К содержанию книги

75

Хоть носил теперь Кирпичников Георгия на груди, хоть стали они с Мишей Марковым подпрапорщиками, — а не добавилось порядка ни в их учебной команде, ни во всём Волынском батальоне. Даже хуже намного стало: отлучаются — с них не спросишь, обучаться не желают — и не потребуешь. И тянет изо всех дыр, фронта не спрашивая: войну кончать! Почему так? — новобранцы сопливые, под снарядами не лежавши — и затеяли войну решать?

Приехал в батальон такой полковник Плетнёв, от военного министра, говорил лекцию. Не дадим протянуть нашу руку в рукопожатии к окровавленной германской! Не слушайте, солдаты, газету „Правду”. Помните, что враг у ворот, и будем крепко держаться наших благородных союзников. И пусть весь тыл честно работает, а не слоняется. Верно! Волынцы ему ладошили. А уже через час прибежали поднатчики из Павловского: что, у вас тут натравляли солдат на рабочих? Да кто вам сказал? На другой день в газете „Известия” статья: волынцы слушали погромную лекцию черносотенца! Кто это писал — морду б ему набить, так не подписано. Взяли Марков с Кирпичниковым химический карандаш, бумагу — и тоже писать, советовались с поручиком в батальонном комитете: протестуем против анонимных угроз честным людям! Мы, волынцы, в первых рядах революции доказали... А вокруг нас кишат германские провокаторы и гады...

Рабочие? — они шкуры и оказались: мало того что их на войну не берут, ладно, но они и тут работать не хотят? На что революцию повернули: дай им 8-часовой день! Наши там в сырых окопах под пулями, газами 24 часа, а этим тут нельзя больше восьми, а то им, вишь, некогда политикой займаться.

Да знал бы Тимофей Кирпичников раньше — ещё он бы им никакой революции не делал, выкусьте!

Такой же и Клим Орлов, даже хуже. Да что, разве знал его Тимофей? — два месяца в учебной команде, подкидывал против начальства, к поре пришёлся. А на фронте и дня не бывал, хотя ряжка бычья — тут всё учётным сидел, неизвестно сколько мин наработал. А как послали его в Совет от Волынского батальона, так он и вовсе заневедался: всегда у него правильно то, как ихняя там головка скажет. Поначалу думал Тимофей — они там в Совете и впрямь рядят, а потом дознался: сгоняют их просто как баранов, голосовать.

Ну ладно, сидел бы там и хлопал ушами, но взял себе Клим голос ото всего Волынского батальона, вместо какого бы настоящего солдата. И ещё приходит, не в своё дело встревает: Ленина, мол, не трогать, он хороший. Да у тебя что, больше всех знатьба? Этого стрекуна нам Вильгельм прислал, всё дело нам рушит, — и хороший? Всё немецкое против нас беспомешно высказывает — и его не тронь?

С Марковым, с Бродниковым, с Иваном Ильиным толковали, кто из волынцев и сам этого плюгавца у Троицкой площади с балкона слушал, а кто пограмотней газеты читал: да ведь это просто враг! да как же такой развал допускать? И чего правительство смотрит? Эх, хилое правительство у нас, братцы.

И в народе шатость.

Приехал Ленин на второй день Пасхи, и за толику дней набурили они с балкона, что к концу Светлой недели Тимофей с ребятами уже и поговаривали: а сходить бы — да взять Ленина, арестовать? Мудрого ничего, пойти человек пятнадцать-двадцать, всем с винтовками заряженными — и хватит? И кончить сразу, пристрелить гадину, — немцев-то и невинных стреляем, а этого чего жалеть? Да и живым его взять не трудней, чем языка на фронте. Неужто целую революцию заварить было легче, чем сейчас этого Ленина поймать?

Так не унялся Клим, а сходил пожалился советской головке, что мол тут замышляют. И спохватилась головка, и пожаловали сами в Волынский батальон и даже к Кирпичникову в казарму, вертлявые, схватчивые, да быстро-быстро суются: мы вот, мол, товарищи Богданов, Суханов, Венгеров, а это у вас дикие представления, как можно арестовывать?

