт машину. Договорено, но Воробьёв слишком решителен, он — слишком действие,
чтобы довериться чьей-то чужой руке. И когда машину прихватывают (к
шофёру в кабину с двух сторон влезают беглецы с ножами, и бледному шофёру
остаётся сидеть посредине и невольно участвовать в побеге), — место водителя
занимает Воробьёв.
Считанные минуты! Надо
всем прыгать в кузов и вырываться. Тэнно просит:
«Иван, уступи!» Но не может Иван Воробьёв уступить! Не веря его уменью, Тэнно и Жданок остаются. Беглецов
теперь только трое: Воробьёв, Салопаев и Мартиросов. Вдруг откуда ни возьмись
подбегает Редькин, этот математик, интеллигент, чудак, он совсем не беглец, он
в режимку попал за что-то другое. Но сейчас он был
близко, заметил, понял и, в руке с куском почему-то мыла, не хлеба, вскакивает
в кузов:
— На свободу? И я с
вами!
(Как в автобус
вскакивая: «На
Разгуляй идёт?»)
Разворачиваясь, малым
ходом, машина пошла так, чтобы первые нити проволоки прорвать бампером,
постепенно, следующие придутся на мотор, на кабину. В предзоннике
она проходит между столбами, но в главной линии зоны приходится валить столбы,
потому что они расставлены в шахматном порядке. И машина на первой скорости
валит столб!
Конвой на вышках
оторопел: за несколько дней перед тем был случай на другом объекте, что пьяный
шофёр сломал столб в запретке. Может, пьян и этот?..
Конвоиры думают так пятнадцать секунд. Но за это время повален столб, машина
взяла вторую скорость и, не проколов баллонов, вышла по колючке. Теперь —
стрелять! А стрелять некуда: предохраняя конвоиров от казахстанских ветров, их
вышки забраны досками с наружных сторон. Они стрелять могут только в зону и
вдоль. Машина уже невидима им и погнала по степи, поднимая пыль. Вышки
бессильно стреляют в воздух.
Дороги все свободны,
степь ровна, через пять минут машина Воробьёва была бы на горизонте! — но абсолютно
случайно тут же едет воронок конвойного дивизиона — на автобазу, для
ремонта. Он быстро сажает охрану — и гонится за Воробьёвым. И побег окончен…
через двадцать минут. Избитые беглецы и с ними математик Редькин, ощущая всем раскровавленным ртом эту тёплую солоноватую влагу свободы,
идут, шатаясь, в лагерную тюрьму.
В ноябре 1951 Иван Воробьёв ещё раз бежит с рабочего объекта на
самосвале, 6 человек. Через несколько дней их ловят. Понаслышке в 1953 году
Воробьёв был одним из центровых бунтарей Норильского восстания, потом
заточён в Александровский
централ.
Вероятно, жизнь этого
замечательного человека, начиная с его предвоенной молодости и партизанства,
многое бы объяснила нам в эпохе.
Однако по всему лагерю
слух: прорвали — прекрасно! задержали — случайно! И ещё через десяток дней
Батанов, бывший курсант-авиационник, с двумя друзьями
повторяет манёвр: на другом объекте они прорывают проволочную зону и гонят! Но
гонят — не по той дороге, впопыхах ошиблись и попадают под выстрел с вышки
известкового завода. Пробит баллон, машина остановилась. Автоматчики окружили:
«Выходи!» Надо выходить? или надо ждать, пока вытащат за загривок? Один из
трёх, Пасечник, выполнил команду, вышел из машины — и тут же был прошит
озлобленными очередями.
За какой-нибудь месяц уже
три побега в Экибастузе — а Тэнно не бежит! Он
изнывает. Ревнивое подражание истачивает его. Со стороны виднее все ошибки и всегда кажется, что ты сделал бы лучше. Например, если бы за
рулём был Жданок, а не Воробьёв, думает Тэнно, — можно было бы уйти и от воронка. Машина Воробьёва
только-только ещё была остановлена, а Тэнно со Жданком уже сели обсуждать, как же надо бежать им.
Жданок — чернявый, маленький, очень подвижный, приблатнённый.
Ему 26 лет, он белорус, оттуда вывезен в Германию, у немцев работал шофёром.
Срок у него — тоже четвертак. Когда он загорается, он так энергичен, он
исходит весь в работе, в порыве, в драке, в беге. Ему, конечно, не хватает
выдержки, но выдержка есть у Тэнно.
Всё подсказывает им: с
известкового же завода и бежать. Если не на машине, то машину захватить за
зоной. Но прежде чем замыслу этому помешает конвой или опер, — бригадир
штрафников Лёшка Цыган (Наврузов), сука,
щуплый, но наводящий ужас на всех, убивший в своей лагерной жизни десятки людей
(легко убивал из-за посылки, даже из-за пачки папирос), отзывает Тэнно и предупреждает:
— Я сам беглец и люблю
беглецов. Смотри, моё тело прошито пулями, это побег в тайге. Я знаю, ты тоже
хотел бежать с Воробьёвым. Но не беги из рабочей зоны: тут я отвечаю, меня
опять посадят.
