К содержанию книги

 

 

 

131

 

Хоть решил Гучков в отставку, а вот — всё никак, всё никак не ушёл. Дела в военном министерстве кувыркались. В консультативный высший Военный Совет, где состояли одни старые генералы, уже были приглашены простые рабочие. „Новое время” давало теперь запоздалый совет министру: заверить от правительства, что дезертиры не получат земли при переделе, а семьи убитых на поле сражения — наоборот, получат. Да много хорошего можно присоветовать со стороны, да не с этим правительством. Да объявляй, не объявляй, — сейчас уже никто и не поверит. Тем не менее, не мог свою руку остановить, спешил, по два приказа в день. Уже видел, что ничего не остановит. Но — и не писать этих приказов не мог. Немедленно и категорически прекра...

Как будто плотина в семь саженей высоты и в версту длины прорвала сразу в ста сорока дырках — а Гучков в одиночку плясал под ней и затыкал дырки собственными пальцами.

Прекра... А Алексеев нынче утром донёс, что к Драгомирову вчера являлись немецкие парламентёры и ссылались на приглашение какого-то неназванного лица из Петрограда.

Да что ж это делается? Кто это смеет? Вот тебе и прекра...

И нигде не поставишь точку: вот — досюда, а дальше не разваливайте!

Уже в марте нагло опубликованная „Известиями” Совета „Декларация прав солдата” наконец прошла общее и постатейное чтение, и все прения в поливановской комиссии. И хотя просил, просил Гучков Поливанова всячески тормозить Декларацию — нет, принята комиссией, и даже единогласно, и вот уже подана на подпись министру. Ну нет, утрёте уста, от меня не дождётесь. Пока придумал такой ход: послать в Ставку и Главнокомандующим фронтов для дачи заключения.

За два месяца Совет так и не удосужился разрешить вывод войск из Петрограда. Пулемётные полки так и не шли на фронт.

Но злорадствовал и Гучков: уже наплюя и на сам Совет — вот строят „красную гвардию”. Как вы нас признавали „постольку-поскольку” — вот и вас уже начинают „постольку-поскольку”...

От первых дней своего министерствования Гучков видел от Исполнительного Комитета только сопротивление и злобу — и так до последних приказов, социалистическая пресса писала: „погромная работа реакционных генералов”, „авгиевы конюшни военного ведомства”. И поносили его за речь на Четырёх Думах — что он паникует, пугает.

Вчера, 28-го, сошлось у Гучкова так, что пришлось давать отставку сразу двум командующим округов: в Киеве — старому седому Ходоровичу, вместо него — назначить революционера Оберучева (из эмиграции приехал в феврале), так настаивал киевский исполнительный комитет, и Брусилов заискливо поддержал их. А в Москве — опереточному Грузинову, этот запросился сам: внутри штаба округа он создал ещё какой-то революционный штаб, и тот поделом его и отставил, всего за назначение одного прапорщика. (Сегодня вослед принеслось оттуда и умоление: отменить отставку!)

Два самых крупных округа. А третий — Петроградский. И Корнилов тоже сегодня в бешенстве примчался просить отставки.

Три округа сразу — как символ, аккомпанимент. Пора уходить и министру.

Вчера вечером был в Мариинском дворце, заседал с министрами — ничего им не сказал. У них, кроме Милюкова, теперь все мысли: как устроить коалицию с социалистами. Но ни одного дня с социалистами Гучков состоять в кабинете не будет.

Отставка Корнилова переполнила чашу. Да, пора уходить. Последний толчок.

Корнилов застал Гучкова за две минуты до того, как ехать в Таврический дворец — на это совещание фронтовых делегатов, куда его так нагло вызывали уже четвёртый день. Ещё вчера от них приходила делегация настаивать, и Гучков не хотел ехать, говорил: пусть сперва приготовят, представят вопросы. А потом в нём обернулось: а чего уж так гордиться? Неконституционный вызов, скажите. (Однако и формалист Милюков вчера поехал.) Обернулось так, что даже — это лучшая аудитория для Гучкова в Петрограде. Они все — с фронта, и если не все с первой линии, то не может быть, чтобы среди них не было и настоящих вояк. Фронтовики — они в советском грязном не виноваты, они не социалисты, их послали с фронта — узнать, как и что. В марте — вот проворонил проект общефронтового съезда, а надо было согласиться. Иметь бы сейчас против всех Советов — организационное представительство фронтовиков, — это бы сила! Упустили...

И когда Гучков так неудачно ездил в марте и апреле на фронты — обстоятельства не дали ему поговорить с фронтовиками лицом к лицу. Так вот — сейчас.

Он еле на ногах стоял, совсем не должен был ехать, — поехал.

Одеться надо попроще, надел простой чёрный китель.

