70
Терпеть не мог Терещенко
смотреть бездеятельно со стороны на дело, которое плохо вяжется. Невинный акт с
нотой союзникам разрастался в государственный конфликт, правительство и Совет
так до конца и не поняли друг друга за всю ночь. Но когда два учреждения не
могут сговориться — всё может решить частная встреча реальных деятелей.
И хотя лёг только в 4 часа
утра, уже при утреннем свете, Терещенко вскочил в 9, по-молодому свежий, и
сразу же понял, что надо спешить встретиться с Церетели. Керенского не было (по
дружбе Терещенко знал, что притворно), да ещё не разрешила бы ему гордость
переговариваться с Церетели, а Терещенко легко мог продолжить ночную попытку
Некрасова, довести документ до конца, текст был тут.
И поспешил позвонить ему,
пока тот не окунётся в месиво своего ИК. Застал. Сговорились, что Терещенко
тотчас приедет. Министерский автомобиль уже ждал у подъезда.
А жил Церетели сейчас — в
холостой квартире Скобелева, довольно богатого наследника (но не в сравненье с Терещенкой, и не по сахару, а по муке, отец его был
купцом-мукомолом в Баку), изрядно платившего на революцию, а сейчас в
карикатурной степени и поклонника театра. Значит, и он будет рот раззевать рядом с их разговором.
Среди комичного и ничтожного
сброда Исполнительного Комитета (и нельзя им показать,
чего они стоют) возвышалось всё же несколько
серьёзных фигур — и вот постоянно внимательный и доброжелательный Церетели,
такая же внезапная звезда в Совете, как Терещенко в правительстве. Два месяца
назад и в голову бы никому не пришло, что для решения судеб России нужно
встретиться им двоим. А вот.
Черноглазый Церетели с
длинным худым лицом смотрел сейчас, кажется, с недоверием (после вчерашней терещенковской защиты ноты). Но вот Терещенко уверял, что
вся история — чистое недоразумение, ничего плохого не имелось в виду. Церетели
кивал. Он тоже очень хотел уладить.
Это нужно было для спасения
России, но и в частности особенно нужно для самого Терещенки.
Во-первых, как для министра финансов: из-за этой паршивой историйки зависала
вся судьба Займа Свободы, а без займа грозили быстро рухнуть все российские
финансы. И во-вторых, как для лица, более чем заинтересованного
в ближайших путях российской внешней политики.
Весь выход был в том, чтобы
отредактировать нужное „Разъяснение” от имени правительства. Это было бы не
сложно, если бы Терещенко не опасался, что Милюков упрётся и испортит всю игру.
Больше всего пришлась советским против шерсти „решительная победа”? — так замазать
длинной цитатой из декларации 27 марта. Потом надо было что-то измыслить о
„санкциях и гарантиях”. Придумано было, отчасти ночью с Некрасовым, потом и с
Милюковым, что это — совсем не вредные мероприятия, а: международный трибунал,
ограничение вооружений. Ещё бы что-нибудь? Ну: „и пр.”.
Но что неприличнее всего:
это „Разъяснение” теперь рассылать послам союзных держав как дипломатический
документ? Это — крайне нетактично, невыносимо!
Дружественно расстались на
том, что Терещенко как можно скорее проведёт бумагу через заседание кабинета —
и тотчас же пошлют в ИК. И те двое поехали на ИК, у них начинало кипеть
заведомо раньше правительства.
Но не так просто достанется Терещенке. Милюкова оскорбит
прежде всего, что составление согласительного документа прошло без него — и уже
поэтому он будет придираться к каждому слову. Он ревнует, что поле внешней
политики не отдано ему целиком на откуп. И ревнует, не без оснований, к Терещенке, что его английский да и
французский лучше. И потом, как упорный торговец, Милюков больше всего боится
продешевить, уступить хоть копейку раньше или на копейку больше, чем это
абсолютно неизбежно. На самом деле, у него нет художественного чутья, чувства
целого, чувства манёвра, вот капризно не желает считаться, что вырос какой-то
Совет. Всю политику он понимает так: упереться и не пускать. А по сути нота его была совершенно верна, и даже, при гибкости,
её можно было составить и более преданно к союзникам, но и более требовательно
к ним, мы должны с них тоже получить хороший куш, — а вот неумело подана...
Недавно Бьюкенен пригласил
сепаратно Керенского и Терещенко, понимая их растущую силу в правительстве, к
себе на ланч. И они легко сошлись в оценке, что от
Милюкова ждали не такой высоты, что деятельность его шесть недель
разочаровывает — и вряд ли ему удержаться дальше вершителем внешней политики. И
всем трём (ещё до скандала с нотой) было понятно, что только Терещенко
единственный и сможет заменить Милюкова.
Но сию минуту
не так легко было даже собрать правительство: кто ещё спал после этой ужасной
ночи (князь Львов только что проснулся); кто, как Шингарёв, уже сидел в
министерстве и отказывался ехать на заседание раньше чем в три часа пополудни:
ещё не совсем готов его документ о земельных комитетах, подлежащий утверждению
сегодня.
Князь Львов обещал попытаться собрать — ну, к часу дня.
Нет, с этим рыхлым дрыхлым правительством можно просто известись! Они не
понимают, что значит торопиться.
Тогда Терещенко предложил Львову
собрать трёх-четырёх министров, с Милюковым, и решить келейно.
Но с Певческого моста твёрдо
отбил Милюков, что надо отвыкать от закулисных комбинаций, решение
правительства возможно только в полном составе.