32
Утекали весенние недели — и
накатывала с юга на север золотистая, славная, а ныне и грозная сила — Посев! Посеву
— некогда ждать всех наших устроений, к нему надо быстро поворачиваться. А
дальше-то высится ещё самая страшная глыба — Земельная Реформа. И мы же, мы же
и обещали крестьянам её всегда как первую — так теперь тоже руки не отвернёшь!
А слухи о возможной конфискации земель — это гибель всех посевов.
Россия,
до войны не знавшая, куда вывезти хлебные избытки, к счастью и сегодня
сохраняла старые запасы даже и во всех потребительских губерниях, что смягчало
дневную остроту, — но глядя вперёд на месяцы, надо спешить вводить нормы
потребления во всех крупных городах. Да даже и во всех мелких? Да даже и в
сельской местности? (Да не обидно же для городских:
чтоб сельские нормы не были выше.) Но не расширять же и на Сибирь, Туркестан,
Закавказье? А — сахар? Кажется, не избежать теперь
вводить и сахарную монополию? и чайную? и может быть табачную? И карточки на
мясо?
Хлебная
монополия оказалась необозримо трудна организационно, Россия к ней совсем неготова. Объявить все хлебные запасы собственностью
государства мало: надо их знать,
а значит прежде переписать. А значит —
прежде чем закон войдёт в силу, надо сверху донизу создать контрольные органы.
Естественно стать такими — продовольственным комитетам, губернским, уездным и
волостным. Но сколько же членов должно быть даже в волостном продовольственном
комитете, чтобы в короткий срок переписать все зерновые запасы у всех,
определить семенную и фуражную потребность каждого хозяина (и каждой лошади
рабочей, и жеребёнка), а излишки — записать государству, и чтобы владельцы
хранили, пока этот хлеб у них заберут. Перевешать хлеб в каждом амбаре? — этого
и за 3 месяца не сделать. Поверить личным показаниям и проверять только в
сомнительных случаях? Но будут ли крестьяне искренни в самом для них дорогом?
Да на этот контроль не хватит всех культурных сил деревни. Да подсчитали:
система продовольственных комитетов и продовольственных управ составит по
России как бы не 180 тысяч человек, это новая
громадная армия чиновников. И их же всех содержать за счёт казны. А сколько расходов
ещё на заседания и суточные? всего — подсчитали — не 500 ли миллионов рублей?
Да не обойтись собрать в мае и их всероссийский съезд? А в центральном
продовольственном аппарате быстро нарастает своя бюрократия. А жизнь — идёт, и
пока монополия ещё только готовится — а зерно уже повсюду исчезает из продажи.
Каждая тут поддержка радовала Шингарёва, вот банки взялись помогать хлебной
монополии, кредитовать продовольственные операции, вот поддержали „Биржевые
ведомости”. Но как же расстраивали его возражатели — а много их было. Кто
резко: что весь проект — „безумие Шингарёва”, нельзя было решаться с лёгким
сердцем на такой малоизученный вопрос. (И не слышали оправданий Шингарёва, что
не он же самолично это ввёл, это вызрело в
общественных организациях.) Кто въедливо: что при нашем раздробленном
землевладении не осуществить монополии, или нескоро, ведь хлеб — самый разный у
всех, и засоренный, каким коэффициентом это уравнивать? А хранить, сортировать
запасы — где? Да как в недели заменить аппарат, сложившийся веками?
Принудительная реквизиция не соберёт того, что умел выудить торговец: чиновник
способен только угрожать. Да захочет ли население попасть в зависимость от
продовольственных чиновников? А как заставить земледельца продать (и самому ещё
привезти) — следующий хлеб, который не обмолочен? А как заставить сделать ещё
следующий посев, если он видит, что невыгодно, отбирают? И пугали, что
насильственные меры сейчас вряд ли осуществимы. Что будет сопротивление
населения: нормы оставляемого владельцам хлеба и фуража — полуголодные. И ещё
пугали: что объявляя хлебную монополию, правительство берётся и прокормить
крестьянство в случае недорода. Оставляете только „до нового урожая” — но тогда
при недороде дайте казённый паёк.
