62
Такой неприятный, совершенно
неожиданный конфликт, в такое нежелательное время!
За минувшие полтора месяца
князю Георгию Евгеньевичу приходилось встречаться
исключительно с хорошими людьми: были ли это непритязательные мужественные
воины из армейских депутаций, или делегация русского театрального общества из
Москвы, привезшая новый театральный устав, или еврейская делегация, благодарящая
за равноправие, или дружелюбно-предупредительные к новой власти старые
чиновники своего же министерства, — и та же атмосфера дружелюбия лилась в
неохватном потоке приходящих телеграмм. (И от кого только не было! — из
Лозанны от семьи Герценов! ну когда б они о князе
Львове знали бы или вспомнили! — а теперь он им отвечал.) Решительно ни разу не
встретил князь кого-либо из отвратительных чудовищ царского режима, душивших
всю нашу жизнь, и князя Львова тоже. И если где-то на местах
необъятной России происходило нетерпеливое политическое творчество, возникали и
кипели разнообразные новые комитеты и формы, никто не желал дождаться, пока
лучшие юристы страны разработают им безукоризненные новые правила, и доходило
даже до ссор с помещиками и до захвата земель или до весьма дерзких
национальных требований откола от России (какие придуманные проблемы, почему ж
их не было вчера?), то всё это было по единственной причине удалённости,
по невозможности встретиться со всеми лично и посмотреть друг другу
доброжелательно в глаза. Как раз вот на послезавтра князь Львов созывал
совещание губернских комиссаров центральных губерний, чтобы преодолеть это
непонимание на расстоянии, — а тут вот...
Несмотря на частые сердечные
встречи с представителями Совета (которые, в общем, все были неплохие люди, а
некоторые и просто замечательные) — очевидно и тут что-то было недоговорено,
что-то недопонято, вот с этой несчастной нотой. Поразительно, что они — тоже
сейчас порицали правительство, хотя ведь всё время были с нами в контакте! Так
надо встретиться сегодня же! — и в самом расширенном составе — всё полное
правительство, это дюжина, и от Исполнительного Комитета придёт человек сорок.
Идея: чтобы наших было всё-таки побольше — можно
пригласить также и Родзянку со всем его думским комитетом? Соберёмся,
сговоримся — и снова всё потечёт нормально.
Все эти полтора месяца никто
в Мариинском дворце не
вспоминал ни о Родзянке, ни о его комитете, ни обо всей Думе, как будто их и
вовсе не было, и делать им нечего. А сейчас — они как раз оказались нужными. Да
как солидно будут выглядеть на общем заседании, как бы третейскими, и особенно
сам Родзянко. И какое впечатление будет через газеты на общество.
Георгий Евгеньевич позвонил
Михаилу Владимировичу, тот был очень польщён и конечно согласен.
Заседание назначалось на 9
часов вечера в Мариинском, но раньше времени туда никто не хотел
и ехать, через эту толпу, всю организацию вели по телефонам из довмина, потом кое-как доканчивали совещание с генералом
Алексеевым, потом сговаривались министры, какой линии поведения сегодня вечером
держаться. Милюков непреклонно стоял на своей ноте, на каждом слове её, и
настаивал и требовал, что и все должны так держаться, потому что приняли её
всем составом правительства единогласно. И действительно так, некуда деться.
Ах, какая неприятность! Ах, кто бы мог думать, что из этого заварится.
Уверены были, что к вечеру,
к темноте, толпа разойдётся, — а как раз наоборот! И пришлось министрам ехать
на заседание через эту возбуждённую толпу — правда, оказалось, что у Мариинского дворца толпятся уже только дружественные
манифестанты.
К обширному заседанию
приготовили зал на половине Государственного Совета, теперь несуществующего, а
с непривычки совсем не подумали о процедуре. И возник сложный инцидент.
Пресса-то ведь целый день изнывала, металась, наблюдала, мучилась — а теперь
корреспонденты всех главных газет двух столиц толпились в
Мариинском дворце перед князем Львовым и просили
допустить их на совместное заседание, ввиду важности его. Ну что ж, гласность —
это родная сестра свободы, тем надёжнее будет осведомлена и вся страна. Львов
посоветовался с Терещенко, с Некрасовым, — и пригласили прессу занять места в
зале.
Корреспонденты ликующе
потянулись туда, с собой ещё повели запасённых стенографисток, и там заняли
угол, разложили бумаги, отточенные карандаши, были готовы ранее всех: участники
заседания ещё только собирались.
Собирались, и вдруг Скобелев
подошёл к князю и, несколько заикаясь, заявил, что Исполнительный Комитет
решительно против присутствия прессы! Вот так так! И как же князь не спросил их раньше? — он не
предполагал, что они могут быть против гласности. Очень теперь неудобно, очень
неудобно, но ничего не оставалось — князь подошёл к столам прессы и объявил им,
что вынужден сообщить, что Исполнительный Комитет категорически против их
присутствия.
Корреспонденты были удивлены
— ошеломлены возмущены — но вынуждены были, что ж? —
подчиниться. И потянулись из зала вон и они, и их стенографистки с собранными
карандашами. А служителям у дверей было строго велено не пускать их больше.
Но тут же пресса прислала
коллективное письменное заявление князю Львову с просьбой: первым пунктом
заседания обсудить вопрос о присутствии прессы.
Что ж тут обсуждать, ещё
посоветовались с Чхеидзе, — отказ.
Но не успели ещё все
собраться и заседание начаться, как от проворных корреспондентов поступило
новое заявление, теперь к Чхеидзе:
„Николай Семёнович! Мы,
журналисты, с первых дней революции достаточно доказали своё отношение к
серьёзным моментам в жизни нашей родины и заслужили право присутствовать в
столь историческом заседании. И Временное правительство разрешило нам. К
великому удивлению, мы были удалены по требованию Совета Рабочих и Солдатских
Депутатов. Мы думаем, что это прискорбная ошибка. Мы свой долг умеем выполнять.”
На советской стороне
смутились. Посовещались. Подходили опять ко Львову:
Временное правительство тоже должно присоединиться к запрету.
— Но мы же нисколько не
возражаем, — ласково отвечал им князь.
— Но вы обязаны проявить
солидарность с Советом и не перекладывать на нас одиозность. Ситуация слишком
ответственна, чтобы мы могли допустить её разбалтывание и извращение в
буржуазной прессе.
Теперь совещались министры:
не портить отношений, надо уступить?
Скобелев пошёл и объявил
журналистам: запрет исходит также и от Временного правительства, так как не всё
на этом совещании может стать достоянием гласности.
Журналисты нисколько тем не
убедились: но мы вовсе не имеем в виду разглашать секретные данные. Мы согласны
сообщать и не всё, мы понимаем! Пусть наши отчёты просматривает и вычёркивает
президиум.
Но никому не улыбалось ещё
над этим просидеть ночь.
Заседание началось.
А корреспонденты в
Квадратном помпейском двухъярусном зале и в комнате для печати томились, томились,
томились и посылали записки: если там всё равно присутствует 80 человек — то
гражданская обязанность присутствовать и у журналистов, заслуживших доверие в
революционные дни!
Наконец, уже после полуночи,
к ним туда вышел суровый Гучков с чёрными подглазными
мешками: он берёт лично на себя состоявшееся недопущение прессы: им и
Шингарёвым приводились секретные цифры.