86
Хотя „красная гвардия” так и
не выиграла Невского за целый день, а даже всё более проигрывала его от дневной
стрельбы, — но по большевицкой (и межрайонской) воле,
какие заводы слушались их — те должны были своё промаршировать по главному
проспекту, хоть и в сумерки, чтобы не дать буржуазии покойно ликовать.
И так они проходили все
вечерние часы, и всегда по этому плану — с вооружённой колонной впереди, а то и
сзади. Осмелевшая многолюдная невская публика уже не так пугалась винтовок, а
всё же остерегалась. Но даже и после дневной стрельбы нигде не появилось в
отпор вооружённых солдат. А рабочая милиция, красногвардейцы, хоть и бодрились
своей заряженной винтовкой за плечом, но не было у них ни солдатской
уверенности с ней обращаться, иные ещё и не стреляли ни по разу никогда, ни —
развязности всамделишно стрелять в живых людей. Шли-то они с винтовками, но
сами побаивались их.
Так, обоюдно, обходилось без
свалок весь вечер, хотя перебранка металась самая резкая:
— Ленинцы!.. Долой Ленина!..
— Долой буржуев!.. Да
здравствует Ленин!
— За немецкие деньги!
— Зажрались нашим потом!
— Смерть буржуазии!
А уже потрудились и
успокаивающие безоружные солдатские патрули, и возвратившиеся городские
милиционеры, унимали, отводили публику, уже на Невском
становилось куда пореже. К десяти часам казалось: больше никого и не будет, всё
кончилось. И жители центра ещё толпились — довозмутиться
и доторжествовать.
Но тут появилась
на Невском, со стороны Адмиралтейства, ещё длинная колонна, к фонарям да при
луне хорошо видная. Так же вперемежку вооружённые и
невооружённые, да от разных заводов, отвечали:
— Мы с Нобеля. Гуляем.
— Тут ото всех районов, междурайонцы.
Были и с Айваза,
с Экваля. Несли: „Долой Милюковых и Гучковых!”, „Вооружайся, весь рабочий народ!”, „Война
войне!”
В передней вооружённой
группе шло человек семьдесят-восемьдесят, с винтовками, вынутыми револьверами,
обнажёнными саблями. В этот раз среди них было и немного вооружённых солдат.
Так же по всему проспекту
поднялась перебранка с публикой — „долой ленинцев!”, „долой буржуазную травлю”,
несколько раз из колонны крикнули вялое „ура”, кто затевал революционную песню,
но уже видно было, что опоздали, устали, не те дневные первые, хоть и сабли
наголо.
Перед Садовой им преградила путь
цепь успокаивающих солдат под командой юнкера инженерного училища и от имени
Совета просили сохранять порядок, свёртывать плакаты против правительства и
войны, и расходиться. Из передних ответили, что они уже и поворачивают, идут по Садовой к себе на мост и домой.
— Мы сохраним порядок, но
если нас тронут — откроем огонь.
Тогда солдаты стали
шпалерами, очищая проход, и манифестация повернула по
Садовой.
А оттуда навстречу втесался
трамвайный вагон. От рабочих на него кричали:
— Не пускайте вагона! В нём
все буржуи сидят! Пусть вылазят!
Вагоновожатый хотел медленно
ехать и в окно своё уговаривал пропустить его — но перепуганная публика в
панике стала выскакивать из вагона.
И так колонна рабочих прошла
в заворот трети на две, но растянулась: передние подходили уже к Инженерной, а
хвост только поворачивал с Невского. А тут, на углу,
собралось много публики и солдаты — они кричали, теснились к колонне ближе, и
стали вырывать последний плакат. „Хвост” был слабоват, а панельной публики
много.
— Товарищи, не дозволяйте!
Буржуазия хочет отнять!
— Наше знамя отымают!
Отомстим!
Тогда от этого хвоста
несколько рабочих побежали догонять своих, чтоб вернулись на выручку. Вослед
побежал и инженерный юнкер и уговаривал ушедших не возвращаться всем, а только
дать малую подмогу, и сейчас он со своими солдатами
выручит весь хвост.