Так, мол, министров же прежних арестовали? Так то — прежних, а наших — никого нельзя, товарищ Ленин глубоко наш, он много за революцию пострадал. А чего ж он через немцев приехал? А у него другого пути не было. А что ж он всё городит как раз то, что немцам и надо? А каждый имеет право высказываться, на то есть свобода слова. Так тогда пусть и сами немцы приезжают высловляются?

Ничего эти трое хорошо не объяснили, много-много слов тараторных. Но — заборонили накрепко: и не трогать товарища Ленина, и не помышлять, это будем рассматривать как революционное преступление, и будем судить.

Нисколько не напугался Тимофей ихнего суда (ныне и суды-то никудышние), а раздумались с Мишей: хорошо, ну мы его арестуем, — а дальше к какому начальству его представить? Начальства-то никакого не стало, вот что. Командир батальона теперь — никакое не начальство, его и не слушает никто. К советской головке отвести — они его сразу и отпустят. А правительство — кто оно, где оно, да ещё и временное, да ведь тоже отпустят. Так чего и трудиться?

Раньше у офицера хорошего спросишь — а ныне и офицеры все зазябли.

Ползёт-ползёт всё куда-то-сь под гору, и чего будет! Пройти по Питеру срамно: у булочных али за керосином — хвосты длиньше прежних, и бабы из хвостов как солдат увидят — ругают: „Просрали вы Расею!”

А на той неделе приехали делегаты из фронтового Волынского полка: „Где ваша помощь? Давайте пополнения немедленно!” И заварилась баламутица на целый день и пол следующего. „Петроградский гарнизон не должен вознаграждать себя за восстание — тыловой безопасностью и дезертирством.” А ему в ответ председатель, ловкач: „Мы вам лучше поможем не подкреплениями, которые быстро растают на фронте, а радикально, — кончим войну!”

Кирпичников — сразу хотел идти, да от стыда одного, куда глаза девать? за офицеров теперь не спрячешься. Но его не пустили: нужен на обучении. А ефрейтор Ильин — пошёл. Канунников — пошёл. Кое-как две маршевых роты отправили.

А тут, за воскресеньем, ещё во вторник шибко праздновали. В среду ещё не дочнулись, а в четверг, вчера, вот заворошь началась на весь город! Тимофей с Мишей, и со своей кучкой, ходили вечером. На каждом углу — речи, только успевай в уши вбирать:

— Коронованные варвары держали нас в темноте и невежестве! Николай Второй спаивал нас 22 года!..

— Мира без силы не добиться! Если враги поймут, что мы обессилели, — сговорятся и с союзниками и поделят наши земли! И потомство проклянет нас.

— ... Чтоб не разбойники за войну заплатили, а русские мужики?

Вот это — правильно.

— После вашего манифеста — Германия ответила на Стоходе удушливыми газами! Братанье? А почему вы не требуете, чтоб ваши новые германские братья хоть бы уничтожили баллоны с газами?

Так, так.

— ... Не только каждый мыслящий гражданин, но и каждый солдат хочет кончить войну. В атаку — не пойдём!

Ты, сопля, ещё ходил ли в атаку?

— ... А привлечь в армию, кто незаконно прикрывается в тылу...

Вот это правильно. Гудит в голове, сколько наслушаешься. И говоруны же, меж тремя соснами семьдесят семь петель напутают.

— А у кого есть сила — пусть сами берут власть и сделают лучше, чем Временное правительство!

— Солдаты в выборе не ошиблись: закалённые революционеры стоят во главе совета депутатов и проведут наш корабль...

— Солдаты! Вы два с половиной года отстаивали родину грудью. И если теперь не вознаградим свои жертвы — как же вспомним наших убитых?

Ох, за сердце.