Ох,
и правда. Кругом шла голова, и минутами —
просто отчаяние. И незаметно стал Шингарёв послаблять, послаблять. Увеличил и
норму, оставляемую крестьянину — как занятому тяжёлым трудом. (Социалисты —
сразу в атаку: обездоленный городской потребитель! у него и мяса, и молока
стало меньше, а в деревне больше!) И сам не оглянулся, как стал беззвучно
повышать твёрдые цены на отбираемый хлеб — вот уже и на треть выше риттиховских. И только одной, последней, уступки Риттиху Шингарёв ни за что сделать не мог: оплачивать
доставку зерна на станцию: этим бы нарушалась теория ренты. Нет! Доставка —
бесплатная. (А смотри — лошадей в деревне сильно поредело, так надо
разрабатывать и нормы гужевых перевозок?)
Да
одно цепляется за другое. В конце марта, объявляя монополию, там же
опубликовали и правительственное обещание теперь же приступить к установлению
твёрдых цен и на железо, ткани, керосин, кожу. Но одно дело — приступить, а
другое — установить. Быстро убедился Шингарёв, что нет у него
сил ломать ещё и сопротивление промышленников и банков. Нет, надо признать,
что монополия будет неполна: государство берёт только готовый хлеб, но не
касается, как его произвести.
Во
всей этой огромной задаче горячее всего надеялся Шингарёв на кооператоров — и
ему удалось собрать в Москве их съезд в конце марта, ещё до объявления
монополии. И как же ловил он каждый звук поддержки! Кооперативный съезд не
только проголосовал за закон, но и какие же слова довелось там слышать.
Кооператор Зельгейм выразительно призывал: „Протяните
руку Временному правительству! Переработайте саму психологию кооператоров —
надо идти на жертвы. Чтобы деревня дала хлеба в кредит, не ожидая кож, металла
и керосина! — под залог заверения, что правительство сделает всё, что в силах
человеческих. Если свобода — не метеор, если мы — граждане, то так и будет. А
если нет доверия слову — то пусть свершится неизбежное...” А один крестьянин
Владимирской губернии произнёс так: „Да, мы просим правительство
применить этот закон! Пока враг на русской земле... Скажите там, в Петрограде,
что если не хватит наших молодых детей, то и наши старые руки ещё сильны на
защиту России. Те из нас, кто отдал последних сынов — отдадут и последний фунт
хлеба!” Да — эти же! да — эти же самые слова Шингарёв и предсказывал всегда! Он
ухом слышал их за несколько лет вперёд — и вот они прозвучали! Шингарёв в
президиуме еле умел скрыть слёзы. И отвечал съезду: „Теперь я спокоен:
подставлены могучие плечи кооперации! Она ещё мала по сравнению с нашими
огромными просторами, но через несколько лет мы сами изумимся, во что она
выросла. Это старый прогнивший строй боялся всего. Ему как убийце Макбету
чудились страшные видения...”
Произнесение
речей — все эти недели была ещё отдельная непрерывная струя жизни. То и дело
его зазывали куда-нибудь произносить речи, много по Петрограду, и два раза
ездил в Москву, и всё на съезды. И обдумывать и сочинять те
речи было совершенно некогда, а так, толчком, что выльется. С
кооперативного съезда попал на концерт в Большой театр, неизбежная овация, и
что-то же надо сказать, — „Дружно строить новую Россию!.. Поклонимся перед
павшими героями из серой русской рати.” Оттуда — сразу
на поезд, а в Петрограде с поезда — сразу на кадетский съезд, бурные овации, и
уж где держать речь, как не тут: „Мы получили продовольственное дело в
отчаянном виде. Институт твёрдых цен был разрушен прошлым министром, и
разрушено им понятие о земельной ренте. Горькая и печальная мера — взять
хлебные запасы в руки государства. Приходится получать немало протестов, они
вносили смущение в нашу работу, но не изменили мнения.” А
дальше нельзя было не поехать на возобновление заседаний Вольно-экономического
общества — и значит опять речь, а что говорить? „Старая власть душила все
проявления общественности. На долю нашего поколения выпало редкое счастье
вернуться к культурной работе... Нам предстоит исправить бесчисленные безумства
старой власти...” А там — опять надо ехать в Москву на съезды, под Клином из-за
крупного крушения простояли 5 часов, опоздали, — но на пироговский
съезд успел к закрытию, к родным братьям-врачам, хранителям священного огня
русской интеллигенции, — к ним самые возвышенные пламенные слова! „Пироговские съезды были моими воспитателями. Первый раз я
выступал у вас в Девятьсот Пятом. Прогнивший старый
строй... Товарищи, скажите всем, чтобы бросали роскошь! Без хлеба погибнет
свобода!” Громовая овация! — уж мы-то понимаем друг друга. И как ни поздно —
везут на московское кадетское совещание, тут — трезво — однопартийцам:
„Временное правительство — как кормчий, которому ещё не повинуется
руль и ещё нет компаса. Поддерживайте нас!” — А на следующий день — на
съезд городов, и зал дрожит от аплодисментов, и: „Отношу аплодисменты не к
себе, а к Временному правительству. Только теперь и можно жить и работать в
полном единении с народом. Старый строй рухнул, потому что в нём изверились
народ и армия. Почему крестьяне воздерживаются продавать хлеб? Им не стали
нужны деньги. Хлеб в России — есть, но необходимо правильно его распределить, а
это возможно только при государственной монополии. Сейчас от хлеба зависит всё
государство, и долг гражданина — отдать государству свой хлеб.”