То есть беглецов
любит, но себя — больше. Лёшка Цыган доволен своей ссученной жизнью и не даст
её нарушить. Вот «любовь к свободе» у блатного.
А может, правда, экибастузские побеги становятся однообразны? Все бегут из
рабочих зон, никто из жилой. Отважиться? Жилая зона
ещё тоже пока проволочная, ещё тоже пока забора нет.
Как-то на известковом испортили электропроводку на растворомешалке.
Вызван вольный электромонтёр. Тэнно помогает ему
чинить, Жданок тем временем ворует из кармана
кусачки. Монтёр спохватывается: нет кусачек! Заявить охране? Нельзя, самого
осудят за халатность. Просит блатных: верните! Блатные говорят, что не брали.
Там же, на
известковом, беглецы готовят себе два ножа: зубилами вырубают их из лопат, в
кузне заостряют, закаляют, в глиняных формах отливают им ручки из олова. У Тэнно — «турецкий», он не только пригодится в деле, но
кривым блестящим видом устрашает, а это ещё важней. Ведь не убивать они
собираются, а пугать.
И кусачки, и ножи
пронесли в жилую зону под кальсонами у щиколоток, засунули под фундамент
барака.
Главный ключ к побегу
опять должно быть КВЧ. Пока готовится и переносится оружие, Тэнно
своим чередом заявляет, что вместе со Жданком он
хочет участвовать в концерте самодеятельности. В Экибастузе ещё ни одного не
было, это будет первый, и с нетерпением подгоняется начальством: нужна галочка
в списке мероприятий, отвлекающих от крамолы, да и самим забавно посмотреть,
как после одиннадцатичасового каторжного труда заключённые будут ломаться на
сцене. И вот разрешается Тэнно и Жданку
уходить из режимного барака после его запирания, когда вся зона ещё два часа
живёт и движется. Они бродят по ещё незнакомой им экибастузской
зоне, замечают, как и когда меняется на вышках конвой; где наиболее удобные подползы к зоне. В самом КВЧ Тэнно внимательно читает павлодарскую областную газетку, он
старается запоминать названия районов, совхозов, колхозов, фамилии
председателей, секретарей и всяческих ударников. Дальше он заявляет, что
играться будет скетч и для этого надо им получить свои гражданские костюмы из
каптёрки и чей-нибудь портфель. (Портфель в побеге — это
необычно! Это придаёт начальственный вид!)
Разрешение получено. Морской китель ещё на Тэнно,
теперь он берёт и свой исландский костюм, воспоминание о
морском конвое. Жданок берёт из чемодана дружка серый
бельгийский, настолько элегантный, что даже странно смотреть на него в лагере.
У одного латыша хранится в вещах портфель. Берётся и он. И — кепки настоящие
вместо лагерных картузиков.
Но так много репетиций
требует скетч, что не хватает времени и до общего отбоя. Поэтому одну ночь и
ещё как-то другую Тэнно и Жданок
вовсе не возвращаются в режимный барак, ночуют в том бараке, где КВЧ, приучают
надзирателей режимки. (Ведь надо выиграть в побеге
хотя бы одну ночь.)
Когда самый удобный
момент побега? Вечерняя проверка. Когда стоит очередь у бараков, все
надзиратели заняты впуском, да и зэки смотрят на дверь, как бы спать скорее,
никто не следит за остальною частью зоны. День уменьшается, — и подгадать надо
такой, чтобы проверка пришлась уже после заката, в посерение, но ещё до
расстановки собак вокруг зоны. Надо подловить эти единственные пять-десять
минут, потому что выползать при собаках невозможно.
Выбрали воскресенье 17
сентября. Удобно, воскресенье будет нерабочее, набраться к вечеру сил,
неторопливо сделать последние приготовления.
Последняя ночь перед
побегом! Много ли ты уснёшь? Мысли, мысли… Да буду ли
жив я через сутки?.. Может быть и нет. Ну а в лагере?
— растянутая смерть доходяги у помойки?.. Нет, не разрешать себе даже свыкаться
с мыслью, что ты — невольник.
Вопрос так стоит: к
смерти ты готов? Готов. Значит, и к побегу.
Солнечный воскресный
день. Ради скетча обоих на весь день выпустили из режимки.
Вдруг в КВЧ — письмо Тэнно от матери. Да, именно в
этот день. Сколько этих роковых совпадений могут вспомнить арестанты?..
Грустное письмо, но, может быть, закаляющее: жена ещё в тюрьме, ещё до сих пор
не доехала до лагеря. А жена брата требует от брата прекратить связь с
изменником родины.