И на площади ночью кричали: „Арестуйте Ленина!” — только сами никто не шли. Ворочались наши волынцы в казармы уже попоздну, толковали: а может всё-таки — кинуться да арестовать? Где бы грузовик захватить? Но опять же: куда его потом везти? Всё равно отпустят. Ну, утро вечера мудреней.

А сегодня утром слышат: на Невском пуще вчерашнего ходят, кричат, спорят. После завтрака отменились в Волынском всякие занятия, повалили ребята опять смотреть-слушать. Обед записывали в расход, вечером съедим, теперь наша власть.

За кого ж тут ходят? Ходят — больше против Ленина, много больше.

От кучки к кучке ходили-слушали. Толкались и по Гостиному Двору — так, товары смотреть, чего не купишь. И большие часы в Гостином показывали три часа, как услышали снаружи сильный шум. Вышли поглядеть — шум с Садовой от Инженерной, — и крик, и оркестр как пьяный, каждый себе чего дерут не поймёшь. А первое, что увидели, — катит по Садовой грузовик с шестью пулемётами во все стороны, однако при пулемётах ни одного солдата, а рабочие. А по этому борту, что к Тимофею с Михаилом, прилеплена красная полоса, а на ней белыми буквами и потёки от сбежалой краски:

„Сгинь, капитализм! Мы расстреляем тебя из этих пулемётов!”

Ну, ну. Кому ж это они грозят? Не поняли. Но парни у пулемётов и не сидели всерьёз, а только хмурились, как перед дракой. И со всех панелей нагустилась чистая публика — смотреть на это диво. Никто тем парням громко не отозвался, и с панелей тоже никто к ним не сшагнул, в осторожке.

Грузовик с пулемётами не быстро себе, но и быстрей спеша, завернул направо на Невский, и таким же порядком покатил — туда, в сторону Главного Штаба. А вослед ему, отставши по Садовой, — вот тут-то и неслись крики и разбродная музыка. До них ещё было саженей полтораста, и вот что увиделось: валит чёрная толпа, не меньше тысячи, несут красные флаги и щиты, в одноручье маленькие и двудревковые, надписей издаля не прочтёшь, а впереди — строй рабочих с винтовками, и по бокам колонны — оцепление, тоже с винтовками. И ещё они не подблизились, прочесть нельзя, за кого идут, выругался Кирпичников Маркову, плюнул:

— Вот они где, винтовочки-то казённые! А у нас некомплект, и штаб не даёт. А кроме солдат — никто их не вправоте носить.

На тротуарах нарядная публика посильней затревожилась, кто бочком-бочком и прочь, от передряги подальше: кто хорошо одевается, тому беречь себя надо, а никак вот не научит их революция ни одеваться поплоше, ни в зубы брать папиросы простые. А другие, напротив, по любопытству ещё к краю, глядят, а наших серых шинелей стало как бы больше видать, и на мостовую сшагивают. Врач военный. Сестра милосердия.

Ближе. Самый большой щит впереди — „Долой Временное правительство!”, потом два рабочих друг другу руки жмут — „Да здравствует Интернационал!”. Потом — колонной по четыре, уж как там умеют держать — человек двести вооружённых, винтовки на ремне есть наши, есть австрийские, рабочие всех возрастов, а есть и юнцы. И красные повязки у всех на рукавах. За ними — оркестр, не разбери чего поймёшь, только тарелками бьёт свирепо, на каждом шагу. А потом уже — стадком, а в рядах взявшись за руки — безоружные рабочие, бабы в платочках и подростки. А боковое оцепление — прёт к самой панели, разгоняет публику, размахивает шашками, револьверами в руках, винтовками, просто отдельными штыками, а один и с кухонным ножом.

Штатская публика сильно напугалась, отвалилась, ноги утягивает. А которая не утекает — так всё одно ни шагом, ни пальцем.

А в колонне — ни одного солдата.

— Что ж это они и с ножиками кухонными? Прям' людей резать?

