89
В политическом, как и
личном, поведении Шульгина были неизживаемые черты
импрессионизма, он знал. Он узревал решения и вёл
себя скорее как художник. В первомартовские дни,
поучаствовав в обоих отречениях, красиво было не вступать в драчку за
министерский портфель. Гордо отойти в сторону. Да не бросить и свой
„Киевлянин”, не отойти от своего Юго-Западного края: Киев и вокруг Киева казались
Шульгину сердцем России, где ещё, может быть, прочнее всего отстоится наше
будущее.
А политическим деятелям
нельзя ни на неделю впадать в дрёму или в иллюзии: они сразу теряют управление
событиями. Такую ошибку допустил и весь Комитет Государственной Думы после двух
царских отречений: понадеялись, что события получили сильный импульс и теперь
течение революции пойдёт само как надо. Но только самоупоённый
Родзянко старался и до сегодняшнего дня не замечать, что из этого проистекло.
Ото всего Таврического дворца остались прославленному Временному Комитету
библиотека Думы да маленькая комнатка рядом с ней, — во всё остальное разлились
советские. Громко составленный в революцию из 12 видных членов, Комитет тут же
потерял шестёрку их на формировании Временного правительства, для комплекта
заменил их другой шестёркой, но из них только Маклаков
и Ефремов были фигуры видные, а четверо — статисты. Да и Маклаков
на заседаниях бывал редко. Манкировали и другие.
Комитет как будто не был отменён, но и вовне не проявлял себя ничем. На его
заседаниях обсуждалось то, что знали малые дети на улицах. Да ещё по городу
были развешаны на трамваях призывы к пожертвованиям „жертвам революции”
(сегодня уже не вполне было понятно, кого на самом деле нужно под этим
подразумевать) — так и то подписано „Комитет, состоящий при Государственной
Думе”, это уже не мы, это кто-то другой. Ну, ещё, конечно, Комитет горячо
поддержал Заём Свободы, с первого дня. Ну, ещё продолжали поступать в Комитет
со всей страны бесчисленные приветствия. А думских делегатов на фронты теперь
посылали с инструкцией: действовать в полном единомыслии с едущими
представителями Совета рабочих депутатов. (И те всю поездку держали думцев как
под конвоем.) Намного позже Совета сообразили, что надо снабжать фронтовые
части не только же социалистическими газетами и брошюрами, создали „газетную
комиссию”. Да ещё прямо было поручено Комитету от правительства — собрать из
думцев совет по церковным делам, чтобы авторитетом Думы помочь Владимиру Львову
произвести перемещения в правящей церковной власти. Изредка ещё напутствовали
думцы на фронт кой-как раскачанные маршевые роты. (Так
что несли? — левый кадет Лев Велихов кричал ораниенбаумским
пулемётчикам, которые впрочем никуда и не отправились:
„Вашим братьям доводилось сражаться за родину-мачеху, а вы
будете сражаться за родину-мать!”)
Недаром проныра-хитрец
Некрасов, так ещё недавно всеми интригами добивавшийся стать товарищем
председателя Думы, теперь прислал письмо, что слагает с себя это звание. (Не
хочет быть смешным.) А Маклаков —явно тосковал, как мог
сторонился, искал себе отдельного амплуа, заседал в комиссии по пересмотру
уголовного уложения (когда уголовников толпами выпускали просто на улицы: грабь
дальше!), то ездил в Москву с выступлениями, но и там нёс нечто неподобное
своему острому уму: старая власть была насквозь одна ложь, а теперь перед нами
светлое ясное будущее, и только опасность реакции.
А Родзянко жадно ловил
всякую ещё сохранившуюся, его выделяющую почесть: катил на минский съезд трубно
славить завоёванную свободу; вот сегодня принимал у себя Братиану (для чего просил Исполнительный Комитет на
несколько часов очистить ему его бывший пышный кабинет). Так и качалась его
жизнь: искренно умилялся (для газеты) глубокой вере князя Львова в великое
сердце русского народа, первоисточник правды, истины и свободы, — а как
доходило до практического, получить поезд или охрану,
— то обращался не в правительство, а в Исполнительный Комитет. Совсем он стал
мешок, рыхл, опущен.