А
в эти же дни был объявлен заём Свободы — и всем министрам вменялось во всех
выступлениях пропагандировать его. И так, перемешивая с хлебной монополией:
„Свобода далась почти бескровно, и это побуждает многих предъявлять бескрайние
требования. А прежде всего государству для всех дел требуются деньги и деньги.
Выпускать кредитные билеты? Станки и так печатают их день и ночь, этим сладким
ядом нельзя пользоваться до бесконечности. Народ должен отдать правительству
свои сбережения и лишние золотые украшения.” А вот
(это уже опять Петроград) надо в воскресенье специально ехать в Благородное
Собрание и говорить в пользу займа. „Мы здесь слышали голос министра свободной
Франции, что русская свобода теперь так же велика, как и французская. Да,
Франция первая зажгла светоч свободы в Европе. А теперь — что может нас
разделить? Между Великой Французской и Великой Русской Революцией действительно
поразительное сходство... Ошибки старой безумной власти должны быть исправлены.
Наши сбережения отдадим стране!”
Но
взмолился на заседании кабинета: отпустите меня от займа! У меня земля не
засевается! нас ждет голод!
И
с чувством подписывал, и рассылалось по лику Руси ещё одно воззвание: „В порыве
негодования народ разбил вековые цепи. Но помогите родине освободиться от
тяжёлого наследия старого строя: мало осталось хлеба. Пусть рука ваша крепче
ляжет на плуг, пусть он глубже войдёт в сырую мать-землю. Вы — чуткое сердце
России, откликнитесь на призыв Родины. Земельные беспорядки недопустимы, нельзя
самовольно рубить леса и жечь имения помещиков — так только сократятся посевы,
это будет шагом к несчастью.”
Засев
земли этой весною становился как жизнь или смерть. Уже озимые были засеяны
намного хуже обычного из-за дороговизны рабочих рук. Теперь из-за сельских
волнений, а ещё шире из-за угроз — помещики не хотят сеять яровых, и даже
начался их отлив из деревни. Уже и средние землевладельцы задумываются, сеять
ли. По Югу самая горячая пора посева уже упускалась. А если помещики не посеют
яровых, то уже в мае крестьяне сообразят — и не станут продавать своего хлеба.
И наступит голод. Шингарёвское министерство всё
хлопотало о заготовке, а надо было спасать производительность. Землю, которую
помещик сейчас не берётся засеять, — надо успеть сдать в аренду крестьянам. А
если откажется помещик? передавать в аренду насильственно? Решиться так?
(Насилие над помещиками всё ж не пугает последствиями.) А кто это будет делать
на местах? Очевидно, продовольственные комитеты. А как дать сельскому хозяйству
рабочую силу? Даже военнопленные уже так рассвободились
теперь, что их надо заинтересовать: надо платить им не меньше среднего, сколько
платят в этой местности.
А
между тем крестьянские угрозы усиливались — и при всей опаске обострять
социальные проблемы в деревне, не могло же правительство не стать на помощь тем
помещикам, которые несмотря на всё намеревались
засевать? Однако правительство считало невозможным пользоваться против крестьян
военной силой (да это практически сейчас и невозможно), его принцип был:
исключительно нравственное воздействие на население. Надо было как-то популярно
всем объяснить. Провёл Шингарёв, опубликовали: продовольственные комитеты имеют
право принудительно передавать пустующие земли в арендное пользование по
справедливым ценам. Но и: продовольственным же комитетам, самому населению —
поручить и охрану посевов
— и тех, кто не сдал в аренду. А кто это будет? какими силами? (И — захотят ли?) И вот шёл Шингарёв на
небывалую меру: а если произойдёт порча посевов, то государство берёт на себя
возмещение владельцам убытков. Небывалое и огромное бремя на правительство — а
иначе не будет в России хлеба в этот острый переходный период. Да неужели
свободный народ после этого не устыдится разорять собственное казначейство?..
