140
Позавидовали бы лучшие
парижские санкюлоты, какую мы революцию устроили в петроградском
городском хозяйстве!
Ещё в ранние дни революции, когда
городской думе и значения не придавали, а общий напор был сокрушительный,
сопротивляться никто и не мыслил, — втолкнули в городскую управу силой Совета,
без выборов, группу как бы рабочих депутатов, а среди них успел Гиммер
направить и своего приятеля Никитского, профессионального революционера,
который по толчку и докатился до поста товарища городского головы. Кажется,
невелика должность? — ого, ещё как пригодилась. Сейчас, когда
революция в крупных контурах пошла на попятный, — Никитский
в городской думе устроил такую славную социальную революцию — Гиммер от души
хохотал, бескорыстно наслаждался.
А что ж, будете знать:
истинная цель всякой революции — социальная, а не политическая! Только
перехлестнув социальный рубеж — революция и исполняет свою историческую роль.
И всё совершилось в три дня.
26 апреля, зазвав на хоры побольше своих, Никитский произнёс в думе публичный доклад — „Об увеличении
содержания городским служащим и рабочим”, а именно: всем трамвайщикам и
рабочим — немедленно — и вдвое! Прибавка, не виданная ни в России, ни в Европе!
От старых гласных какой поднялся шум: касса пуста,
откуда брать? отложить обсуждение, проект должен быть проверен финансовой
комиссией. А трамвайщики с хор: никаких отложить,
завтра не выедем на линию!! А рабочие с хор — прямо матом в гласных. Пришлось
просить гласных-социалистов идти на хоры уговаривать рабочих дать думе два дня
для обсуждения. Рабочие с трудом согласились: только если завтра выдать каждому
рабочему городского хозяйства по 50 рублей авансу и объявить им бесплатный
трамвайный проезд.
Но два дня прошли в ещё
худшей суматохе — и никакого согласия в думе не состоялось до заседания 28-го,
когда снова навалили непрошеные гости на хоры ещё в большем числе, вот балкон
обвалится. Цензовые гласные уж как ни объясняли,
выступало их человек 30: нельзя увеличивать расходы, не имея сперва источников
покрытия; у нас и так дефицит 68 миллионов, а при этом требовании станет 93;
единственный источник городского дохода был трамвай, но и он перестал его
приносить (Никитский: потому и разруха, что низкая
расценка труда). Петроград — горький бедняк; ввести прямой налог в дополнение к
государственному — но результат скажется не раньше конца года; повысить плату
за трамвай с 10 копеек — до 15? до 25? до 30? удорожить воду, газ? Никитский им криком: „Найдёте! Трясите сундуки богачей!
Банки дадут! — а нет, так рабочие возьмут силой!”, — и с хор одобрительный рёв.
И часть гласных дрогнула — и с гласными-социалистами уже получилось
большинство. И новый либеральный городской голова (по духу похожий на князя
Львова) возгласил: „Светлее смотреть в будущее, не бояться расходов, диктуемых
жизнью. Мы сильны доверием населения, а средства как-нибудь найдём.” И проголосовали всё повышение в полном объёме, да сверх
того двухмесячные в год наградные, и ещё квартирные. Это приняли 28-го. А 29-го
заявили бунт городские канцелярские служащие: хотя от нас требуется
образование, знания — а теперь рабочие будут получать больше нас, даже
судомойки и сторожа? Требуем устранить несправедливость! Требуем удвоить и наши
оклады, и срочно! — иначе прекращаем работу. Никитский
предложил добавить и им, это будет ещё 5 миллионов.
Отлично! Раз начавшись,
социальная революция уже не может быть остановлена!
