148
До чего ясная жизнь была у
Николая Семёновича, пока он сидел на социал-демократической скамье Думы! —
выходил — речи говорил, и хоть не надеялся, что от них улучшится, зато и не
ухудшится. Но вот — завоевали свободу, сколько её не охватить всеми нашими
руками, — и за эти два месяца (как раз ровно два!) эта невидимая бестелесная
свобода в воздухе давила такой телесной каменной скалой, плющила плечи, чуть
хребет не ломала — всем, кто за неё отвечал, а Чхеидзе ведь — один из первых.
Кто был сейчас самодержавный хозяин России? — Петроградский совет рабочих
депутатов. А кто его председатель? — Чхеидзе. И ни одного дня он не
настраивался так, что будет только кресло занимать, а всё пойдёт, как пойдёт.
Нет, каждый день (и каждую ночь перед тем) мучился он, как вести дело, и на
каждом заседании этого дня и над каждым вопросом повестки: как же именно
правильно поступить? Голова его постоянно была неразборной гудящей мешаниной мнений. Едва ли Николай II столько заботился над
управлением Россией, сколько досталось Николаю Чхеидзе. (И попробуй, с семью
классами гимназии да одним годом ветеринарного института.)
Хотя успехи революции
перешагнули в несколько дней и все партийные программы-минимум и чуть не все программы-максимум,
— но свобода всё распирала, всё ширилась дальше, и становилась уже неудобна к
употреблению. Уже надо было прямо-таки затыкать новые скважины свободы, как дырки
в корабле, — но не хватало ни рук, ни пакли, ни сообразительности. Измучился
Чхеидзе, всё больше раздирала его неуверенность — так ли? Измучился за один
первый месяц, он честно знал, что хотя ведёт заседания ИК, но уже и им не
управляет, а где там двухтысячный Совет? а где двухмиллионный Петроград? а —
вся Россия? Измучился он за первый месяц так, что вконец постарел, в 53 года —
старик, хоть выбрось. И если бы он имел право уйти на покой — сейчас бы и ушёл.
И тут-то — погиб Стасик,
весь свет старика! И погиб, если понять, опять от этой же свободы. (Раньше —
откуда б у гимназистов винтовка взялась?)
А Николаю Семёновичу — даже
не осталось права и времени отдаться горю на единый день — всё разрывали
заседания, вопросы, нигде покинуть нельзя. И без того
он был мал ростом, а тут почувствовал, что съёжился, ещё умалился, — и вовсе бы
сжаться, всё здешнее забыть, к гробу приникнуть — и доехать с ним до Грузии, на
похороны. Но на это Чхеидзе тем более права не имел, вместо него поехал Рамишвили.
Душа у Чхеидзе — не из
кремня и железа, не революционная, понял теперь.
Всего полгода назад, громя
правительство Штюрмера, ещё столько задора и сил в себе чувствовал, на всю
Россию, и уж как высмеивал думцев, что они не революционны. А теперь
задумывался иногда: и что мы в эту Россию все высыпали, на что она нам? Русских
дел разобрать никогда не возможно. Хватило бы с нас и одну Грузию направить.
Смертельно износился.
Или — молодым всё
передавать? Только и укрепил Николая Семёновича — Церетели, как приехал из
Сибири. Сразу полюбил его Чхеидзе — как преемника, как наследника, и даже как
сына, и это ещё до стасиковой смерти. А уж после...
Радость поставить бы его вместо себя, радость передать всё в надёжные руки.
Слушал каждое слово — и не помнил, когда бы был с ним не согласен. Какой же
правильный и умный человек.
Три дня назад — уверен был
Ираклий, что не смеем мы, социал-демократы, вступать в буржуазное
правительство: в рамках буржуазной революции мы не сможем выполнить народных
требований — и отшатнётся масса от Совета, как она уже ушла от правительства.
Вступив в буржуазное правительство, мы рискуем потерять власть над
революционной стихией, станем мишенью нападок анархиствующих демагогов, Совет
потеряет свой моральный авторитет. И Чхеидзе был согласен совершенно. И переголосовали народников, хотя всего одним голосом.
А сегодня перед вечером
приехал Ираклий от встречи со Львовым — задумчивый, грустный. И сказал, что
видимо — не избежать, вступать в коалицию. Иначе правительство совсем
разваливается, и беспомощно. Да вот уже все толщи демократии требуют от нас,
чтоб мы вошли во власть и ругают нас за
нерешительность. Да и действительно непорядочно оставаться дальше
безответственными критиками и контролёрами, надо оказать и прямую поддержку. До
сих пор мы не могли поддерживать их, потому что их действия были половинчаты. А
теперь мы сделаем и внешнюю и внутреннюю политику правительства — решительной.
Да разве Контактная комиссия — уже не зародыш коалиционной власти?
И верно, верно. Соглашался
Чхеидзе.
— Только: я, Ираклий, ни в
какие министры не пойду, и не просите. Я — уже никуда не гожусь.
Они по-грузински между собой
говорили.
— Так я тоже, Николай, идти
ни за что не хочу. Моё место — в Совете.
— А кого ж пошлём?
— Да вот — Скобелева, он
хочет. И Чернов хочет.
