104
Так и переломилась жизнь Ярика — не революцией как бы, а его отпуском. Уехал он из нормального
полка, от нормальной роты, а вернулся — всё подменённое и больное. И с тех пор,
полтора месяца, всё хуже и хуже.
В подлад
к разнимающей солдатское сердце весне тишина на фронте стояла небывалая. Неделя
за неделей ни одного орудийного выстрела, не прочертит мина свой светящийся
изломанный след, не упадёт с отвратительным хрюканьем, да даже и из винтовок
совсем уже редко хлопнут, и как что-то неприличное. Если в полку трещат
выстрелы — то это стреляют в галок. А гранатами — глушат рыбу в речке, в полосе
резерва. Винтовки чистить, протирать — и унтеры уже не заставят, только у кого у самого совесть есть. А уж к химической атаке
— совсем не готовы, и не спрашивай. В землянках —
играют в очко.
Каков был отвеку русский солдат! Никогда не жаловался на тяжесть
военной службы, на строгости. Караульный устав и обязанности часового цепко
держали его воображение. И какие прежде бывали нарушения дисциплины — то только
в пьяном виде. Веками было так. И всё отвалилось — за месяц.
И как же несправедливо
обернулось на офицеров! Разве ежедневно не одною смертью мы умирали? — да доля
павших офицеров больше, чем доля павших солдат. И на фронт разве рвались не те,
кто смелей, а другая порода притарчивалась в тылу. И
какой офицер „буржуй”, как тычут партийные агитаторы? — у кого есть собственные
дома? кто передаёт состояние по наследству? Офицер живёт с одной службы. И
уходить со службы — некуда, хоть бы и захотел.
Жили, как внезапно попавши в
тюрьму. Заметил Ярик: офицеры стали и сидеть в
неуверенных, характерных полупонурых позах, в каких
частенько сидят свежие пленные. А каждый десятый, если не пятый, усильно ищет в себе сочувствие к новому невыносному
порядку, чтобы всё-таки мочь существовать как-то.
На любое деловое, служебное
заседание офицеров — имеет право явиться представитель солдатского комитета — и
контролировать. Комитетами верховодят полуобразованные,
„которые с носовыми платками”. А если кто из служилых унтеров оборотится
сказать за дисциплину или против братания, — им самим угрожают из солдатской
массы, что мол „продались” офицерам, из комитета —
переизбирают вон. И так все привыкают прислуживать сверху вниз.
Не стало положения
беспомощней, опустошённей, чем быть русским офицером.
Ярик-то всегда был с ротой хорош, и
к нему после революции не переменились. Никто ему не угрожал, часто звали и в
ротный комитет.
Но — для чего ж он
становился офицером? Издавний спор его с матерью, что
он должен служить офицером — и никем другим? А теперь — кем? А теперь
зачем?
Но и отделиться от
офицерского ряда никаким благоволением роты Ярослав Харитонов уже не хотел. И
рота была — его, но и офицерство — его.
Раньше немецкие прокламации
бросали с аэропланов — теперь их приносят свои же солдаты с братания или газету
„Русский вестник”, всё на отличной бумаге напечатано и с полной грамотностью:
„Кончаем войну! Русские, не наступайте! Мы тоже не будем наступать. И не
доверяйте Англии!” Солдатам очень нравится.
А с тыла в полк уже не раз
приезжали „делегаты” и близ полковой канцелярии собирали митинги, все валили из
окопов туда: земля будет ваша! фабрики — ваши! и жизнь совсем новая — без
всякой полиции, не платить податей, и у каждого полный дом добра.
А то и такие
приезжают, да и в большевицкой „Солдатской правде”: бросайте фронт и езжайте
домой землю делить!
Вот этот отчётливый зов и
увлекал солдат: спасайся, кто может! И больше всего поддавались молодые,
недавно набранные: „Да лучше заплатим немцам 50 миллиардов и ещё будем работать
на них — только бы не воевать.”
Продавала себя Родина за
Землю и Волю. Не тянули Вера и Отечество против Земли и Воли.
А всё-таки оставалась и
надежда: ведь могла бы фронтовая армия и вовсе бросить оружие, и уже разойтись,
— никто б её не остановил. А не расходились! Что-то удерживало.
В тоске ожидали офицеры
подкрепляющих вестей из Петрограда, твёрдых и неотменных
распоряжений. Но не было их.
И так раскладывали офицеры:
сейчас бы нам уйти со службы всем до одного — пусть без нас попробуют.
Начальник дивизии внушал: ни в коем случае! всем до одного оставаться на своих
должностях, и задерживать, сколько можно, крушение армии.
Но и — куда идти, когда вся
Россия стала сумасшедший дом?
Нет, всё больше понимали,
что обречены именно тут, на мученичество.
Оттаяли поля — и открылась
прошлогодняя трава. Вот: эта самая трава — и росла, и увяла, когда не было у нас
ещё никакой революции...
Куда идти?.. Разве, в
одиночку, — на немецкую проволоку?