К подходу шествия ближе стоял бородатый ратник:

— Эй, не ведаете, что творите.

А на него матом — и замахнулись.

Идут. А дальше видать — „Долой Милюкова!”, „Война войне!” — и чёрное знамя, белыми буквами — „Пулемёт и булат...”, на ветру не прочтёшь, а дальше — опять вооружённая колонна человек сто, а потом опять невооружённая толпа под оцеплением — ишь ты, не сами ж расстановились, это кто-то их со смыслом ставил.

Так понятно стало: они идут — Временное правительство скидывать!

И уже близко был самый передний ряд — военный врач и крикни:

— Товарищи солдаты! Кому дорога родина и спасение её от срама — вперёд! Не допустим их! Образуемте цепь!

И вышел на середину мостовой, не молод уже.

И вольноопределяющийся кавалерист с георгиевским крестом вылетел за ним:

— Сюда! Сюда, ребята!

И сразу — выступили, выступили к ним, человек двадцать-тридцать, солдат разных полков, и офицеров, и юнкеров несколько. И Тимофей с Михаилом конечно. И та сестра милосердия. (Марков — не промах, уже узнал, что Женя её зовут.)

У офицеров, у юнкеров шашки на боку, кортик, — а солдаты все до одного безоружные, тяжела нам винтовка стала.

Но — и ещё подбегали солдаты с разных сторон, издалека, уже нас и с полсотни. Стали поперёк всей мостовой густой цепью. Не пропустим.

Из рабочей колонны слышится:

— Гучкова и Милюкова — в крепость!

— Да здравствует мир и братство народов!

А при солдатах публика панельная осмелела и кричат тем:

— Позор!.. Предатели!.. Изменники!

А из колонны им:

— Буржуи!.. Провокаторы!

С панели:

— Да здравствует Временное правительство!

Боковой рабочий — винтовкой на них как тряхнёт:

— А вот чем ответим вашему правительству! Мы вас всех, буржуев, перестреляем.

А мальчик-рабочий тыкал им, кому придётся, браунингом, прямо в нос.

Одна дама:

— Лодыри! Солдаты на фронте кровь льют, а вы тут бастуете!

Из ряда кинулась работница — и сорвала с неё шляпу. Та завизжала.

Передние рабочие кричат цепи:

— Пропустите!

Не пропустим.

Пропустите! Не то будем стрелять!

Не пропустим! Спрячьте оружие и разойдитесь!

— Что, вы с буржуями съякшались? Кого защищаете?

— А не для того мы в окопах сидели!..

— Не для того свободу добывали!

Из публики объясняют:

— Мы тоже против Милюкова, но при чём тут Временное правительство?

Чего, в самом деле, они на правительство? Только установили — и сбрасывать?

Оркестр замолчал, а толпа ревёт, в тысячу глоток ревёт, а передние — так и попёрли на солдатскую цепь.

Схватились солдаты друг с дружкой и с офицерами крепко. Из разных полков, несознакомые, и командира нет, — а дружно держат.

А те — уже не ревут, а воют, и револьверами и прикладами на нас замахиваются, и обнажёнными саблями (но не бьют).

Ну, только тысячный напор полусотне не удержать.

Смяли нас, прорвали.

И — попёрли своим путём, и тарелки медные опять зашлёпали гораздо, и завыли трубы.

И по Невскому повернули опять направо.

— Э-э-эх, Миша, как же мы зимой не сробели против начальства, не боялись военного суда — а тут против рабочих не сдюжаем? Нашими же винтовочками да против нас же?

С угла Садовой публика совсем схлынула, а на широком Невском, от колонны подальше, — там с панелей кулаками пограживают, кричат им:

— Изменники!.. Провокаторы!.. Ленинцы!..

А те и вовсе не в долгу:

— Буржуи!.. Дармоеды!.. Собаки!.. Хотите воевать — сами идите!

А с панелей на то ничего и не ответят, крыть нечем.