С едой очень плохо у
беглецов: в режимке сидят они на подсосе,
собирание хлеба создало бы подозрение. Но у них расчёт на быстрое продвижение,
в посёлке захватить машину. Однако от мамы в этот же день и посылка —
материнское благословение на побег. Глюкоза в таблетках, макароны, овсяные
хлопья — это с собой в портфель. Сигареты — это выменять на махорку. А одну
пачку отнести в санчасть фельдшеру. И Жданок уже вписан в список освобождённых
на сегодня. Это вот зачем. Тэнно идёт в КВЧ: заболел мой Жданок, сегодня вечером
репетиция не состоится, не придём. А в режимке
надзирателю и Лёшке Цыгану: сегодня вечером мы на репетиции, в барак не придём.
Итак, не будут ждать ни там, ни здесь.
Ещё достать надо
«катюшу» — кресало с фитилём в трубке, это в побеге лучше спичек. Ещё надо в
последний раз навестить Хафиза в его бараке. Опытный
беглец татарин Хафиз должен был идти в побег вместе с
ними. Но потом рассудил, что он стар и на такой побег будет обузой. Сейчас он —
единственный в лагере человек, кто знает об их побеге. Он сидит, подвернув
ноги, на своей вагонке.
Шепчет: «Дай Бог вам счастья. Я буду за вас молиться». Он шепчет ещё
по-татарски и водит руками по лицу.
А ещё есть у Тэнно в Экибастузе старый лубянский
однокамерник Иван Коверченко.
Он не знает о побеге, но хороший товарищ. Он придурок, живёт в отдельной кабине; у него беглецы и
собирают все свои вещи для скетча. С ним естественно сегодня сварить и
крупу, пришедшую в скудной маминой посылке. Заваривается и чифир.
Они сидят за маленьким пиршеством, двое гостей млея от
предстоящего, хозяин — просто от хорошего воскресенья, — и вдруг в окно видят,
как от вахты несут через зону к моргу плохо отёсанный гроб.
Это — для Пасечника,
застреленного на днях.
— Да, — вздыхает Коверченко,
— побег бесполезен…
(Если б он знал!..)
Коверченко по наитию поднимается, берёт в руки их тугой портфель, ходит важно по кабинке и заявляет с суровостью:
— Следствию всё известно! Вы собираетесь в
побег!
Это он шутит. Это он
решил сыграть следователя… Хороша шуточка. (А может быть, это он тонко намекает: я догадываюсь, братцы. Но — не советую.)
Когда Коверченко уходит, беглецы поддевают костюмы под то, что на
них. И номера все свои отпарывают и наживляют еле-еле, чтобы сорвать одним
движением. Кепки без номеров — в портфель.
Воскресенье кончается.
Золотистое солнце заходит. Рослый медлительный Тэнно
и маленький подвижный Жданок набрасывают ещё
телогрейки на плечи, берут портфель (уже в лагере привыкли к этому их чудацкому виду) и идут на свою стартовую площадку — между
бараками, на траву, недалеко от зоны, прямо против
вышки. От двух других вышек их заслоняют бараки. Только вот этот один часовой
перед ними. Они расстилают телогрейки, ложатся на них и играют в шахматы, чтобы
часовой привык.
Сереет. Сигнал
проверки. Зэки стягиваются к баракам. Уже сумерки, и часовой с вышки не должен
бы различать, что двое остались лежать на траве. У него подходит смена к концу,
он не так уж внимателен. При старом часовом всегда уйти легче.
Проволоку намечено
резать не на участке где-то, а прямо у самой вышки, вплотную. Наверняка часовой
больше смотрит за зоной вдаль, чем под ноги себе.
Их головы — у самой
травы, к тому же — сумерки, они не видят своего лаза, по которому сейчас
поползут. Но он хорошо присмотрен заранее: сразу за зоной вырыта яма для
столба, в неё можно будет на минуту спрятаться; ещё там дальше — бугорки шлака;
и проходит дорога из конвойного городка в посёлок.
План такой: сейчас же
в посёлке брать машину. Остановить, сказать шофёру: заработать хочешь? Нам
нужно из старого Экибастуза подкинуть сюда два ящика водки. Какой шоферюга не захочет выпить?! Поторговаться: пол-литра тебе?
Литр? Ладно, гони, только никому! А потом по дороге, сидя с ним в кабине,
прихватить его, вывезти в степь, там оставить связанного. Самим рвануть за ночь
до Иртыша, там бросить машину, Иртыш переплыть на лодке — и двинуться на Омск.
Ещё немного стемнело.
На вышках зажгли прожекторы, они светят вдоль зоны, беглецы же лежат пока в
теневом секторе. Самое время! Скоро будет смена и
приведут-поставят на ночь собак.
В бараках уже
зажигаются лампочки, видно, как зэки входят с проверки. Хорошо в бараке? Тепло,
уютно… А сейчас вот прошьют тебя из автомата и обидно,
что — лёжа, распростёртого.
Как бы под вышкой не
кашлянуть, не перхнуть.
Ну, стерегите, псы
сторожевые! Ваше дело — держать, наше дело — бежать!
А дальше пусть Тэнно сам рассказывает.
