43
Нет, чувствовала Алина, что
душою — он не с ней. Где его прежние знаки внимания? Где заботливое ухаживание?
Всё развеялось. Он ни в чём и не старается облегчить жене жизнь.
Да просто: видит ли он её?
Чтобы отметил, в какой она блузке или туфлях, — никогда теперь!
Пансион в октябре — пылающая
обида! незатягиваемая рана! Ни одного дня с тех пор
Алина уже не была здорова.
А после февраля?!? — уже
нельзя ему верить ни в чём. Изнуряющая мука, что он тайно переписывается с той.
Да она приедет и в Могилёв — как это узнаешь, проверишь?
Вот тогда в Москве: звонил
Сусанне, хотел прийти — а почему не пришёл? что переменилось?
Что — в нём переменилось
вообще??
Чёрные мысли поднимаются со
дна души — и омертвляется всё твоё существо.
Устроила маленькую клумбу
цветов перед флигелем, посадила табаки, летним вечером будут пахнуть. Но всё из
рук валится.
И ничего не читается. Взяла
Чехова, водила глазами по строчкам, редко смысл доходил, но тут же и опускался.
А черезо все страницы — чёрными жирными линиями, чёрными строчками — свои
мысли.
От своих мыслей — нет
спасения. Когда всякие мысли отпускают — и боль отпускает. Но это недолго
держится. Если б только избавиться от мыслей. Но не принимать же днём
снотворное.
Упущены, упущены эти благие
советы: быть для него загадочной, вечно весёлой и лёгкой... Да может ли их
осуществить страдающий человек? Переполняют душу обиды, и легче высказать их,
чем таить:
— Нет, ты изменился ко мне
именно от твоей первой поездки в Петербург. Так неужели в этом виновата я, а не
ты? До этого, вспомни, — сколько ты видел во мне, чем
любовался и восхищался. А после — всё потускнело!
— Но почему тебе надо, чтоб
я всё время восхищался?
— Пусть это моя слабость, но
я держалась твоим любованием! Вот, смотри, пачка твоих прежних писем, как это
напаивало наши отношения, делало их богатыми! Давай их перечитывать вместе! Как
ты повторял на все лады: и моя радость, и моя звёздочка, и Полевая Росиночка...
Ты несравнима и равных тебе нет... — Всё говорила
наизусть. — Ты поддерживал меня своим поклонением! Какие слова, какие чувства!
Где они теперь?
Прожигала его внимательным
взглядом. Он смутился, вяло мычал.
— Ну что сейчас именины?
Кого-то тут собирать?
— Да! Мне нужно общество,
мне нужна осмысленность жизни. Я не могу тут сидеть взаперти, как узница!
— Линочка,
мне сейчас очень тяжело, ну пожалуйста, пощади, не надо.
— А мне, ты думаешь,
легко?? Да мне в тысячу раз тяжелей!
Медленно, с трудом отвечал:
— Если тебе тяжело... если
тебе нагоняются мрачные мысли... Ты собери их на том, что вот за войну больше
миллиона вообще погибло на фронте. И значит — миллион женщин овдовели.
— То — легче. Погиб — но не
разлюбил, не изменил!
— А у тебя только: „мои
страдания”, „что будет со мной”, „так мне хочется!”...
Удивительно, что он в самом деле не понимал!?
— Да! У меня бывают такие
безнадёжно-мрачные периоды, когда я могу думать только о себе! Когда моя душа
так страдает — разве я могу впитывать ещё чьи-то страдания?
Он не понимал, потому что
самого его ещё не разрывал Зверь страдания!
— Господи, Алиночка, ну как бы жить и не терзать друг другу сердце?
— Ничего, станешь
сочувственней к мукам других!
— А грозит время ещё худшее.
Что будет со всеми нами?
Всё одни и те же увёртки.
— Да, и я хочу быть
достойна! И наступающего времени, и своего положения! Но для этого я прежде
должна выздороветь! А ты мне не помогаешь. Ты — устраняешь меня, лишь бы я
только тебе не мешала.
— Но ты всё-таки сравни, —
потерянно говорил он, — масштабы нашей семейной жизни — и тех событий, которые
волочат нас всех за шиворот. И есть долги...
Алина воскликнула
торжествующим голосом, потому что в поединке всегда одолевала его легко:
— Не говори мне о долге
— ни перед тобой, ни перед Россией! Когда я люблю
и меня любят — тогда я и делаю, тогда и признаю долг.
А ты для своего долга — ты мной и жертвовал всегда. В нашей с тобой жизни
никогда не были раскрыты мои лучшие возможности. В петле твоего долга и удушилась
моя личность. Я — погибла! Я — погибла!..
И почувствовала, как снова и
гуще одевается во мрак.