52
Генерал Алексеев ждал с утра
большой беседы с Гучковым, ждал от него полного
внимания, за чем и ехал, — а поговорили всего десять
минут: и болен Гучков, и чем-то занят, и вот сегодня
днём на заседании правительства всё изложите — и не надо смягчать, не надо
розовых красок, а всё как есть. А после заседания уж мы с вами поговорим.
Обидно, всё не то. При
грандиозном развале армии — так о многом было говорить с военным министром с
глазу на глаз! При остальных министрах так откровенно не доложишь.
Но вот удача: в Петрограде —
Колчак. И на эти свободные часы до совета министров Алексеев пригласил его к
себе. Каким это чудом в Черноморском флоте сохранилось настроение победоносной
войны? Хотел Алексеев поучиться у Колчака: как же с этими комитетами работать?
Почему ж это удалось одному Колчаку?
Последний раз они виделись
зимой в Севастополе, когда Алексеев лечился там и был чуть не при смерти. Но и
сегодня соотношение здоровья и болезни между ними сохранялось огромно. Колчак —
как железный, всегда готовый к команде, к действию, зоркий, быстрый, никогда не
запутанный в побочностях. И высокий пост не придал
Колчаку повадок барства, лености, что так погубляло
многих. Напротив, недостаток его — повышенная пылкость и нервность.
Вот и пожаловал — с открытым
пронзительным видом, высоким лбом, пригорбленным
парусным носом. Похудел с зимы.
О комитетах? Докладывал.
Надо было переступить
какой-то порог сознания: разрешить совершаться тому, что до сих пор ошибочно
казалось нам недопустимым.
Всё складно, Алексеев готов
бы этому следовать, но как применить? нигде не получается, везде
почему-то сразу разваливается.
Колчак и подробней.
Когда уже получилось — очень
заманчиво. Но где же ключ? Алексеев не ухватывал.
Впрочем, и Колчак не сильно
хвастался. Честно говоря, в Севастополе совсем не так хорошо. Порядок, может
быть, держится на последних остатках благоразумия. Вот — эсеры. Столкновений с
ними до сих пор не было, но могут произойти. Память 1905 года встаёт угрожающе.
Уже носили по Севастополю гробы тогдашних жертв (или какие-то вместо них). Вот
стали требовать в южных газетах, чтоб адмирал Колчак лично искал бы прах
казнённого лейтенанта Шмидта и перевозил бы его в Одессу. И уже самочинно
ездила делегация матросов на остров Березань, искать место расстрела. И чем эти
все тревоги кончатся? В московском „Утре России” напечатали анонимную заметку,
будто над лейтенантом Шмидтом при аресте были издевательства, — теперь ведь свобода
и каждый может лгать, что хочет, сам скрываясь. И уже свидетели-офицеры за
подписями опровергали, — и что ещё будет с этими офицерами? То прибывают из-за
границы матросы с бывшего бунтарского „Потёмкина” и, мол, хотят вступить во
флот, ценное пополнение. То на „Екатерине” захотели поднять жёлто-голубой флаг:
на нём, видите ли, много украинцев. И с такими же знамёнами их собрание в
севастопольском цирке: требуют автономии Украины и чуть ли не отдельного
украинского флота — и как быть с ними? не в Севастополе же это будет решаться.
А с этим снятием морских погонов? — какое смятение,
вот телеграмма из Севастополя. Как быть в сухопутных частях флота? — неясно.
Приказали офицерам идти на парад 1 мая в погонах, потом передумали — без погонов, но не могли хорошо сообщить. И одни офицеры,
добравшись до своих штабов, спешно сами срывали, а с других на улице срывали
солдаты, чего в Севастополе представить было нельзя! — и кричали:
„Контрреволюция идёт! Бери их!”
Тут Алексеев мог только
покивать: это был грубый ляпсус Гучкова.
Но Колчак-то, главное, не с
этим пришёл, он вот с какой идеей: сейчас нам нужна, срочно нужна какая-нибудь
крупная победа! Сухопутная армия — не способна.
— А флот — может! Дайте нам
взять Босфор!
Но — вздохнуть лишь мог
Алексеев. Не только он всегда был против. И не только
нет подвижности на эти два месяца подготовки, но даже вот, через два часа,
министрам такое вымолвить предположительно — не под силу, горло не возьмёт.