Но только вот эти немногие
радости, да ещё своя газета, свой капитанский мостик, откуда можно и швырнуть в
лицо правительству, и страстно договорить, в чём не удалось убедить на
Исполкоме. (Впрочем, и в ней был бунт конторы и экспедиции: не хотят
распространять газету, направленную против правительства
да ещё и против Совета!) Речь Гиммера на совещании с правительством — ни одна
газета не напечатала, так хоть у себя. А так-то — тучи апрельского кризиса
нисколько не разошлись, гроза не освежила, атмосфера оставалась дряблая, пакостная. Блестящий эпизод апреля — как взволновались массы
против милюковского низкого коварства, изумительное
по силе и красоте народное движение, и как Совет властно успокоил его, — этот
замечательный эпизод революции не стал вехой для её новой поступи, но Исполком малодушно положил свою силу и власть к ногам буржуазии,
когда, напротив, она заслужила экзекуцию. За какое жалкое правительственное
„Разъяснение”, никуда вперёд не продвинутое к миру от вызывающей милюковской ноты, — заплатили советским вотумом поддержки
займа, — займа затягивания войны, удар в спину германской социал-демократии,
позорный день Совета! последний конец циммервальдского
большинства! началась эпоха советской шейдемановщины.
С недосягаемых высот февральской победы — и к такому бесславному падению
демократии! Обыватели из исполкомской правой, поссибилисты, всё погубили, —
попали в руки плутократии, заложили основы бургфридена
с империалистическими кадетскими патриотами! Мелкобуржуазная часть Исполкома,
слепой и глухой Церетели, готовы были создавать блок с „живыми силами
буржуазии”. А уж буржуазия ликовала, устроили демонстрацию Четырёх
Дум, показывали, что правые элементы не подавлены, и готовы снова
мобилизоваться. Двоевластие — им не нравится! им нужно полновластие буржуазии.
Они ещё недостаточно обожглись на своих контрдемонстрациях 21 апреля — не представляют, какого
„духа” могут вызвать и потом уже не загонят. И какие потоки инсинуаций против
большевиков! (Да никак не доказано, что стреляли ленинцы, а гораздо верней тут
действовала рука черносотенной провокации из бывших царских полицейских сфер.) Ну подождите, вы сами поднимете на себя бурю, и Ленин вам
ещё покажет, и вспомните вы, когда вашего „великого лидера” Милюкова и его
сподвижников просто арестуют!
Вне себя! вне себя был
Гиммер! — хотя, конечно, успокаивал себя, что всё вытекает из непреложных
классовых тяготений, а логика классовых интересов всё равно окажется сильнее
самых благожелательных намерений господ „внеклассовых идеалистов”.
Но не было другой платформы
борьбы за Совет, как оставаться активным членом ИК. (Иногда,
от чувства справедливости, и одёрнуть их, как в случае с Корниловым: нельзя же
публично бестактно объявлять гарнизону, что „только ИК может располагать”
войсками, — что тогда остаётся командирам, кто останется служить? Конечно, можно и отставить Корнилова, и даже вообще упразднить
всякую военную власть, — но оставляя её на месте, нельзя лишить её функций.)
Продолжать и продолжать их убеждать выправить линию относительно правительства.
Можно его и терпеть, оно могло бы и лояльно осуществлять ясно выраженную теперь
волю народа, — но при корректировке его личного состава (Милюкова — в шею) и
заставить вести демократическую внешнюю политику.
Снятие Милюкова было бы реваншем демократии, демонстрацией её силы и сохранило
бы её престиж перед западным пролетариатом.
Потерпев поражение в
исполкомском голосовании позавчера, Гиммер с новой силой сеял в газете
аргументы за коалицию. Наша ситуация не предусмотрена Интернационалом, и не
надо искать европейских аналогий. У нас носитель государственной власти
фактически уже всё равно демократия. Всё равно Совет уже и так отвечает за
политику Временного правительства. Чем капитулировать перед Милюковым, как ИК
уже совершил, — лучше войти в коалицию и стать твёрже, а буржуазных министров
сделать нашими заложниками. Преимущество то, что не остановится государственная
машина, и правительству остаются подчинёнными средний класс, чиновничество и
офицерство. Коалиционное правительство есть наша дань органической работе с
промежуточными слоями. Но, конечно, да: это — заведомо неустойчивая и
мимолётная комбинация. Но пока большинство Исполнительного Комитета и не хочет
брать в руки власть полностью (а может быть через 3-5 недель мы уже и дозреем?)
— то ничего другого пока не остаётся.