И опять — неизбывный Белый зал Таврического. Как и позавчера, снова все тени прошлого.

На депутатских скамьях сидят, не занимая всего зала, — военные. Там, сям, да немало — Георгии на грудях. Есть лица воинов, а есть и агитаторские рожи. Есть и младшие офицеры.

А председательствовал — Церетели.

Чувствуя слабость сердца, осторожно взошёл Гучков по историческим ступеням, к кафедре.

Он обещал им прийти отвечать только на подготовленные вопросы, но сейчас — нет, какие там вопросы, ему хотелось сказать от полноты души. А вопросы? — пока он ехал сейчас, после Корнилова, от довмина, — у него возник иной план.

— Господа! Лёжа в постели, я внимательно следил за вашими работами. На поставленные вами вопросы я отвечу — завтра. А сегодня — буду говорить об общем положении.

Об общем положении — так неизбежно само начинается со старого режима.

— Если переворот прошёл безболезненно, то это объясняется сознанием всех слоев населения, что старая власть вела нас к гибели. Если бы вы только знали, каким обездоленным и разорённым приняли мы военное хозяйство от старой власти!

Не то чтобы разорённым, но говоря к массе, приходится огрублять краски, нюансов не передать.

— И я могу сказать, что в области снабжения мы уже достигли благоприятных результатов. — Всё ж оговорился: — ... до известной степени. На многих заводах были удалены техники и инженеры, работа пошла неудовлетворительно. Но сейчас дело обстоит лучше. Соединённые Штаты возьмут на себя упорядочение нашего транспорта...

Соединённые Штаты через Дальний Восток если помогут, то к концу 1917 года. А европейские союзники и блокадой перерезаны, да и мало чего шлют. Но надо пользоваться каждым случаем укреплять доверие к союзникам, на этом всё стоит.

— С продовольствием я скажу честно и откровенно, — (тем легче, что это не гучковская отрасль), — у нас в высокой степени неблагополучно. Как ни сильна была разруха при старом строе, но во главе государства всё же была власть, которую слушали. А сейчас местные органы не всегда исполняют требования центральных властей. Без сильной власти нам не обойтись. Да с продовольствием ещё сравнительно удовлетворительно, а вот с фуражом — положение трагическое. Вы ужаснулись бы, если бы знали цифры падежа лошадей на фронте. Я мог бы привести вам цифры и документы, но все, кто был на фронте, — это подтвердят.

Закричали — „правильно! верно!” Первый раз отозвалась аудитория, а то было хмуро-насуплено. Гучков и искал, на чём бы прийти к согласию и сочувствию.

— Раньше неподвоз объяснялся расстройством транспорта. Теперь мы транспорт наладили, — (во всяком случае так везде заявляет Некрасов, пусть), — но страна отказывается удовлетворить армию необходимым. Вы должны сказать стране: помогите нам! Снабжение армии всегда у нас обставлено было плохо. В военном деле, как ни в каком другом, свили себе гнездо злые силы России. И с этой кафедры я уже давно, 9 лет назад, в Государственной Думе указывал: мы не достигнем никакого успеха, пока язва нашей армии, протекционизм, не будет вырван с корнем. Но старая власть в лице военного министра Редигера, человека безусловно честного, заявила...

Боже, куда его занесло? Разве теперь воскресить эти старые думские эпизоды?.. Как ноги заплетаются в старой некошеной траве по колено.

— Когда началась война, мы предчувствовали, что будет катастрофа, пока не обновится весь командный состав. И когда катастрофа случилась, и мы требовали героических мер — то не добились ничего. И мы поняли, что без свержения старой власти мы погибли, что старый путь ведёт нас в гнилое болото.

Слушали молча.

— Господа! Ведь с тех пор, как Германия сокрушила Францию, 50 лет все народы несли деньги на вооружение. Полтора миллиона самых молодых и здоровых сил мы держали под ружьём и сотни миллионов рублей тратили на дредноуты, пушки, ружья, вместо того чтобы... на школьные и просветительные надобности. Ведь мы не три года ведём войну — мы ведём её 53 года, — и нужно, чтоб эта война была последней, чтоб мы и наши внуки начали устраивать широкие крестьянские массы, ибо ведь Россия — мужицкая страна.

Это — понимали, ясно.

Он должен был сказать этим фронтовикам, серьёзный вид которых ему всё больше нравился, — что-то решающе важное, и о сегодняшнем дне, о том, о чём ещё может он сказать в свой последний день, а достанется это выполнять кому-то другому, и вот им, — но никак не мог он до этого важного добраться.

— Я отвёл вас, господа, в сторону политики, но я не могу хладнокровно не только говорить, но и думать по этому вопросу...

