118
За последний десяток дней что заметил Шингарёв в яви, кроме своей работы, — это
бурные демонстрации в Петрограде, да на самой же Мариинской площади, под окнами
его кабинета. А больше ничем вниманье его не отвлекалось.
Но хотя он предельно собран
был на своих заботах оба эти месяца, воистину не покладая рук и не опуская головы, и с энергией двойной по сравнению со
своей обычной немалой, и обустроил много самых срочных мер, — а наплывало
потребных ещё больше и больше, а положение, дико сказать, казалось даже хуже,
чем в начале марта.
По подвозу продовольствия
март был трагическим. Но в апреле стало ещё хуже. Сейчас на казённых складах
муки — половина месячной потребности армии и населения, значит на две недели.
Только для армии надо подвозить в день 460 вагонов, а грузится всего 80. (А 380
берётся из старых запасов интендантства царского времени.) Уже в мае наступит,
что наряды армии нечем выполнять. И даже изобильный Киев жалуется, что у него
запасов только на месяц. А тут ещё — половодье, распутица, разрушены пути,
мосты. А на Волге — тонет уже погруженный хлеб, — жуть...
И такое живое содействие
общественных сил страны, а не везут крестьяне хлеба! Привоз с каждым днём
становится всё меньше.
Сколько раз при прежнем
режиме так ярко представлял Андрей Иваныч: едва
только водрузится в России свободное правительство — и сразу в ответ тронутся
из деревенских глубей благодарные крестьянские караваны с зерном.
Но — не везут.
Голод — самый страшный судья
для революции.
А ведь надо же и союзникам
отправить обещанное зерно.
И сколько
же повсюду, чуть не в каждой волости, комитетов всех видов, и продовольственным
дана почти диктаторская власть по реквизициям частных запасов. Но пока эти комитеты
научатся работать — а старое надёжное земство, чувствуя, что теперь уже не будет переизбрано и ничего не будет значить, — тоже
прекращает деятельность.
И получается, что революция
— ухудшила дело с хлебом?? Но этого никак не должно быть!
Со сторонниками свободной
хлебной торговли Шингарёву приходится доспаривать ещё
и сегодня. Они предсказывают голод, все в России занимаются политикой вместо
дела, в местных комитетах сидят неумеющие люди, что
они знают за пределами своего уезда: где спрос? где предложение? где есть
семенной материал? монополия — должна быть если не отменена, то
по меньшей мере улучшена: пусть хлеб принадлежит государству, пусть продаётся
по твёрдым ценам, но дать возможность и свободной торговле и кооперативам
наряду с комитетами и уполномоченными содействовать передвижению хлеба, они
успешней справятся, они добудут хлеб и привезут! А прибыль пусть ограничит
правительство, пусть только 3 копейки с пуда. Наш торгово-промышленный класс с
радостью встретил великий перелом в судьбах государства — но он надеется на
свободу.
Шингарёв и сам заколебывался иногда. Но приняв решение — нельзя
колебаться.
И он поехал на съезд
биржевой торговли и держал речь. Жуткое наследство получило Временное
правительство от старого строя. После долгого мучительного размышления мы стали
на путь хлебной монополии. Как и Франция XVIII века, мы силою вещей должны были
к ней прийти. Бывают моменты, когда формы экономической жизни повелительно
диктуются ходом обстоятельств. Путь государственного вмешательства — неизбежен.
Конечно, есть недостатки, но и не забудьте, что мы работаем всего лишь два
месяца. Хлеба нет, потому что крестьяне заняты мыслями о переделе земли...
И Бубликов там взывал к
купечеству: не хотите же вы, чтобы Временное правительство постигла судьба
Жиронды?
А с другого края в хлебное
дело вмешался петроградский Совет рабочих депутатов.
И уж не знал Шингарёв, радоваться или огорчаться. За два месяца никакого добра
от Совета он не видел, только помехи. „Известия” печатали: „хлеб — будет! но
только надо подойти не так, как министр земледелия”. А — как? Совет решил
теперь посылать ещё и своих хлебных эмиссаров во все губернии — солдат, чтоб
убеждали на местах, что армия без хлеба. Может быть и убедительно, но добавится
ещё по лишнему звену, ещё больше путаницы. И понадобится их несколько тысяч — и
кто ж будет оплачивать их содержание? И как бы отстраняются продовольственные
комитеты? Но отказать Совету правительство не в силах.
Да что ж, под давлением
фронтовых интендантов Шингарёв и им разрешил посылать свои „заготовительные
делегации” за хлебом. Только недавно революция отменила всю эту нагромождённую
систему уполномоченных — и вот она сама собой вырастала опять под руками. И —
надо было открыть границы губерний, чтобы везти семена туда, где их нет. И
такую ещё меру придумал: приезжающие в Петроград военные делегации просить,
чтобы все солдаты писали своим домашним: везите хлеб! Сейчас может быть вся
надежда на солдатские письма в деревню, воззвания туда, видимо, не доходят. И
говорил Шингарёв военным делегациям:
— Жутко от того, что
осталось нам от проклятого строя. Ко времени революции хлеба на фронте было на полдня, а в Петрограде на 3 дня.
Это было — сильное преуменьшение,
но так хотел он сильнее врезать им впечатление.
