102
И началось с такого пустяка:
вечером поздно, уже собираясь спать, уже пожелав спокойной ночи, — я сегодня
очень устал, Линочка, — вышел без кителя в среднюю
комнату, напомнить:
— Прости
пожалуйста, так ты не забудешь завтра...
А Алина — ещё играла на
пианино, боком к нему. Вдруг сорвала руки с клавишей, крутанулась
на вертящемся стуле и сразу вскрикнула:
— Сколько раз я просила — не
смей перебивать меня на средине музыкальной вещи!
И хлопнула крышкой пианино.
— Если ты сам не слушаешь,
как я играю, если тебе безразлично, ты по крайней мере
мог бы уважать мои занятия! Ты мог бы понять, что они — часть моей личности!
Но ты никогда не считал меня личностью!
Это всё — так быстро, так
громко, так сорванно, так подготовленно
говорилось, как бы Алина уже бурлила и только ждала, чтоб он перервал. Георгий
хотел извиниться, оправдаться, где там! — голос её взнесенный дрожал, и обе
руки широко размахивались, каждая по-разному:
— Ты всегда высмеивал все
мои увлечения! и как я люблю обряды подарков! и как я слишком много пишу
поздравительных писем! А если я читала не то, что тебе нравилось, то: кто тебе
эту чушь посоветовал? Тебя всё раздражало, в чём я росла отдельно и особенно,
по-своему. То — я слишком громко смеюсь, делюсь мыслями вслух, — „лирика
в общественных местах”, неприлично! Ты гнул меня и корёжил,
как хотел.
За эти месяцы сильно
похудевшая, оттого девически стройная, с выразительными горящими глазами, и
вправду бы даже хороша, но с подброшенным выкатистым
подбородочком, и как бы мужской гневный похмур лба, — Алина метала ему не всё по порядку, но со
страстью всё:
— И моё фотографирование
высмеивал, и моих снимков не смотрел месяцами, у меня руки отваливались клеить
их в альбомы. В твоей душе — ненормально малое место для жены, для всего
семейного. Тебе в голову никогда не приходило предложить нам
вместе поехать в Борисоглебск, посмотреть, как моя мамочка живёт, я
ездила одна. Для всех нормальных людей слово „семья” — священно! А ты? Никогда
не понимал! У тебя нет вообще человечности!
Боже, да как это убеждённо,
да с каким пыланием! Да может, она и права. От неё
посмотреть — так может и верно. Георгий не успевал этого потока проработать, он
за лоб взялся у дверного косяка.
— И сейчас, когда ты кругом
виноват! — это слово понравилось ей, и она повторила его обкатанно,
сочно, чуть пристукнув одной ножкой, — кругом виноват! ты
опять допускаешь нотки раздражения, обыденность, деловой тон, — уж я не говорю когда-нибудь принёс бы мне букет, этим родом чувств
ты не одарён. Но ты даже ни разу не назвал меня своей Половиночкой,
от самого того Петербурга ни разу, я заметила! Какой замысел у нас был
красивый, когда-то, что мы теперь будем не два отдельных существа, но половинки
одного, друг другу понятные, даже без слов, — и всё развалилось! И всё по твоей
вине!
Георгий шагнул к ней,
пытался взять за прыгающие руки:
— Линочка!
Но я постоянно с такой нежностью о тебе думаю...
Её взвило как бичом:
— Не подчёркивай мне свою нежность!
Нежность! Я могла бы рассчитывать на большее! У тебя лучше бы появилось желание
сделать меня счастливой в полноту моих чувств!
Где уж теперь в полноту...
Теперь бы хоть поладить как-нибудь...
— Другие мучат, когда
ненавидят. Но ведь ты — любишь меня, и мучаешь.
Заплакала. Не додержалась
дольше. Сразу ослабела, руки повисли, плечи обвисли. Но тут же пришли его руки,
с обеих сторон. Искал утешительное:
— Линуся...
Ну нам же не по двадцать лет...
— Ах, наверно и в сорок! —
воскликнула она с такой едкой горечью. — Ах, ещё б и не в пятьдесят!
— Ни в каких твоих любимых
занятиях я тебе давно не препятствую... Но ты уж любишь делать — только что
тебе нравится.
— А ты? — вскинула она
живой, сушеющий, сообразительный взгляд. — А ты разве
занимаешься не тем, что тебе нравится?
— Я хотел сказать... ты не
обязана делать то, что кому-нибудь нужно, а по большей части и делаешь, что
тебе приятно...
— Да! Я — увлекающаяся
натура! И — инициативная! И не надо подавлять моих увлечений, а поощрять их,
это в твоих же интересах, тебе же будет легче жить. Я не должна делать ничего
такого, что б меня не увлекало. Иначе я не выдержу душевной боли! — Голос её грознел, и глаза опять наливались: — Ты — помни, какую рану
ты мне нанёс! Ты думаешь — это всё уже кончено??