Были думцы, кто возмущался
бездействием Родзянки, что он за весь март и апрель не хотел и не умел добиться
созыва думской сессии — в прежнее время самого желанного, громкого акта, за
который шло столько боёв с царём. Родзянко, сам томясь, отговаривался, что в
условиях анархии созыв Думы невозможен, будет открытое столкновение с Советом
при невыгодных для нас условиях. До того пали, — ходило выражение, что созыв
Думы это „гальванизация политического трупа”.
Шульгин всё более чувствовал
себя — одиноким, потерянным. И униженным. Была боль для него
проходить по Таврическому дворцу, по этим заплёванным полам, которые не отмыть
до конца веков, по опустевшему министерскому павильону, теперь понесшему вечную
печать тюрьмы, а особенно — заходить в думский зал, знавший 10 лет
конституционной России, столько блистательных риторических сражений, а теперь,
не говоря уже о выдранном царском портрете, следах погашенных окурков на белых
стенах, — кафедра выступающего и вышка президиума покрыты идиотской красной бязью, во время советских сборищ — висит
слитная туча махорочного дыма и нестройно кричат с
мест, отзываясь на корявые речи простаков или на извивистые упражнения ведущих
„революционных демократов”.
И с ужасом спрашивал он
себя: да в чьих же руках Россия?? Кошмарно было бы, если бы в руках вот этого
табачного мычащего сборища: как красиво ни поджигай идеи свободы, но не
способно большинство вести само себя. Но и — не это сборище вело, на самом деле
всем крутили хваткие наглецы из Исполнительного Комитета. Их внутренней
механики Шульгин не знал, да и знать не хотел, а перед ним всегда выдвигалась
самая там крупная мясницкая фигура Нахамкиса. (И он дал волю своей едкости, в апреле в „Киевлянине” тиснул о нём
статью, которая, кажется, ужалила: Исполком пожаловался... Родзянке.)
Ах, куда ушли эти недели
марта и апреля! Вся Дума дореволюционная (с её Прогрессивным блоком, и с
Шульгиным в том блоке) не туда тянула. И вся Дума отреволюционная
и их пустой Комитет ничего не понимали, два месяца боролись с мифом
контрреволюции — и вступали в позорный компромисс с социальными подонками.
Но в молодом ещё возрасте,
но полному ума и сил — как отказаться направлять
события?..
А события сами прикатили в
бездейственный угол. Как раз же с 20 апреля была
наконец назначена дезинфекция всего Таврического, убить семинедельную накопившуюся
гадость, предстояло и Совету стесниться, прикрывать по очереди по полдворца, —
и именно в этот день члены Думского Комитета с утра прочли разумную Милюковскую
ноту и торжествовали, что, кажется, правительство заговорило языком твёрдой
власти, правительство достойно становится на ноги, — и вслед же за тем достигли
страшные слухи: восставшие полки взяли штурмом Мариинский
дворец!.. всё Временное правительство арестовано!!.. И в сам Таврический, мешая
всякой дезинфекции, попёрли одиночные рабоче-солдатские, или чёрт их не разберёт, депутаты, и
читали ноту с той самой кафедры, с которой Милюков полгода назад так
самоуверенно произносил свою „штормовую” первоноябрьскую
речь под рукоплескания сюртучно-галстучных чистеньких
думцев, — а теперь мурлы из кресел орали: „Долой
Милюкова! в отставку!”
Думский Комитет собрался в
комнатке при библиотеке, и заседал, и заседал, но больше регистрировал
противоречивые слухи, а решить ничего не мог. Родзянко всё звонил и звонил
князю Львову (правительство оказалось цело), но с того конца не неслось к нему
ни подбодрения, ни указания. Наконец — назначили
вечернее совместное совещание. В кои-то веки, в тяжёлую минуту, пришлось им
позвать и забытый Думский Комитет!