Утром вышла газета — а днём
стало известно об отставке Гучкова. (Да как узнал! — случайно, от доктора Манухина. Все эти дни сфокусировавшись на Милюкове, Гиммер как-то упустил из
виду Гучкова.) Ну что ж, тем более! Этого и можно
было ожидать. По всем своим воззрениям и прошлой деятельности Гучков и не был способен усвоить принципы новой свободной
России — свобода и равенство в казарме, превращение солдат в граждан.
Непримиримый враг демократии, он по мере сил нам мешал, а теперь вот ушёл — и
это как раз знак, что остальное правительство не хочет порвать с демократией! И
созрело для коалиции с социалистами.
С другой стороны, правда,
ослабил позиции Керенский своей истерической речью: до сих пор революция так
любила его — и к чему вдруг эти „взбунтовавшиеся рабы”? — свинцовый дождь в
рабочие сердца и сладкая кость буржуазной прессе, так и накинулись обсасывать,
чего сами сказать не смели: катимся в гибель! Стал — меньше, меньше уважать
Гиммер Александра Фёдоровича: нет выдержки, а без этого революционер погиб.
Откуда такой пафос отчаяния?
А Исполком сегодня же
вечером думал сделать два важных шага двумя воззваниями — и собирал Совет.
Совет — послушен, у него своих лидеров нет, утвердит. Гиммер уже прочёл эти два
подготовленных воззвания, прочёл буквально в ужасе. И нечего было ему на Совете
делать, — а пошёл.
Из ревности. В том же самом
Морском корпусе, где полтора месяца назад голосовал Совет его великий Манифест
14 марта, — теперь собирались топить его в соглашательском болоте, и не было у
Гиммера сил помешать. Но — посмотреть этот спектакль, потравиться.
Теперь не стояли, теперь
густо сидели в большом зале на скамейках, свезенных из разных помещений города.
Не пошёл Гиммер в президиум, затиснулся среди высоких плеч и голов, не всё
хорошо и видел. Началось с представления, в каком нуждаются массы: вручение
красного знамени от завода „Динамо” какому-то сибирскому полку. Сам полк с оркестром подошёл в это время к Морскому корпусу по
набережной, и Чхеидзе выходил туда его приветствовать, а здесь на эстраде
растянули знамя, чтобы видно было надпись: „за свободу, равенство и братство”,
чтобы солдаты знали там, за что они борются, а какой-то простак объяснял, что
месяц назад от завода ездил в окопы с подарками, посмотрел, как живёт наша
многострадальная армия, и почувствовал, что не может оставаться в тылу, пока
они несут лишения, — и уходит на фронт и зовёт всех идти, даже как один
человек, тут в Петрограде много рабочих лишних. Ждал, что за ним так и
польются? — нет, время теперь не угарное.
Чхеидзе — а становится он
всё потерянней, и голос слабей, произносил вступление, половине зала не
слышное, из фраз, которые ему навеял Церетели. Сперва
— что он с великим восторгом выслушал речь рабочего, и отныне нам не страшны
никакие козни врагов свободы. (Вот так из пустячного случая накачивают
милитаристский энтузиазм.) Потом — сразу о Манифесте 14 марта, что ещё не
совсем виден результат (допустим), и надо вторично обратиться к народам мира
для объяснения целей русской демократии (но подменённых!). Что, вот, будет
международная социалистическая конференция, а надо воссоздать и Интернационал
(это верно), — но мы не можем кончить войну мановением руки, и надо приложить
усилия, чтобы фронт не дрогнул, и чтобы каждый солдат знал, для чего он держит
винтовку в руке.
Сразу и выложил всю
соглашательскую программу. Оглушительный поворот! — Совет рабочих депутатов
начинает поддерживать империалистическую войну?
Но только начиналось. Теперь
Скобелев звонким пустым голосом стал делать доклад. Свергнув царя, мы сняли
вопрос о международном жандарме, и все народы смотрят на нас с надеждой. Мы
хотим мира скорого, но не сепаратного. Мы не хотим заключать его за спиной
Франции и Англии, и остаться одни и быть раздавленными. И мы против того, чтобы
на фронте один корпус или одна рота сами заключали сепаратный мир, когда другие
бьются.
И собрал аплодисменты.
Настроение даже советской массы сильно отклонилось от мартовского.