Он похолодел.
— Ну, не надо, — отговаривал
нежно. — Почему ты всё плачешь? Смотри — я же здесь, каждый день, и ничего не
случилось. Посмотри, как ты извелась, похудела...
— А кто меня сделал
такой?!
Опять плохо, не попал.
— Ты ещё по-настоящему не
просил у меня прощения за неё! Ты ещё — не стоял на коленях!
Алина, уже вплотную к нему,
ещё выдвинулась разгорячённым лицом:
— А что ты понимаешь
под обещанием, что — всё кончено? мы — всё исправим?
Георгий не успевал уловить
всех её переходов. Он не совсем понимал, как шёл разговор, как будто главная
линия неназванно гнулась сама собой, а произносилось
вслух другое. Поймать же той линии он не мог.
— Это значит, — впечатывала
она, — не только, что ты не будешь встречаться с ней, но и: в семье всё
должно вернуться на свои места!
Опять за оба предлокотья, твёрдо, со всей полнотой смысла:
— Линочка!
Я же говорил, повторял, выбрось из головы всякие опасения, я никогда тебя не
оставлю.
Она отмахнулась головой как
от большой мухи, вот тут мешавшей, а руки заняты:
— Я — горю беспрерывно! И
успокоения — нет!
Гипнотизировала изблизи:
— Ска-жи. Когда я осенью предлагала — зачем же ты
отверг и не дал свободы мне? В тот момент у меня был порыв эту свободу
использовать — а ты запретил.
Запретил? Он такого не
помнил.
Усмехнулась:
— Да я и сейчас, кому захочу
— любому понравлюсь. Только тебе не могу никак. Я просто сдерживала себя до сих
пор. В браке мы равны, и я оставляю за собой это право!
Лицо её пожесточело,
повластнело, но от этого сразу и постарело.
— Запомни! Снисхождения мне
не надо. Я добьюсь, чтобы мой приход был для тебя праздником, а не напоминанием
долга.
Она перескакивала, он совсем
не успевал.
— О, если бы у нас были
дети, совсем другая была бы жизнь.
Смотрела с
презрением, чуть прищуриваясь:
— Да вообще, — имеешь ли ты
понятие о настоящей силе чувства? Любви? Или отчаяния? Да ты даже, — с
наслаждением взмучивала она боль, — ты даже и любовницу свою способен ли крепко
полюбить?
О, безумная и несчастная!
И не ждала ответа, её уже
зацепило крюком по больному месту — и потащило:
— А хотела, хотела я не
уезжать тогда в Борисоглебск, чтобы только взглянуть на тебя! Посмотреть, с
каким лицом ты явишься от неё ко мне?! С какой совестью! — вскричала, и вырвала
от него свои руки и отшагнула: — Я любила тебя со всеми твоими недостатками!
Она — за одни твои показные достоинства. У меня в центре жизни — любовь, у неё
— собственное „я”. И всё равно тебя будет раздражать
всё, что отличает меня от неё!
С последней надеждой, уговорительно:
— Да нет, Линочка... Не будет.
— Ну как же! Она,
оказывается, умеет и музыку толковать! Она тонко разбирается...
Если б Алина не так нападательно разговаривала! Но где-то надо и остановиться.
Спокойно, но строго:
— Да почему ты так всегда
боишься сравнений? Напротив, надо всё время сравнивать себя с другими людьми и
улучшаться. — Твердел. — Не непременно играть самому, можно — воспринимать,
толковать. Как раз этого я от тебя обычно не слышал...
Алина подбежала и закрыла
ему рот рукой. Была такая у неё защитная манера: не дать говорить, что ей
больно услышать бы.
— Ну вот! ну вот! —
вскричала как торжествующе раненая. — Я знала! Ничего не кончено! Всё осталось!
Что же ты не едешь к ней, почему не просишься?!..
Этот её жест затыкания рта —
ребёнок она и оставалась. Он переступил, не надо обижать.
А её несло всё бессвязней:
— Вот как ты мне отплатил за
всё, за всё! Но запомни: ты видел её — последний раз! Или меня — последний! — И вдруг собрала глаза, как увидела что-то за
его спиной. И почти шёпотом, почти шёпотом, но угрожающим: — А случись в твоей
жизни что-нибудь страшное? Тяжёлая рана? Кому ты будешь руки целовать? У
кого просить прощения?
Она была без сил, была
жалка, но она перешла чур, запретный для воюющего
солдата. И сразу — выкинулась из сердца вся расположенность, вся наклонность
смягчать и льготить. Молча
повернулся, ушёл. Метнул задвижкой.
Кажется, минут через пять
порывалась войти. Шалишь, не возьмёшь.