Вот так, с глазу на глаз,
спокойно, Чхеидзе успевал проняться через свою
головную и ушную мешанину, и согласиться. Но через два
часа председательствовал на Исполкоме — и от каждой минуты, от каждого
выступления терял в себе уверенность, все эти доводы опять сталкивались,
закручивались, зашумливались — а реальное дело всё
более куда-то оттеснялось.
Члены ИК собрались тревожней
обычного. О Гучкове не жалели, но робели перед пустым
местом военного министра. Добавило тревоги и утреннее необычайное посещение
генштабистов. Но они же подсказали и выход: Керенского. Да если у него отчаяния
хватит взяться? — так пусть.
Тут и сам он явился, почтил
заседание Исполкома. Прежнего думского товарищества не ощущал теперь в нём
Чхеидзе, — занёсся он, его прежняя прыть разыгралась в министерстве до юмористического. Но сегодня накидал мрачного, мрачного —
даже под ложечкой засосало: и мы тут тоже руку приложили.
После него опять стали
выступать, — и за коалицию, и против. Чхеидзе председательствовал, а как во
сне: голова уже не выдерживала, входить так входить.
Да он как бы не заболевал, поламывало его. Зиновьев,
который тоже теперь влез в Исполком, огласил от большевиков пронзительно-категорически, что Совет должен взять
полную власть в свои руки. Отвечал ему страстно Либер:
что это только оттолкнуло бы от революции широкие круги населения, у демократии
и без того много врагов, зачем плодить лишних?
Потом стали кричать, что
хотят обсуждать по фракциям. Ну, разошлись в разные комнаты. Народники пошли
все вместе, межрайонцы и Александрович — с
большевиками, Суханов и Стеклов остались как дикие, никуда не приткнутые, а
главное решение, понятно, складывалось теперь во фракции меньшевиков (Дан и
здесь был против) — и перевесило теперь за коалицию.
И уже в двенадцатом часу
ночи сошлись вместе. Заслушали заявления фракций. Церетели объявил, что меньшевицкая — решительно за коалицию. А Гоц — не только присоединился, но: эсеры ультимативно
требуют себе портфель министра земледелия, иначе не войдут! Ещё горячее стало,
испарина пробивала лоб.
А Коллонтай жарко говорила и
кулачком потряхивала, что надо открыто порвать с буржуазией и стать на
революционный путь захвата власти. Безфракционный
Стеклов поддерживал её в пессимистическом тоне: наши представители завязнут в
министерствах, ничего не сделают, позиции демократии будут подорваны.
И что они лезли на рожон,
когда голосование было уже ясно. Теперь снова отвечал им Ираклий, очень хорошо:
— Если наше вхождение в
правительство есть начало нашей гибели, то лучше погибнуть со всей Россией, чем
оставаться в стороне. Но надо надеяться, что демократия общими усилиями не даст стране погибнуть.
Сам Чхеидзе сказал только:
— Два дня назад я говорил
вам, что не могу взять на себя ответственность посылать представителей в
правительство. А теперь не могу взять ответственность не посылать.
А Скобелев ещё добавил: мы
во Временное правительство пойдём, но не для прекращения классовой борьбы — а
для продолжения её, пользуясь орудиями политической власти.
Исход голосования был ясен,
но меньшинство драло горлом: не просто голосовать, но сперва
открыто и поимённо, а потом закрыто, и чтоб результаты сошлись. И хоть такое
нигде не видано — не было сил их подавить, и голосовали два раза. И сошлось: 44
за, 19 против (там и часть эсеров), и два воздержавшихся эсера.
А на часах был — час ночи, и
буфета нет. И тут — приступили к обсуждению условий вступления в правительство.
Потребовали ещё перерыв — для совещания фракций о платформах. Нормальные люди
давно б уже свалились, но тут держало революционное горение. У Чхеидзе уже
кружилось, и чёрные точки в глазах, и молотками било в голове, и зяб. Да, он
заболел. Но держался.
Разошлись по фракциям. Через
полчаса снова сошлись. И тут-то потянулось главное обсуждение: по пунктам, по
каждому за и против, потом поправки, — по каждому пункту поправки, и больше
всех донимал щуплый, бледно-горящий Суханов, а с ним Гольденберг
и Стеклов, не щадили ни других, ни самих себя, ни кончающейся ночи, ни разумной
истины. И даже видя, что поправка не имеет никакой надежды на успех — всё равно
предлагали. Поправки, не раз уже отвергнутые и на Исполкоме, и на пленуме
Совета, и на Совещании советов, — всё равно вносили опять! — уже кости у
Чхеидзе не держали. Опять: опубликовать тайные договоры с союзниками!
Поспорили, отвергли: мы же не можем опубликовать также и германо-австрийские
договоры. Проголосовали. Ещё: ни в коем случае не допускать выражения
„наступательные действия”, — оборонительные уж пусть, но при широкой
демократизации армии. Отвергли, проголосовали. И снова Суханов: мы должны помнить
уроки Лассаля, мы должны идти в правительство в
большинстве, чтобы буржуазные министры стали пленниками социалистической
демократии, и так им прямо это и сказать! (Гольденберг, под общий смех, устроил ему подножку: „Так — можно думать, но так нельзя говорить вслух!”)
Теперь светает рано, и,
кажется, уже окна начали светлеть.
Второе мая.
До того доспорились,
договорились, доголосовались, — предложили б ещё
включить „восстановление самодержавия” — кажется, Чхеидзе продолжал бы кивать.