Скобелев — яркий пример
ходячего пустого места, такой он был и всегда. Сплошное недоразумение, что он
руководит именно международными делами, совсем же ему недоступными, — и именно
он поедет на Стокгольмскую конференцию.
Потом стал читать резолюцию,
в ней перемешано и правильное: война — чудовищное преступление, чудовищные
прибыли империалистов, они всегда победители, а трудящиеся всегда побеждённые,
русская революция — не только национальная, но первый этап революции
международной. Но и тут же: будто Временное правительство усвоило „без аннексий
и контрибуций” и теперь вы, социалисты союзных стран, не допустите, чтобы голос
русского правительства остался одиноким, заставьте свои правительства тоже...
То есть великую
международную задачу социалистов свели опять к служебной цели: вытаскивать
грязную войну, и даже помогать милюковскому
правительству. Омерзение. Не сделав сами в области мирной политики ещё ничего,
достойного великой революции, мы уже просим помощи европейских братьев. И
ошибка та, что в отличие от гиммеровского Манифеста —
теперь всё внимание не к австро-германским социалистам, а к союзным, замыкаются
в кольцо Антанты.
Наконец — о Стокгольмской конференции.
(Ещё бы Гиммер был не за неё! Это — утренняя звезда на
нашем небосклоне, и последние шовинисты те англо-французские социалисты
большинства, которые порицают её как „германский манёвр”. Больно
пришлось, что и Ленин — совершенно непрогнозируемый! — отказался от
конференции.)
Тут посыпались заявления,
чтобы на конференции были представлены, независимо от своих государств, —
грузины, украинцы, белорусы, евреи, финны. Это правильно.
Потом раскачал прения
неудержимый, всем уже известный анархист Блейхман.
Русская революция совсем не была демократической, а — анархической! А
социалисты — помогают Гучкову и Милюкову! (Метко.)
Крестьянин и рабочий должны всё захватить в свои руки — и будет рай на земле. И
не пугайтесь, что нас — меньшинство: революционное настроение растёт! — а
резолюции никем не читаются. (Хотя нужны серьёзные коррективы, но темпераментно
поддал!)
Тут
перенял большевик (мелкий, крупные из них перестали сюда ходить, и правильно). Что Интернационал в 1914
пал от одного револьверного выстрела, и буржуазия смеялась. Да разве можно при
капитализме строить здание, чтоб оно не развалилось? Только тогда может быть
Интернационал, когда во всех странах произойдёт революция. Вместе с Шейдеманами не стройте изменнических замков Интернационала!
И опять анархист — Сахновский (их мало, но красноречивы) .
Вместо конференции с профильтрованными социалистами — пусть в Германию едут
наши люди раздавать прокламации о том, чего желает русский народ. И
разбрасывать их с аэропланов. И почему мы не можем брататься? Мы поедем на
фронт говорить с немцами!
Ему кричат: милости просим!
а мы на своих плечах немцев испытали!
Тут вышел солдат, и:
— Я проклинаю те условия,
что я не так умён, как Скобелев, и не могу ему ответить. Ещё нужно подумать,
защищать ли свободу, я думаю — мы империалисты. Бараны те, кто повели меня
21-го на улицу. Устраните власть — и мы тогда всё сделаем.
В зале и смех, и шум.
Мыслящая материя ищет своего пути к постижению бытия. И характерны большевицкие
нотки. А им — перегораживают пути свои же социалисты.
Но в интернациональном
обращении всё же много и правильного. Против —
голосовали только анархисты и максималисты, это малая кучка. А большевики
воздержались. Принято.
И теперь вышел Церетели,
оправдывать своё порочное обращение к солдатам. Не лично его как человека, но
как успешного лидера соглашательского большинства Гиммер стал просто
ненавидеть. Уверенно говорил, и слышно хорошо.
Маскировал, что обращение к
солдатам — не самостоятельное, а примыкает к решению об Интернационале: наша
инициатива созыва конференции погибла бы, если бы сейчас был прорван фронт, и
погибла бы революция. И западные народы, не освободившиеся от
империалистического дурмана, сказали бы: вот к чему приводит революция, к
погибели своей страны. Так вот, надо внушить всему нашему населению, что мир
наступит тогда, когда мы будем сильны. (Ну, типичный же милитаристский трюк из
лаборатории плутократии!) „Без завоеваний” поняли так, что не надо и наступать.