Да
ведь корень сельских волнений не в посеве, а — в переделе земли. Крестьянство
исстрадалось, ожидая этого передела. Накопилось в них: ждать нельзя, разряди!
Земля так соблазнительна, а тут нет военной охраны — как удержаться мужику? Но
нельзя допустить раздела хаотичного, до Учредительного Собрания. У всех партий
свои земельные программы, своя и у кадетской, и Шингарёв, хотя не вовсе её разделяя, но обязан по партийной дисциплине
придерживаться её. Но как раз в земельной программе кадеты всегда шатались: все
левые партии требуют землю отнимать, и притом без выкупа. А кадеты хотели бы
раздавать лишь удельные и монастырские земли, а частные? частные если и брать, то во всяком случае достойно уплатив. Левое крыло партии
тянуло ко всеобщей национализации. А
сейчас, в революционном расплохе, на мартовском
съезде ничего не решили по земле, отложили до мая. Но — министерство
земледелия не могло не принять хоть какого-то мнения. По накалу борьбы многих
лет надо было решать только и именно против столыпинского
решения, против хуторов и отрубов, — и все землемерные и землеустроительные
работы согласно столыпинской реформе министерство
земледелия теперь остановило. (Но тогда остановилось и исправление заболоченных
покосов Северо-Запада, солонцов Заволжья, сибирских
урманов.) Однако и не настолько же против Столыпина, чтобы всех насильственно
загонять в общину? — кормит-то хозяйственный мужичок. Да отрубники
— и не пойдут. А ещё для дележа придётся разорять крупные культурные хозяйства
и отдавать их по кускам в технически несовершенные руки. Многопольные
участки, скотное, птичье, садовое, огородное, свеклосахарное хозяйство,
питомники, рассадники — и всё дробить? делить?
Нет,
революция застала Россию врасплох. Сегодня и знатоки земельного дела не
стыдятся публично признаться в скудости своих сведений о точных данных
земельного дела в России. Передача земли народу оказалась далеко не простое
дело, такая реформа может отбросить Россию далеко назад, подорвать
производительные силы земли. Пока в деревне неразумная агитация подбрасывает
огня — а реформа плавает в тумане. Прежде всякой реформы нужна всероссийская
земельная перепись: в какой губернии сколько именно
крестьян нуждаются в земле — и сколько может к ним отойти? А ширятся овраги, не
укрепляемые в войну, — сколько они занимают сегодня? А если ещё хлынет на землю
и громада городского населения? — нормы станут и вовсе урезанными, и земли
никак не хватит. Но сегодня поздно убеждать в этом крестьян, разожжённых нашей
же агитацией, особенно тех, кто живёт рядом с удельными землями. А перепись —
долга, а время не терпит. А далеко переселяться — ещё все ли захотят? Надо и
это узнать заранее опросом.
Пока
— ещё одно воззвание Временного правительства к населению: заветная мечта
многих поколений, земельная реформа, несомненно станет
на очередь в Учредительном Собрании, но только путём закона, а не захватов.
Большая беда грозит нашей родине, если население на местах, не дожидаясь...
Большая ошибка думать, что каждый уезд и волость могут сами решить этот вопрос.
Начнётся борьба между общинниками и подворниками,
село восстанет против села, волость против волости. А вот — создаётся Главный
Земельный Комитет...
Сперва создавали (и недосоздали) повсюду продовольственные комитеты. Само собою
во всех местах создавались разнокалиберные, где какие, „исполнительные
комитеты”, скорая местная власть. Теперь повсюду — при продовольственных
комитетах? — надо было создать „примирительные земельные камеры”, где крестьяне
и помещики при помощи общественности находили бы общий язык. (И князь Львов
рассылал отдельный циркуляр о таком примирении.) Но вот, там и сям, сами собой
стали образовываться ещё новые — земельные комитеты, — это была уже третья
параллельная власть. (Эх, нет волостного земства!) Однако в нынешнее
безвременье правительство не могло бы их отменить — а лучше поддержать и
возглавить. И объявило от себя, что для подготовки материалов к реформе, а
также и для законного решения всех возникающих недоразумений, земельных,
арендных, создаётся система земельных комитетов — от Центрального и до волостных. Толком никто, и сам Шингарёв, не понимал, чем
же именно точно будут заниматься земельные комитеты, как они разграничатся с
другими властями, какие у них будут права и способы действий, — но остановить
этого процесса тоже было нельзя.