Впереди и с боков, кто с оружием, те сильно штыками размахались, — а посерёдке-то мирно идут, отшагивают положенное, тоже как солдаты, кто просто шапками публике машет — то ли „ура”, то ли „долой”. Прошли мимо — не сладкий выгляд, с утра-то работали, уже и притомились, и лица зануженные, в чёрной пыли либо копоти, и одёжка в грязи да в масле.

Тимофей подошёл к ним ближе:

— Вы кто?

— Мы с Нового Лесснера, с Выборгской стороны.

— А ещё кто идёт?

— А все заводы за нами идут. И буржуи нас не остановят!

А в конце всей колонны — сильно злые бабы и подростки, кулаками трясли, от оркестра дальше, слышно:

— Долой Временное правительство!.. Долой негодяя Милюкова!.. Долой толстопузых буржуев, кровопийц!..

И обижался Кирпичников на рабочих, что они всё 8-часовой день требуют, а снарядов делать не хотят, — а им тоже не сладко, видать, этот Лесснер — небось и есть толстопузый.

А сзади — шёл уже какой-то сброд, оборванцы, уже не рабочие, а должно быть воры, — они ещё громче всех кричали:

— Долой Милюкова!.. Долой Временное правительство! — и уже никакого другого слова. А иногда подскакивали ближе к панели и наворачивали кулаками, кто попадётся из публики, только не солдат.

А потом ещё отдельно нагонял своих молодой рабочий парень лет 18-ти, тоже с винтовкой на ремне. Сестра Женя спросила его:

— А вы с какого завода?

— С Трубочного.

— А куда идёте?

— На общий сбор.

— А зачем?

— Будем Еремеевскую ночь делать.

— А что это значит?

— А бить направо и налево, забирать банки и капиталы. Довольно буржуазничать!

Прошло всё шествие туда, к Казанскому собору, — а тут теперь собирались кучки, и кто улизнул в подворотню, в парадное — тоже выходили из укрытия, и все тут лихостились. Какой-то господин в мягкой серой шляпе, размахивая тросточкой и от крика обливаясь по́том, раскраснелый, — звал всех составить колонну в пользу Временного правительства и идти вослед тем разбойникам. И ещё студент-путеец звал. Начало их собираться на мостовой — немного штатских, немного юнкеров, солдат, — а вся публика с панелей только махала платочками, шапками, а примыкать никто не хотел. Закричал на них студент-путеец:

— Эй вы, что топчетесь? Напугались? Присоединяйтесь к нам, за правительство! Не бойтесь, идите скорей!

А другой студент взлез по стене Пассажа и снял большой красный флаг, висевший там с праздника. Флаг этот распластали на панели, один принёс из магазина мела — и стали писать по нему: „Доверие Временному правительству!”, — но мел плохо держался, и надпись еле видна, не то что у рабочих, загодя заготовлена, писана кистями. Вынесли флаг перед кучкой — стало к ней ещё добавляться, и несколько солдат. А Кирпичников с Марковым не знали, — идти ли, нет? Своих никого близко нет. И обидно, что правительство хотят скидывать, и обидно, что они прорвали нашу цепь, — а как повидали в их серёдке притомлённых, чёрных, да и бабы, а чистая публика вот вся жмётся, так чего её нам защищать? — это которые по ресторанам ночами лопают да в экипажах разъезжают, — они нам не чета, что они нам?

Но тут один раненый офицер крикнул:

— Товарищи солдаты и офицеры! Пойдёмте с ними! Военные должны идти, и впереди!

И сестра Женя тоже:

— Пойдёмте, ребята!

Ну, пошли. Солдат сразу десятков несколько подбавилось, тогда и штатских, осмелели.

А пошли — стыдно смотреть, солдату невзгодно и брести с ними: не строем никаким, а кучей, где плотней, где реже. Знамя впереди, а сзади ещё одно знамя, тоже „доверие”, едва прочтёшь. Всего в двух кучах — человек по двести, дважды.

