161
Мертво тянулся домой. Снова
будет сейчас это искажённо-отвлечённое лицо. Или ещё какая-нибудь обвинительная
бумага.
Да разве всякая семья рушится,
где тако́е случилось? При взаимном снисхождении, при доброй воле...
Алина встретила его снаружи,
у порога, — ровная, с торжественно-загадочным выражением. И — не внутрь
флигеля, а повела его мимо клумбы, где цветы посадила, ещё несколько шагов. И
остановилась у какой-то ещё новой клумбы, её не было, — формы скошенного
прямоугольника, середина возвышена и взрыхлена, а по краям вокруг обложена
галькой.
И одну руку протянула перед
собою вниз:
— Это — твоя могила.
С испугом посмотрел на неё.
Правда, форма могилы.
Она не шутила. Она стояла
ровно, бледная, присмежив глаза:
— Это
будет могила моего Жоржика, который меня любил. Отныне он для меня умер.
Знаешь, многие предпочитают не видеть покойника, а чтоб он оставался в их
памяти живой. Я буду приходить сюда, сидеть и вспоминать...
— Ну
это уж... ты знаешь...
Нет, она не помешалась. Ему
вдруг стало скучно-скучно. Скучно.
Близко тут — была
единственная в садике скамья. И Алина — села на неё. Торжественно. Ритуально.
Вовсе не собираясь ни что-нибудь ещё пояснять, ни уходить.
Глупо. И не оставишь её так.
Стоял.
Солнце грело — а не жарило.
Разнимающая весенняя теплота. Ни ветерка. Деревца ещё не давали тени. Чирикали,
возились птички в ветвях. Перепархивала белая бабочка.
Молчала, не добавляя больше
ничего. Смотрела даже умилённо.
Он не находился, что ей
сказать, это — уже было за всеми пределами.
И промолчать нельзя.
Так молчание и сковало их.
Не прежде погибло всё, а вот
сейчас, в этой тягомотине, погибало.
Неслышно пробившаяся травка уже
сильно зеленела там, здесь.
Какая-то козявка всползла на
головку его сапога и ползла, ползла выше, уже до верха голенища. Георгий
наклонился, смахнул её назад, в траву.
Ещё молча, в этой мирной
тишине и тепле, она сидя — он стоя. Уже думал и просто
молча уйти.
И вдруг — Алина сказала
неожиданно:
— А может, мне съездить в
Москву, развеяться?
Какая счастливая мысль!
Какое облегчение сразу! И правда, может вся эта болезнь и развеется сама. И
хоть малый кусок жизни — без выслушивания упрёков, без сопереживаний.
Стараясь не выдать радости:
— А что? Неплохая мысль.
Может, сразу тебе и легче станет.
— Должно же случиться чудо!
— сказала Алина с надеждой, и глаза её стали светлы. — И я — выздоровлю. И снова обрету право на жизнь!
— Дай Бог, дай Бог. Конечно поезжай.
— Мне нужна осмысленность
жизни! Если ты не в состоянии мне её дать... — Но вглядываясь с тревогой: — Но
ты же не разлюбил меня совсем? Ты — хоть на мизинчик меня любишь?
Схмурила лоб и отмерила, показала
часть мизинца.
Мучительная, пила по нервам,
— и почему-то своя.