Вот
— грянуло в Ранненбургском уезде: там исполнительный
комитет постановил насильственно обсеменять помещичьи земли по дешёвой аренде и не спрашивая согласия владельцев. Применить воинскую силу?
— уже прежде правительство зареклось. Значит? — телеграмму исполнительному
комитету: указать на недопустимость самовольного решения земельного вопроса без
общегосударственного закона. Из Рязани послан был прокурор — расследовать
погром, но рязанский Совет рабочих депутатов нарядил и свою „демократическую
следственную комиссию” над прокурором.
И
— какая же голова это всё могла охватить? А каждый день ещё десятки же
вопросов. Вот, надо законом удлинить в этом году сроки рыбной ловли в
Астраханском бассейне... Вот, упорядочить частную рубку лесов...
И в этой каменоломне работы —
почти всё успеть самому, не похоже, чтобы чиновники министерства понимали бы
всё напряжение и смысл происходящего так, чтобы силы отдать беспредельно.
Надежда на одного Сашу Хрущова, друга юности, его
Шингарёв когда-то вызволил через Столыпина от ссылки, а сейчас вызвал к себе в
товарищи.
И благодарности — не ждал
или нескоро ждал Шингарёв. А сегодня — больно поразил упрёк от князя Бориса
Вяземского, пришло письмо из Усманского уезда. В
начале марта он же был у Шингарёва, и такие важные вещи высказывал о состоянии
деревни, и кажется так хорошо понимали друг друга. А
теперь:
„Андрей Иванович! Не верю
глазам: когда же вы успели стать социалистом? И ваша ужасная хлебная монополия,
и эти всевластные комитеты из охлократии — ведь вы же насаждаете в России социализм!..”
Тёр, тёр лоб Андрей Иваныч, тоже не веря глазам: социализм? он? Никогда...
А под Воронеж уже грядёт
прямая весна. И на родную Грачёвку. И хотя уж столько в России земель в эту
весну останутся сирыми, незасеянными, — а крохотное пятнышко Грачёвки ноет
само, отдельно: а я-то как же? Отцовская земля... А отцу уже восемьдесят. Долг
старшего сына. И всю же Россию равно любишь — а Усманский
уезд как-то ещё особенно. В позапрошлом году починили в Грачёвке и дом, уж ветох был.
И решили теперь с Фроней: всё равно занятий в школах практически нет,
экзаменов не будет, разрешено разъезжаться, — бери-ка детей, да поезжайте все в
Грачёвку, да обрабатывай.
— И с посевом?
— Ну, с зерном сил у вас не
хватит, опять отдайте. Но ваш — огород, сад. Да не только свежий воздух, а и с
питанием в Питере будет плохо.
— А — ты? Как же ты?
— Да я-то один.
— Так именно один! Пока
доберёшься по ночам на Монетную — а тут всё запущено.
— Господи! Да я студентом и
двадцати пяти копеек не тратил — и сыт был.
— Да уж знаю. И мне ж помогал.
— По воскресеньям у сестры
буду обедать. Когда — у Саши Хрущова. — (Казённую
министерскую квартиру отдал ему.) — Да обойдусь, до еды ли мне будет. Зато душа
будет спокойна. Как спокойно будет, правда, Фроня.
И уговорил. Стали
собираться. А достать билеты — тоже труд. Очереди тысячные, билеты уже на май.
Просить у Некрасова не хотелось — настолько Некрасов недоброжелателен за эти
министерские месяцы, и даже публично подковыривал Шингарёва, что вот мол вагоны теперь есть (где они
есть?) — а хлеба нет для погрузки. И даже было публичное распоряжение:
чиновникам путей сообщения запрещается всякое протежирование в покупке билетов,
а спекулянтам — тюрьма до 4-х месяцев. Но нужда гонит — и нашёл Шингарёв связь,
получил купе второго класса на семью.
И сегодня вечером отвозил
их, с шестью чемоданами, два рейса автомобилем. Сам же устроил — а теперь вдруг
такая тоска взяла, такая тоска, как будто расстаются навеки. Успокаивал себя:
— Да я, может, ещё по России
поеду, и тогда в Воронеж обязательно, и к вам на денёк. Вот уж радость — в
Грачёвке побывать! Как бы хотелось с вами вместе покопаться в огороде.
Не сказал Фроне, как сердце сжато, но по её суженным напряжённым
глазам видел то же.
Целовал детишек. А после
второго звонка — лицо её ненаглядное, каждая морщинка родная, а вот уже 22
года. Скоро серебряная свадьба.