К содержанию книги

 

 

 

91

 

Ещё во вторник, в день нового „первого мая”, была в Москве ужасающая погода — с утра темно-пасмурно, снежная крупа, весь день холодно, свинцовое небо, то вихри мокрого снега, то мелкий холодный дождь, то вроде града, — и гнетущая тоска подавила Ксенью, ещё от этих колонн и рядов марширующих с их старанием показаться весёлыми. Да тоска — своя у сердца: вот такая — четвёртая весна в Москве, и ничто не сбылось, и ещё только один последний годик — и возвращаться в кубанскую глушь, ни с чем. Такая потерянность горькая. Ускальзывает жизнь. (А в Ростове у Жени — уже второй ребёнок! и — сын!!)

Но с четверга пахнуло тепло — и на участке голицынских курсов в Петровско-Разумовской Академии поля не ждут, и от 4-го курса уже требуется много навыков, да сколько учебного времени пропало от революции. И каждый день с утра ехали туда, „паровичком”, маленьким поездочком.

Да с агрономической-то участью Ксенья примирилась и находила немало радости понимать и направлять жизнь растений. И отец — так ждал этой её помощи.

Так и сегодня в субботу, ещё теплей, весь день Ксенья с другими курсистками усердно работала там на участке. И пока гнулась — не замечала, а возвращалась домой в седьмом часу вечера — такая ломота в спине, ноги отваливаются, прямо сейчас растянуться в постели — и ни движения!

Но — телефонный звонок: внезапно собирается у подруги вечеринка, приезжай да поскорей.

— Ой, не могу, ноги не идут. Не приеду.

Села доужинать. И вдруг внутри потянуло: да как же так не поехать? да что ей тут в четырёх стенах?

И тут же сама отзвонила:

— Еду! Лечу!

И что же с ногами? — они как и не устали. И что же со спиной? — ровна и молода. Зажёгся внутри огонёк — и всё излечилось вмиг. Надела кремовую блузку с напускными рукавами и шоколадную свободную юбку-клёш, только этой зимой появились, далеко не у всех есть.

Теперь гнать ещё в третий конец, к Чистым прудам. Нашёлся извозчик.

Послереволюционная Москва — уже без разгула кафе-шантанных огней, без громкого смеха из автомобилей, из саней, оголтелого гона с бубенцами, открытого кутежа, как последний год, — поприпугалась публика и подобралась. Зато жди любого нахрапа: сегодня среди дня в Петровско-Разумовское приехал автомобиль Красного Креста, шофёр и рядом с ним — пьяный, внутри несколько женщин, и громко бранятся; студенты подскочили, потребовали документы — пьяный выставил на них револьвер.

На вечеринку опоздала, уже все собрались, курсистки и студенты, больше дюжины, почти все знакомые, студенты не все в форме, после революции стали её игнорировать. Опоздала, уже громкий свободный гам и смех, — а вот и незнакомый: молодой офицер с обильными русыми волосами, лицо задумчивое и светится — но не от возбуждения, а ровный какой-то изнутри свет, — так и вздрогнула от одного взгляда, ещё прежде чем их познакомили: подпоручик Лаженицын, в отпуску (прежде учился в университете, вот, с Борисом), — так и вздрогнула внутри от этого светлого взгляда, не к ней даже обращенного, только уже потом — к ней.

А когда знакомили, то в его чуть печальных глазах — как бы повернулось несколькими гранями — удивление.

И с этой минуты — фонтан ликования забил в ксеньиной груди! От первой внимательной встречи их глаз, от этого изменения-поворота в его глазах. Да что случилось? Что-то случилось! (Даже: ой-ой-ой, как бы не то самое, что и должно было, должно было когда-то случиться!)

И только потом заметила на нём ещё и георгиевский крест.

Была общая оживлённая болтовня, разговоры на все темы в перебивах, переходах, к скромному ужину из бутербродов на чёрном хлебе не спешили, а пить хмельного и вовсе не предстояло, — и в этих переходах подпоручик улучил сесть рядом с Ксеньей, и она утеряла летучесть, подвижность, так и осталась на этом стуле, так и осталась, и никуда не шла, куда звали.

В компании было барышень семеро — а он не отходил от неё.

Под общий шум разговаривали — и очень нестеснённо. Да прежде всего открылось, что они — близкие земляки: он — невдали от станции Нагутской, и мимо Кубанской сколько ездил, — а наш дом из поезда видно, когда проезжаешь, короткий миг. Земляки — и значит степняки. (И, значит, — мужики...) И сразу: её кубанская печенежская глушь — не стала постыдной, непоминаемой. Ставропольская степь — вдруг щедро соединила их, отделяя от московской компании, Саня стал рассказывать, как работал в хозяйстве у отца, и Ксенья постеснялась, что сама-то не работает, на всём готовом, — но вот будет, будет работать! И агрономию — он очень одобрил. А из оброненных фраз понимая их богатый быт — тоже принял неосудительно.

И как-то сразу так много и чётко вмещалось в голову — Ксенья всё слышала до слова, и понимала до подробности, и отвечала разумно, правильно, — а в груди её бил и бил тот открывшийся фонтан радости! буйной радости! И — почему? Простой разговор, простое рукопожатие знакомства (а рука всё чувствует, как будто так и осталась вложенной в его руку!), — ещё ничего не случилось, но счастье уже в том, что встретились, — и этого не отменить! не отменить!!