Да фронтовые делегации, сгустясь заседать в Таврическом, и сами требовали к себе
министра на объяснения. Сперва ездил заместитель,
потом потребовали и самого Шингарёва. Трудно — оторваться от работы, от стола,
но когда уже оторвался, поехал — говорится легко, свободно, и хочется больше
людей убедить, и чтоб это разнеслось. Два часа говорил депутатам фронта,
удачно. Объяснял им все трудности и свою надежду, что всё благополучно
разрешится.
— Извините, граждане, что у
нас всё ещё есть недостатки, но не хватает ни дня, ни часу. Вся беда в том, что
старый строй повалился в самое бедовое время — перед распутицей и посевом.
Но уверен, что засев пустующих
помещичьих земель будет произведен по взаимному добровольному согласию. Деревня
— поймёт, и спокойно дождётся Учредительного Собрания. Подождите, вот будет
монополия и на мыло, и на ситец. Записка: „Какие меры правительство принимает
для установления порядка на местах?” Только и мог развести руками:
— Мы обращаемся к населению
лишь с моральными увещаниями, не прибегая к силе, при новом строе не может быть
других мер воздействия. Население само должно понять необходимость порядка.
Этим крестьянам в шинелях и
Шингарёву видно так разно с разных сторон. Почему до сих пор не прекращены
купля, продажа и залог земли? Объяснить им, что возникнет паника в финансовом
мире, — они не поймут. Вот — скоро остановим. Вот уже запретили продажу земли
иностранцам. А лес?? — почему рубят лес?..
И за это всё перед ними
отвечает министр земледелия... Они жаждут свои соседние леса получить себе на
порубки, но леса надо оставить в руках государства, иначе их не сохранить. Как
укрепить эту мысль в сознаньи народа? Деревня не
может вести правильного лесопользования. Лесное хозяйство мало
доходно, а вырубишь — не остановишь песков.
Им — и уже не им (где это?
а, в тот же день к вечеру, на съезде лесопромышленников): нам нужно 5 миллионов
кубических саженей дров для одного железнодорожного сообщения и промышленности.
Иначе всё у нас остановится. Поэтому неизбежна усиленная порубка лесов. И
только лесной экспорт может дать нам средства для внешней торговли. Но,
господа, надо же рубить не близко лежащие леса, у самых дорог и сплавов, — а мы
уже там вырубили вперёд до 1925 года. Берите глубже! (А они отвечают: тогда
ничего не успеем; и застрахуйте от убытков, от крестьянских выступлений против
рубки...)
От речи к речи, каждая
неизбежна, нельзя отказать, от совещания к совещанию просто качает, шофёр
куда-то привёз, трибуна, яркий свет, сотни слушателей, из-за юбилея 1-й Думы
особенно много кадетских собраний. В Александровском лицее один раз, и второй
раз:
— Великое и ответственное
время. Разрешить вековечный земельный вопрос. По силам ли России одновременно и
внутреннее строительство и борьба с внешним врагом? Я верю в творчество
русского народа. Тёмная русская деревня обладает глубоким государственным
смыслом, и в трудные минуты он выводит. Русская революция — святая,
ибо целью её была свобода... Конечно, всякая революция — сила
разрушительная, и в своём поступательном движении иногда захватывает то, что
нужно сохранить. Но не тоскуйте, не горюйте, скоро начнётся период созидания. А
когда Учредительное Собрание изберёт достойных лиц — мы скажем: „Ныне отпущаеши”...
А сегодня повезли на Калашниковскую биржу: митинг о жестоком положении наших
военнопленных в Германии. Вши, сыпной тиф. На пленных смотрят как на скот,
изнуряют на тяжёлых работах. Запрягают в плуги, повозки. Пойманных беглецов
сажают в карательные лагеря.
Шингарёв выступает и там — и
голос его едва не в рыданьи, ведь говорят — едва ли
не два миллиона наших там так.
— С чувством жгучего стыда
слышим скорбную повесть о наших дорогих воинах. Виновато во всём наше старое
правительство, которое оставило нас без снарядов... А потом
пренебрегало судьбами отданных в плен. Мы сами накануне голода, а должны
помочь им ржаными сухарями. Нет, позорного мира вничью Россия не простит
никому!
А в министерстве —
финляндская делегация. Финны, снижая рубль, клоня закрыть русские школы, во
всём прижимая русские права, однако требуют усилить их снабжение русским хлебом
и разрешить финским уполномоченным самостоятельную закупку хлеба по России.
Шингарёв уже у самой стенки,
отступать дальше некуда:
— Нет. Нет.
А тут — новая тревога: во
многих местах без зазора режут племенной скот!! Дать почтотелеграмму
всем губернским продовольственным комитетам: сохраните! сохраните от убоя
государственное достояние, мы и так потеряли сколько
скота при отступлении.
Подносят распоряжения.
Ограничить число допускаемых к выработке сортов конфет. Прекратить выдачу
сахара для чайного довольствия служащих государственных учреждений. Скоро в мае
предвидится съезд крестьянских депутатов, надо выхлопотать для них Михайловский
театр.
Неутомим был Шингарёв всю
жизнь — но уже и его сил нет. Да ведь и спать остаётся по четыре часа.
Чего бы сейчас хотелось —
бросить министерство, постылый Петроград, да поехать
по стране посмотреть своими глазами, как там всё делается.
И в Грачёвку заехать, к
семье, вольным воздухом дохнуть.