Но — уже нельзя было
отговорить! От главного шествия побежали вооружённые назад, снимая винтовки.
Впереди их бежал молодой лет тридцати, с тёмными усами, с красной повязкой на
рукаве, но даже не рабочий, не в кепке, а в мягкой чёрной шляпе с полями и
довольно интеллигентным лицом, он запомнился свидетелям. И когда увидел, что
солдатская ручная цепь мешает им бежать назад, — поднял руку с револьвером и
дал выстрел как сигнал.
И бегущие рабочие защёлкали
затворами, дали нестройный ружейный залп — по солдатам! И вообще — вдоль Садовой, в сторону Невского, в кого попало!
И из уговаривающей цепи один
солдат в автомобильной форме, Гаркуля, упал мёртвым,
и кто-то рядом ранен, — и около них тотчас появилась медицинская сестра, да та
самая Женя Шеляховская, что и днём попала в свалку и
стрельбу на этом самом перекрестке.
И от
стрельбы — никто уже не дрался за плакат, а все бросили его, — началась паника
во всей массе людей — и невской публики, и рабочих, всё перемешалось, — одни
кинулись в кофейную и в синема „Мажестик”,
другие падали на тротуары и мостовые, третьи бессмысленно поднимали руки вверх,
кто убегал подальше к Гостиному Двору, кто хлынул к завороту Публичной
библиотеки, и с ними вместе вооружённые рабочие, и оттуда тоже стреляли наугад, сами не
зная, в кого и зачем, от одной непривычки к оружию.
Это были уже не залпы, не
исполнение команд, — беспорядочная неутихающая стрельба, выстрелов сорок. Как
раз сюда, в эту пятиминутную панику, под обстрел, попал и глава городской
милиции общественный градоначальник Юревич, и метался со своим адъютантом. Сюда
же едва не попали, проезжая в автомобиле, — члены Исполнительного Комитета Дан,
Стеклов и Войтинский.
Трамвайный вагон удирал от
стрельбы через Невский, к Пажескому корпусу.
Так стреляли, пока рабочие
поняли, что стреляют они одни, больше никто. После того стали уходить.
Поле сражения осталось за
рабочими, но они сами спешили убираться — и так беспорядочно, что уже не только
по Садовой, а и по Невскому к Знаменской, кто куда
попал.
Думали — будут хватать
виновных? Некому.
Женя Шеляховская
задержала пустой проходящий автомобиль французского министра Тома — и повезла
одного раненого солдата в Николаевское училище, где он служил.
Минут через двадцать
подъехали и ещё автомобили Красного Креста, подбирали раненых. Их было шестеро,
из них четверо солдат, одному пуля в голову. Убитых солдат было трое — ещё измайловец, и ещё приехавший с фронта делегат. И один
убитый рабочий, но выстрелом сзади — своими. Трупы
убитых занесли в „Мажестик”.
Медленно возвращалась на
перекресток разбежавшаяся публика, с негодующим рёвом и плачем женщин. Офицеры
друг друга убеждали гневно:
— Что же мы смотрим? Надо же
с ленинцами бороться!
Кучки собирались
где светлее, у фонарей:
— Это чёрт знает что! Кто
смеет стрелять?
— Как можно стрелять в
братьев?
— Как можно стрелять теперь,
когда свобода?!
— Зачем они травят наше
солдатское сердце?
— Образумьте их! Скажите,
что это недопустимо!
Долго волновались.
Спустя час стали ходить
патрули от имени Совета рабочих депутатов и энергично требовали: расходиться
всем. Всякие демонстрации на два дня запрещены.
Публика подчинялась.
Ещё ночью, но уже по раннему
белому свету, по улицам развешивались воззвания Совета.
И городской думы: „...
мирное и организованное участие в политической жизни родины...”
Поздно ночью по городу
разнёсся слух, что Ленин — покинул Петроград.
*****
ПОШЛО
ВРОЗЬ ДА ВКОСЬ, ХОТЬ БРОСЬ
*****