И Шульгин — устремился в эту
щель. Высказать хоть этим, если не донесётся до всей России.
Но — никого не подвинул. И —
никуда не донеслось.
А между тем события
разворачивались вчера — многодесятитысячно. Рабочие
трижды стреляли в солдат! Что стоило теперь поднять солдат и смести гидру?
Ничего подобного. Не прореяли над толпой решительные
министры, все где-то прятались, и так пропустили часы, когда могли смять не
только Ленина, но, пожалуй, окоротить и Совет. Кадеты остались кадетами,
шипучка выходила на воздух бесполезно. И трусливая же городская дума, так
пронзительно кричавшая против старого правительства 25 февраля при первых
трупах у своих ступеней, — теперь, при трупах у этих же ступеней, не искала
прижигать виновника, но выступала с „успокоительным” обращением к гражданам:
„несогласие во взглядах выливается в столкновения, выгодные только
контрреволюции”... Пинай её, мёртвую, не опасно.
Так отбивал метроном
революции. Часы для ареста Ленина были упущены — а трусливые души правительства
с радостью приняли обманное уличное успокоение от Исполнительного Комитета, напуганного
выступлением здраворассудочной массы. Разгонять по
домам стали тогда, когда взяли верх благоразумные. Надели революционный
намордник на сознательную часть населения: раз вас оказалось больше, чем нас, и
раз вы не обморочены нашим красным бредом, — так извольте замолчать!
И кадеты, упустившие
вчерашний неповторимый день, теперь торжествовали победу, так и не поняв, что
это был их проигранный день.
На том и прошёл первый
возвратный пароксизм революции. По опыту французских —
они должны были теперь повторяться — и становиться острей.
А в сегодняшних газетах
печатали, правда ли, нет, что солдаты были убиты разрывными пулями,
которые не употребляются в русской армии, — так откуда они?
Ответа не доискивались.
Прокурор Переверзев, вчера громко объявивший
следствие, уже сегодня изворачивался: „Пока ещё трудно говорить о виновниках
происшедшего кровопролития. В одном месте стрельба вооружённых рабочих началась
только после того, как кто-то выстрелил в воздух.”
Самое подлое было в
сегодняшних всех газетах, что никто так и не назвал стрельбу — ленинской, а
только радовались „такту” Исполнительного Комитета, и что „к счастью” толпа не
пошла на особняк Кшесинской.
Но ещё подлей, что все
социалистические газеты теперь высмеивали и проклинали кадетов за их
единственный смелый и правильный шаг — за вчерашнее воззвание к гражданам
выходить манифестировать в пользу правительства. Вчера
проявленный поразительный патриотизм солдат, студентов, интеллигентской публики
и простых петроградских обывателей социалисты
поносили как выступление культурной черни, культурного охлоса, ширму для тех, кто давно злобится на
революцию, игру с огнём, и кадетов обвиняли, что они „пустили в ход старые
царистские приёмы” (какие? при царе-то и не додумывались до контрагитации),
делали, мол, попытки вывести на улицы войска, грозились пулемётами, да
оказывается именно кадеты и разжигали анархию и
гражданскую войну — а вовсе не ленинцы!
Вот бесстыдство!
Оскорбишься за кадетов и вчуже. Ленинцы на виду у всех разлагали армию и
Россию, вели пропаганду предательства — Исполнительный Комитет не смел их одёрнуть. Выступил наконец
возмущённый обыватель — так во всём виноват обыватель, а не поджигатель Ленин!
Это кадетская партия „организовала эксцессы”, это она „защитница
контрреволюционных слоев”, — все социалисты перехватили интонации большевиков.