И прошли сколько-то, мимо Гостиного, до городской думы, до башни.

Но рабочие уже порядочно ушли, их сразу не догонишь — говорят, они пошли ко дворцу, где правительство, и мы туда же.

А Кирпичников из первых услышал, что сзади, от по-за Елисеевского магазина, доносится новый сильный гул. Глянули — а там валит чёрная толпа ещё и побольше, тысячи и две. И тоже у них красные флаги, и тоже большой двудревковый щит с белыми буквами, а отсюда не прочтёшь. Одни стали говорить: поддержка нам, подождать. Другие наоборот: скорей пошли, вперёд, они против.

Кирпичникову ясно, что — против. А ого-ого сколько их. Перетолковались военные: нет, пошли — этих встречать, будем опять цепь делать и отговаривать. А кто полегче, гимназисты, уже сбегали в ту сторону и вернулись:

— Против! Против!

И тут эта публика, что собралась вдогонку шествием идти — так и кинулась врассыпную, и флаг первый, с доверием, кинули на мостовую. А второй флаг — и не заметил Кирпичников, что с ним, и не заметил, пошло ли сколько-нибудь вдогонку той первой колонне, — уже всё внимание было ко второй, озирались, сколько нас тут, серых шинелей. Офицеры хоть и были, но два-три и обчёлся, и то раненые: офицеры от февральских дней пришибленные, им ничего делать нельзя. А юнкера — есть, и солдат человек тридцать-сорок, опять все сбродных полков, без команды, без старшего, без единого оружия, да гвардейский моряк. Одни военные стягивались поперёк Невского, а Невский куда пошире Садовой, тут трудней задержать. (Трамваи и с той и с другой стороны поостановились.)

Теперь в подходящей сзаду колонне уже ясно было крупно видно: „Долой Временное правительство!” Оркестра нет, так слышно крики лучше: „Долой Милюкова!.. Долой Гучкова!.. Долой буржуев!”, свист и ругань. И опять так же: впереди отряд рабочих с винтовками, строй неплохой (и опять красные повязки на рукавах), по бокам мальчишки трясут открытыми револьверами, штыками, а дальше, сколько глаз хватает — чёрная колонна, уже разглядывать некогда.

А вне цепи стоял у панели дюжий санитар и крикнул тем:

— Что вы делаете! Вы продаёте Россию! Вы должны слушать правительство и Совет!

А ему револьвером в морду целят:

— Убьём! Иди с нами!

— Да хоть убивайте, с вами не пойду!

— Ну, узнаешь!

Из публики кричали:

— Предатели!.. Ленинцы!.. — но никто с панелей не сошёл.

Рядом с Марковым — солдат автомобильной роты:

— Да братцы, неужели мы, фронтовики, их не остановим? По чьему распоряжению идут? Остановим!

А два офицера сбоку:

— Не надо свалки, товарищи! Пусть себе пройдут, а мы вслед устроим демонстрацию за правительство.

Ну да, в пустой след. Не такие офицеры у нас были на войне.

— Остановись, изменники!

А санитар не унимается:

— По какой причине идёте? Почему не доверяете правительству? Может и мы с вами пойдём?

— Это не вам знать! Знают, кто повыше вас!

— А кого ж вместо Милюкова?

— Не ваше дело, узнаете потом.

— А, так вы не рабочие, а ленинцы! — крикнул санитар. — Долой тогда ваше знамя!

И кинулся к ихнему флагу.

А всё равно уже сошлись, сейчас кому-то подвигаться. Цепь наша редкая, цепи не удержишь — а нападать! И оба волынца, и тот из автомобильной роты — переглянулись и кинулись вперёд! — ломнись, ребята!

Первей всего — винтовки себе вырвать, они ж и держать их не умеют, и стрелять не знают, с какого конца. Кирпичников шеметнулся к усатому дядьке, схватился за дуло и у ложа, крутанул, вырвал — и двинул усатого прикладом в грудь:

— Не ваше имущество! Не воруйте!