А самое удивительное, что при этой случайности встречи Ксенья чувствовала себя такой свободной, как никогда! Ощущение — простой, не пугающей, а как бы давно знакомой близости с ним. Дивное состояние!

И вдруг: страх за него, что он сейчас как-нибудь не так себя проявит? и всё разрушит?

Но: нет! нет! С каждой его фразой — нет! этого не может произойти!

Подумать! — и год перед войной учились тут оба в Москве — и не встретились.

И что-то о фронте. Голос глуховатый. Рассказывает неторопливо. Пшеничные усы, небольшие. Губы совсем не жёсткие. Мягкие пшеничные волосы — богатые волосы! укладисто лежат над высоким чистым лбом.

Так забылись, отделились от компании — уже стали их покалывать шутками. И правда: Ксенья не всех могла бы перечесть, кто сейчас тут был, — она не успела даже вместить! Увы, надо было оторваться.

Но и на расстоянии, что бы ни делалось — игра в шарады, игра с беготнёй и пересаживанием со стула на стул, чай с бутербродами, парные танцы под пианино, — Ксенья всё время видела, ощущала его издали. И знала верно, что и он занят только ею, так же не вглядевшись сколько надо в остальных.

Танцевать он не стал, сослался, что на фронте отвык, — но такая взрывчатая отчаянная весёлость всё больше наполняла Ксенью, что она придумала, объявила: сейчас будет танцевать соло! — хотя без костюма.

Похлопали, расселись. Со студентом у пианино поискали чардаш, нашли. И Ксенья пошла-пошла-пошла в танце! — да Боже мой, танец — это лучшая мысль! из прямых выражений красоты! (А Саня стоит у косяка двери и глядит неотрывно.) И как легко! Танец — известный тебе, отлично разученный, те же движенья и всплески рук, ног, только слишком просторна юбка-клёш, и тот же жаркий ритм, как всегда, — но нет, это особенный, единственный в жизни танец! Уже уловила она в нём медлительность, оглядчивость — но этим танцем всё взрывала и приводила в кружение. Пусть, пусть ему передастся! (Она уже знала ответ!..) И даже в бешеных движениях, на мельку, успевала видеть, как он выдвинулся.

Навстречу Будущему!

Нашему!

Вот уж не вспомнила, какая была наработанная и как ноги не тащили к вечеру. Вот счастье, что рванулась на вечеринку!

И — времени не замечала весь вечер, откуда одиннадцать часов? — уже расходились.

Не усумнилась: он конечно будет её провожать.

И конечно провожал.

Вечеринка прокрутилась как сон: всех ли заметила? со всеми ли попрощалась?

Поехали на извозчике — по Покровке, через Варваринскую площадь, по Москворецкой, Софийской набережным, — и все эти места теперь будут их первые общие московские места. И при поворотах извозчика полная луна с большой высоты щедро светила им то слева, то приветственно спереди, то снова слева, иногда скрываясь за близкими высокими зданиями, а то через реку напротив, — и всё это осталось как единое плавное счастливое проплытие под луной, при первеньких листочках на деревьях, — и всё время хорошо было видно его лицо — эта особая чистота выражения, и в медленной речи настойчивое струение к чистому, совсем нет в нём мужской грубости.

И при всей перебудораженности Ксенья отчётливо понимала их разговор (хоть весь теперь повторить, фразу за фразой) — и ещё успевала почувствовать неожиданное и забытое освобождение: какая ты есть, со всей твоей кубанской простотой, та и хороша, ни в чём ни малой роли и притворства.

Не холодно и ночью, лужицы не замерзают.

Сошли с извозчика у ворот, постояли в лунной полутени — он сейчас же предложил встретиться завтра, и конечно Ксенья согласилась, даже не вспоминая, что там у неё завтра.

И — руку её двумя своими как бы с выражением и с задержкою сжал.

Ей уже и к хозяйкам нельзя было позднее, чтобы не сердились.

Сперва у зеркала: какая я сегодня была? каким он видел моё лицо? глаза? вот так и сияли?

Но — какая радость! невесомость! И на что в комнате ни взглянь — как сияет.

Единственный недостаток: Исаакий Филиппович, это совсем не красиво.

Но — и Томчак не находка.

Он — православный, и серьёзно. (И — будем, конечно, венчаться. )

Сколько читано любовных историй! И сколько бывает жестоких ошибок, случайностей, непониманий, через которые не объясниться? Вот Гамсун: у него любовь — всегда нервная, мучительная, всегда — борьба мужчины с женщиной, преследование и добывание, один стремится к другому, а тот прочь, но если второй обернётся взаимно — первый тотчас охладевает. Как будто: счастливой взаимной любви на земле вообще не бывает?

Но это — не так! Это было бы невозможно и чудовищно! Ксенья всем нутром предчувствовала иную любовь: полюбив, не бороться. Но и отдавши свою волю — не обезволиться.

Впрочем и у Гамсуна: „любовь — это золотое свечение крови”. Да!!

Радость! Радость! Радость!

 

 

К главе 92