И вдруг — раздались сильные дружные аплодисменты, первые за его речь. Гучков не понял: что ж такого было именно в этих последних словах? Но продолжали шумно аплодировать, а кто-то звонко крикнул:

— Да здравствует сын российской революции!

Вот эти слова — воистину бы отнеслись к Гучкову, но крикнули и аплодировали не ему, а вошедшему Керенскому, вот что... И тоже в чёрной куртке, да рука на перевязи, ломая комедию. И ещё откланивался слегка.

Пока утихли — чёрт, перебил всё настроение и мысль.

— Итак, одной из основных задач была задача обновления состава русской армии. Я видел, что в народных массах нет недостатка в даровитых людях, и надо лишь помочь им подняться. И тут я с иерархией не считался. Есть люди, которые начали войну полковыми командирами, а сейчас командуют армиями. Господа! То, что мы провозгласили „дорогу таланту”, всякий кузнец своего счастья, каждый солдат носит в ранце маршальский жезл, — влило в душу всех радостные чувства...

И вот — только? Нет, его всё сбивало куда-то, и никак не мог он высказать главные слова.

— Господа, я обещал осветить перед вами ряд интересующих вас вопросов. Нам приходится впопыхах строить новую жизнь. Сделано много, предстоит ещё больше. Но на этом пути есть известные пределы, где кровавая черта, где кончается творческая работа, а начинается хаос.

Вот именно это, дошёл. Оно.

— Я — большой сторонник демократизации нашей армии. Но если мы сметём авторитет всякой власти... Самое ценное, господа, это — чувство личной ответственности. А если мы человека опутаем сетью совещаний, — то где ж эта ответственность?

Получалось — и про здешнее совещание?

— Ведь если я — начальник дивизии, но бессовестный и трусливый, а надо принять важное решение, то мне легче всего собрать совещание в 50 человек и спрятаться за их спины. Именно тогда я уже не ответственен за результат.

Церетели передал Гучкову записку, что уже говорит он — больше часу (вот как? совсем не заметил), — и надо бы кончать.

Гучков вздохнул. А с какой надеждой он ехал? Почему думал, что так хорошо всё выразит — и его поймут? Они сидят — как будто безучастно, ни разу не отозвались по сути.

Нет, не удалась речь. Но оставался ещё козырь.

И объявил, что приедет завтра, с помощниками, отвечать на вопросы. Да, а ещё ж не поместился коренной вопрос Гучкова:

— ... Состояние санитарной части заставило меня много страдать. Я, господа, проделываю четвёртую войну, первую рядовым, был тяжело ранен, а остальные три — в военно-санитарном ведомстве. И мне пришлось много бороться с этими бюрократами в мундирах врачей.

Нет, ни четыре войны, ни рана рядовым не вызвали движения в зале. А надо кончать.

— Господа, нет ничего более важного, как создание России на новых началах. Я не стараюсь никого запугать. Если армия не выпустит из своих рук оружия — мы выведем Россию на путь победы и приведём нашу родину к величию...

Вот и всё. Чувствовал провал. Похлопали. И Гучков, прихрамывая, спустился по ступенькам и не оглядываясь ушёл. И сразу с адъютантом — через Екатерининский, Купольный, наружу — и в автомобиль.

Нет, совсем не удалась речь. А ведь с чувством ехал. О, как трудно, как трудно нам объясняться с простонародьем. Так оно и остаётся — сфинкс. Мы окружены ими как становищем степных пришлецов.

Действительно ли верил Гучков и сегодня, что без великого спасительного февральского переворота страна бы уже погибла?

Он сам теперь не знал. Закачалась вся-вся его жизнь. Башня с проломанной крышей.

Да, так кого же вместо Корнилова?..

А вот: Половцова. Что полковник — это ничего, это теперь идёт. Но он — ловкий, прожжённый, схватчивый. Он, пожалуй, и против Совета не потеряется. И даже весёлый. Такой и нужен. Да и лезет всё время вверх, напрашивается.

Такой, да. Где он сейчас? Отпущен в Туземную дивизию?

Вернулся в довмин — и распорядился писать приказ о смене командующего.

Чем больше сразу уходов, хоть ещё бы и Главнокомандующие фронтами, — тем крепче хлопнуть дверью.

Чем хуже — тем лучше?

А свою отставку — этой министерской размазне он не подаст так просто на подносике, по-чиновному. Он завтра — грянет отставкой на совещании фронтовиков. Вот где.

Грянет-то грянет, но ведь — и крушение целой жизни.

Великолепных планов. Великолепных действий.

 

Спустя много лет, в эмиграции, пошутил Милюков Гучкову: „В одном только я вас, Александр Иваныч, виню: что вы тогда не арестовали нас всех, министров, вместо того чтобы подавать в отставку.”

 

 

К главе 132