Но по стратегии иногда надо и наступать, для самой обороны, предотвратить беду.
Нужно внушить всей демократии, что борьба за мир совсем не есть заключение
мира, да ещё сепаратного.
Это слушать невозможно!
Тошнотворная, наивная, лживая речь „благородного” вождя в интересах магнатов
союзного капитала. Ваша „борьба за мир” приведёт к захватам в духе Милюкова.
Беспощадно проматывая силы революции, набирают взамен громкие наивные слова о
престиже революции. Развращение революционного сознания масс! Революция,
демократия и армия — головой выдаются буржуазии! Превратили Совет — в придаток
Временного правительства. Буржуазия видит Совет — у своих ног...
Нет! Если революция не убьёт
войну — война убьёт революцию.
Думал ли Гиммер в победном
вихре Февраля, что так скоро, беспомощно доживёт до этого великого
предательства?.. Подставили двух послушных депутатов от армий — скорей, скорей
воззвание к солдатам!
И вот — оно. Его писал Войтинский, — ещё на памяти, как был боевой товарищ, а
засосало в то же болото.
Товарищи солдаты на фронте!
Лишения, которые вы сейчас несёте, — дело рук царя и его приспешников,
грабителей и палачей. Совет обратился ко всем народам с воззванием... но ничего
оно не будет стоить, если полки Вильгельма... Что будет, если русская армия
сегодня воткнёт штыки в землю? Разгромив наших союзников, германский император,
помещик и капиталист поставят свою тяжёлую пяту на нашу шею... Мы зовём к
революции в Германии и Австро-Венгрии, но нужно время, чтоб они восстали, а это
время никогда не наступит, если вы не сдержите натиска врага на фронте. Теперь
вы защищаете не царя, но своих братьев. (Лукавая казуистика!) Но нельзя
защищаться, решив во что бы то ни стало сидеть
неподвижно в окопах; иной раз ожидать нападения — значит покорно ждать смерти.
Не отказывайтесь от наступательных действий. (Всё-таки — тон умоления, раскат революции так просто не остановишь!) Вы с
открытой душой идёте брататься, а германский военный штаб использует...
Большевики требуют: прежде
чем обсуждать воззвание здесь — обсудить его на заводах и в полках! Чхеидзе
вставлен в колею: Совет — самое высокое собрание. Кричит большевик: „Тут
зажимают рот! Буду жаловаться своим шести тысячам избирателей!”, — а ему кричат
обмороченные: „К пушке его привязать! В Германию
отправить!” И — всё равно заголосовали.
Как сказал вчера Керенский,
правда, лучше б не дожить до этого дня. Предали Манифест...
Но и на этом вожди не
успокоились, нет! Опять Церетели. Спекулируя на советской конъюнктуре, он
полный хозяин здесь. Сегодня приняли два исторических документа, но у нас есть
и внутренний фронт, и имя ему — анархия. И анархия переходит в действия, мы с
этим не можем помириться. Все свободные помещения должны быть на учёте, и
нельзя их занимать без Исполнительного Комитета.
А, ещё ж эта у вас заноза!
Ну, и как вы справитесь, посмотрим? Анархистов — уговорами не возьмёшь, а
большевиков — так и уговаривать не посмеете.
А вот как. Выходит со словом
круглолицый Гоц. Не
покрасневши, берёт на себя революционный ветеран полицейскую задачу против
своих же революционных товарищей. Вот, он вчера ездил на переговоры с
анархистами в захваченный дом герцога Лейхтенбергского.
Ночью они ушли, а сегодня проверено, что они наделали. Полный хаос, перепорчены
ковры, портьеры, мебель. (Вряд ли в этом зале найдёте сочувствие герцогу.)
Вскрыты все хранилища, взломаны шкафы, побиты вазы. Разорили кладовую съестных
припасов, винный погреб, шампанское. (Охлос
облизывается — жалко нас там не было.) Унесено ценное оружие, даже шпага
Наполеона, всё столовое серебро, переоделись в костюмы герцога и в кружева — и
только тогда уехали автомобилями.