Не кадетскую вовсе партию
хотелось теперь защитить Шульгину, — весь его политический путь они были всего
лишь пикировочные собеседники слева, и у них были свои отличные говоруны,
отговорятся. Но — распахнулось ему за эти два смутных дня, что конфликт не
только не улажен, — а правительство подкошено, шатается на краю гибели, а
другого правительства, увы, увы, теперь в России нет. И остаётся — поддерживать
это, чтоб не было ещё хуже.
И то, что давно уже было
ясно каждому здравому уму, теперь с настоятельной экстренностью Шульгин
представил собравшемуся Думскому Комитету, не давая ему успокоиться и снова
задремать.
Временное правительство
висит в воздухе: никого над ним, никого под ним, висит в пустоте, в положении
захватчика власти или даже самозванца. Не может оно существовать дальше без
совещательного органа, где бы оно обменивалось с представителями разных
политических течений. Нормальный такой орган — парламент. Но Дума, к сожалению,
от самой революции не заседает — и такой трибуны не стало. Совет рабочих
депутатов? — но он представляет только низовой Петроград, не отражает
настроения всей страны (вся остальная страна — „буржуазия”, и нигде не представлена),
да подробности их заседаний не доходят до читателей, а заседания никем не
выбранного Исполнительного Комитета и вовсе скрыты. И представители Временного
правительства тоже не выступают в Совете, это не их аудитория. И в Совете нет общепарламентского порядка обращаться
к правительству с запросами. А существовал бы сейчас такой орган — и не
создавалось бы недоразумений и столкновений, как в эти дни, правительство имело
бы общественную опору. Созывать это подобие парламента можно было бы хотя бы в
тех случаях, когда Временное правительство захотело бы выступить с объяснениями
и выслушать мнения политических течений... (Какое унижение для прежней гордой
Думы! попробовало бы царское правительство нас не созвать!) Составить можно
было бы так: поровну членов от Думы и от Исполнительного Комитета. И допущены
должны быть представители печати, чтобы отчёты (как и в Государственной Думе, о тоска!) могли бы публиковаться.
Заинтересовались. Обсуждали.
Возражения были, что создание такого псевдопарламента
вызовет в стране впечатление, что Учредительное Собрание соберётся нескоро.
(Оно — и не скоро.) И: как формально совместить такой парламент с неотменённым,
и продолжающимся существованием Думы? И: засыпят
Временное правительство запросами — ещё более затруднится его положение. (А как
барахталось царское? — мы же не беспокоились.)
Нашлись, посмелей, и
сторонники у Шульгина: не должна Государственная Дума вовсе молчать, да ещё при
таких событиях. Для правильной формулировки российского общественного мнения
необходимо высказываться не одному же Совету рабочих депутатов!
(Да
Временное правительство должно бы схватиться за такой проект! Ведь мы
же спасём их от Совета! ведь им же сейчас невозможно жить!)
Оживились — и, пока до дела,
собрали сегодня частное совещание членов Думы. Священник Филоненко,
назначенный с апреля присутствовать в Священном Синоде, доложил о ходе
революционных дел там. Приехавший с Кавказа (сильно полинялый) Караулов
докладывал, что в Терской области эксцессов нет, всё налаживается. И ещё было
предложено, чтобы на частное совещание допускались бы представители печати, для
газетных отчётов.
Но это, конечно, совсем не
то.
Правительство — на
предложение Шульгина не реагировало. Исполнительный Комитет, разумеется,
игнорировал.
А тут подпирал Винавер: хлопотал устроить чествование его излюбленной 1-й
Думы, созыву которой 27 апреля исполнится круглых 11 лет. (Это поднимало
немалую задачу: очистить, почистить Белый зал? — опять-таки с разрешения
Исполнительного Комитета...)
То был — неделовой
заменитель, уводящий в сторону от Шульгинского замысла. Но — может быть? может
быть, и это путь? чем чёрт не шутит?
Львов — и этот проект стал
оттягивать.
А уже заблистала перед
Шульгиным его предстоящая речь. Заволновался.