И другие серые шинели кинулись, и быстро пошло, не уследить, кто-то древко ломал, кто-то флаг топтал, а рядом — выстрел!

Не усмотрел Тимофей, кто в кого, а только увидел в мёт ока, как русый парень на него револьвер наставляет, — и свободной от винтовки рукой поддал ему под руку! Тот и выстрелил — да в воздух. А Тимофей цап за револьвер — и вырвал.

А тут ещё от рабочих — выстрел! выстрел! — разов шесть-семь, — и упал солдат рядом, семеновед, и поодаль ещё один.

Ах вы, гады, вот как! Вскрапивились солдаты, заревели и кинулись как в атаку, круша, — кого с ног сбили, кому по морде, да прикладом, у кого ещё винтовку вырвали, уже и по две несут — и прут вперёд!

А что в рабочей колонне поднялось!

— Стреляют!.. Убивают! —

там же необстрелянные да бабы — вырвались из цепи, да кто куда — в магазины, в цветочный, в парадные, в подъезды, а кто и с винтовками убегает, да суёт её, швыряет в подвальное окно, мол я безоружный.

Миша Марков — с двумя винтовками. А винтовки — все заряженные, вот что! Ах вы стервы, говнюки, на кого ж вы пошли!

До этой самой минуты не верили, что рабочие будут стрелять.

Рядом с Тимофеем моряк дослал патрон — Тимофей его за дуло:

— Не, погоди! Разберёмся.

Ещё какая-то сестра милосердия, другая, рвёт ихний потерянный флаг.

Нынче офицеры без шашек, а вот один — с шашкой, и кинулся в гущу, где устояли, — те сорвали с него погоны, шашку отняли, и кровь с лица течёт.

— Ребята, не надо стрелять! Мы вышли безоружные, пусть так и будет.

Свалка кончилась — отдышка. С панелей барышни, дамы, господа — посбегали, кто куда. А из той колонны кто не убежал — отступили, опять сомкнулись, штыки выставили, и злобятся — а не стреляют. А два-три легли на мостовую с винтовками, на прицеле.

И повисла во всём квартале брань — „убийцы! ленинцы!” — и женщина ранена, и два солдата.

А семёновец... Семёновец — мёртв.

Где, браток, ты воевал, на каких полях? Здесь ли смерти ждал, в Питере?..

А что им сделаешь? Их много. Вон, сзади ещё отряд надвигается.

Да где ж наша силанька, наш строй, всех мы растеряли, уже не армия.

А кто-то кричит:

— Звоните, вызывайте Преображенский батальон! Он им покажет!

А наш Волынский — и не соберёшь теперь.

А с панели нам:

— Только не стреляйте, а то будут большие жертвы!

— Да мы голыми руками их разоружим, мерзавцы, подлецы!

Панельная публика снова возвращается, и ну поливать их! и ну поливать!

— Убийцы!.. Предатели!.. Немецкие пособники!

Сзади подъехал санитарный автомобиль, подбирает раненых.

Уцелевшая колонна сощерилась в оборону. Но молчит, не отвечает.

Санитар тот им:

— Положьте винтовки! И идите спокойно, куда хотите!

Марков: — Ходите без оружия! Зачем вы с оружием?

Молчат. А — угрозно.

Не, их много больше нас, Миша. Не положат.

Придётся пропускать.

Тут и простая милиция появилась, с белыми повязками. И просят ленинцев, даже умоляют: да вы поверните к Николаевскому вокзалу, ничего и не будет.

Не, не повернут.

А Гостиный Двор — гляди, весь захлопнулся, закрылись лавки.

А рабочие-дружинники стоят с винтовками на изготовку. Сплочены.

Сила — их, придётся пропускать.

С нашей стороны кричали сильней — а расступались.

********

Бушуй же, вихрь народной воли,

Еще стихийней и грозней —

Не родовые страшны боли

Прекрасных дней!

(Вас. Немирович-Данченко)

К главе 76