Оживление и гогот. Не
рассчитал Гоц. И не стыдно ему продолжать?
А сейчас захватили за
Невской заставой особняк детского садика. А теперь — Гоцу
ехать на переговоры и в дачу Дурново. И он просит Совет поддержать решение
Исполнительного Комитета: выразить резкое порицание захватам.
На трибуну вырывается необузданный лохматый Блейхман.
Если Совет примет такое постановление — он станет на буржуазную точку зрения.
Большевики и эсеры тоже занимают чужие помещения — а когда занимают анархисты,
то поднимаются сразу разговоры. Пусть господа, которые заседают в вашем
Исполнительном Комитете, пьют шампанское с герцогом и с Дурново — а мы,
анархисты, не сойдём со своего революционного пути и не подчинимся!
Невыгодный момент для
Исполкома.
И максималист-булочник присоединяется
к анархисту: Совет не имеет права лишить жён и детей рабочих — парка герцога Лейхтенбергского.
Но нашёлся выгодный момент и
у Гоца:
— Что касается защиты
интересов Дурново, то я в своё время за покушение на него отбыл 8 лет каторги,
не знаю как Блейхман. Мы — не Дурново защищаем, а
общественный порядок.
Отбил удачно.
Вышел эсер:
— Эсеры получили помещение с
согласия власти, у нас не было никакого. А вот анархисты захватывают, хотя их
товарищ Сахновский имеет собственных две дачи и мог
бы их пожертвовать партии. Надо сначала жертвовать своё, а потом захватывать
чужое.
Хохот и бурные аплодисменты.
И Сахновский же тут, в зале, попал.
Большевик кричит: „А у
Скобелева есть имение!” (Тоже правда.)
Тут анархисты стали ругать Гоца и Церетели поносными словами. Президиум пригрозил
принять меры против тех, кто не умеет пользоваться свободой слова.
И проголосовали готовую
резолюцию: захваты имущества пагубны для дела революции, они создают почву для
провокаторов. Учиняющие такие захваты — ослушники воли революционного народа и
пособники контрреволюции.
Постыдно для Совета. Это
буржуазии пугаться анархистов, но не нам.
И — подавлены анархисты: их
9 голосов против двух тысяч.
А большевики — не против, не
стали и воздерживаться, проголосовали за, как ни в чём не бывало. Уже и в
рядовых влил Ленин свою выдержку.
А что ж? Развитие страны и
армии — опережает уже и Совет! Ленин прав: революция, конечно, в тупике, и её
надо перетряхнуть. Истинное движение революции вперёд теперь, конечно, возможно
только через завоевание Совета пролетарскими группами. Да уже устарело и
деление на большевиков и меньшевиков: есть крыло революционное, и есть крыло
социал-патриотическое, и в пределах первого могли бы социалисты объединиться, —
а Плеханова конечно не пригласим, да теперь и не
Церетели, никого, кто стоит за „национальную независимость”.
Но непостижимый Ленин,
кажется, и рубил сук, на котором сидел. Он не хотел объединяться даже и с
революционными социалистами. Он, вот, не хотел даже ехать разговаривать с
западными социалистами. Он, вот, вооружал свою отдельную Красную гвардию.
Сокрушительно-захватная мудрость. Или просчёт?
ДОКУМЕНТЫ
— 22
1 мая
ИЗ АРМЕЙСКОЙ
ГРУППЫ ЭЙХГОРНА —
В ГЕРМАНСКОЕ
МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
...
генерал Драгомиров вызвал наших офицеров в Дюнабург и
спросил об их предложениях. Они ответили, что приехали получить русские
предложения.
Вчера
вечером русским было сообщено, что сегодня утром к Драгомирову приедет
парламентер с письмом от Восточного Главнокомандующего принца Леопольда
Баварского.
Драгомиров
отказался принять письмо. Однако его приняли под расписку армейские депутаты и
обещали сообщить в Петербург.
Будут
ли достигнуты непосредственные результаты для перемирия или мира — еще не
известно. Но во всяком случае мы посеяли среди русских
раздоры и получили хорошее средство пропаганды.