91
Ещё во вторник, в день
нового „первого мая”, была в Москве ужасающая погода — с утра темно-пасмурно, снежная крупа, весь день холодно, свинцовое небо,
то вихри мокрого снега, то мелкий холодный дождь, то вроде града, — и гнетущая
тоска подавила Ксенью, ещё от этих колонн и рядов марширующих с их старанием показаться весёлыми. Да
тоска — своя у сердца: вот такая — четвёртая весна в Москве, и ничто не
сбылось, и ещё только один последний годик — и возвращаться в кубанскую глушь,
ни с чем. Такая потерянность горькая. Ускальзывает
жизнь. (А в Ростове у Жени — уже второй ребёнок! и — сын!!)
Но с четверга пахнуло тепло
— и на участке голицынских курсов в Петровско-Разумовской Академии поля не ждут, и от 4-го
курса уже требуется много навыков, да сколько учебного времени пропало от
революции. И каждый день с утра ехали туда, „паровичком”, маленьким поездочком.
Да с агрономической-то
участью Ксенья примирилась и находила немало радости
понимать и направлять жизнь растений. И отец — так ждал этой её помощи.
Так и сегодня в субботу, ещё
теплей, весь день Ксенья с другими курсистками
усердно работала там на участке. И пока гнулась — не замечала, а возвращалась домой
в седьмом часу вечера — такая ломота в спине, ноги отваливаются, прямо сейчас
растянуться в постели — и ни движения!
Но — телефонный звонок:
внезапно собирается у подруги вечеринка, приезжай да поскорей.
— Ой, не могу, ноги не идут.
Не приеду.
Села доужинать. И вдруг
внутри потянуло: да как же так не поехать? да что ей тут в четырёх стенах?
И тут же сама отзвонила:
— Еду! Лечу!
И что же с ногами? — они как и не устали. И что же со спиной? — ровна и молода. Зажёгся внутри огонёк — и всё излечилось
вмиг. Надела кремовую блузку с напускными рукавами и шоколадную свободную
юбку-клёш, только этой зимой появились, далеко не у всех есть.
Теперь гнать ещё в третий
конец, к Чистым прудам. Нашёлся извозчик.
Послереволюционная Москва —
уже без разгула кафе-шантанных
огней, без громкого смеха из автомобилей, из саней, оголтелого гона с
бубенцами, открытого кутежа, как последний год, — поприпугалась
публика и подобралась. Зато жди любого нахрапа: сегодня среди дня в Петровско-Разумовское приехал автомобиль Красного Креста,
шофёр и рядом с ним — пьяный, внутри несколько женщин, и громко бранятся;
студенты подскочили, потребовали документы — пьяный выставил на них револьвер.
На вечеринку опоздала, уже
все собрались, курсистки и студенты, больше дюжины, почти все знакомые,
студенты не все в форме, после революции стали её игнорировать. Опоздала, уже
громкий свободный гам и смех, — а вот и незнакомый: молодой офицер с обильными
русыми волосами, лицо задумчивое и светится — но не от возбуждения, а ровный
какой-то изнутри свет, — так и вздрогнула от одного взгляда, ещё
прежде чем их познакомили: подпоручик Лаженицын, в
отпуску (прежде учился в университете, вот, с Борисом), — так и вздрогнула
внутри от этого светлого взгляда, не к ней даже обращенного,
только уже потом — к ней.
А когда знакомили, то в его
чуть печальных глазах — как бы повернулось несколькими гранями — удивление.
И с этой минуты — фонтан
ликования забил в ксеньиной груди! От первой
внимательной встречи их глаз, от этого изменения-поворота в его глазах. Да что
случилось? Что-то случилось! (Даже: ой-ой-ой, как бы не то
самое, что и должно было, должно было когда-то случиться!)
И только потом заметила на
нём ещё и георгиевский крест.
Была общая
оживлённая болтовня, разговоры на все темы в перебивах,
переходах, к скромному ужину из бутербродов на чёрном хлебе не спешили, а пить
хмельного и вовсе не предстояло, — и в этих переходах подпоручик улучил сесть
рядом с Ксеньей, и она утеряла летучесть,
подвижность, так и осталась на этом стуле, так и осталась, и никуда не шла,
куда звали.
В компании было барышень
семеро — а он не отходил от неё.
Под общий шум разговаривали
— и очень нестеснённо. Да прежде всего открылось, что
они — близкие земляки: он — невдали от станции Нагутской,
и мимо Кубанской сколько ездил, — а наш дом из поезда видно, когда проезжаешь,
короткий миг. Земляки — и значит степняки. (И, значит, — мужики...) И сразу: её
кубанская печенежская глушь — не стала постыдной, непоминаемой.
Ставропольская степь — вдруг щедро соединила их, отделяя от московской компании,
Саня стал рассказывать, как работал в хозяйстве у отца, и Ксенья
постеснялась, что сама-то не работает, на всём готовом, — но вот будет, будет
работать! И агрономию — он очень одобрил. А из оброненных фраз понимая их
богатый быт — тоже принял неосудительно.
И как-то сразу так много и
чётко вмещалось в голову — Ксенья всё слышала до
слова, и понимала до подробности, и отвечала разумно, правильно, — а в груди её
бил и бил тот открывшийся фонтан радости! буйной радости! И — почему? Простой
разговор, простое рукопожатие знакомства (а рука всё чувствует, как будто так и осталась вложенной в его руку!), — ещё ничего не
случилось, но счастье уже в том, что встретились, — и этого не отменить! не
отменить!!
А самое удивительное, что при
этой случайности встречи Ксенья чувствовала себя
такой свободной, как никогда! Ощущение — простой, не пугающей, а как бы давно
знакомой близости с ним. Дивное состояние!
И вдруг: страх за него, что
он сейчас как-нибудь не так себя проявит? и всё разрушит?
Но: нет! нет! С каждой его
фразой — нет! этого не может произойти!
Подумать! — и год перед
войной учились тут оба в Москве — и не встретились.
И что-то о фронте. Голос
глуховатый. Рассказывает неторопливо. Пшеничные усы, небольшие. Губы совсем не
жёсткие. Мягкие пшеничные волосы — богатые волосы! укладисто лежат над высоким
чистым лбом.
Так забылись, отделились от
компании — уже стали их покалывать шутками. И правда: Ксенья не всех могла бы перечесть, кто сейчас тут был, —
она не успела даже вместить! Увы, надо было оторваться.
Но и на расстоянии, что бы
ни делалось — игра в шарады, игра с беготнёй и пересаживанием со стула на стул,
чай с бутербродами, парные танцы под пианино, — Ксенья
всё время видела, ощущала его издали. И знала верно, что и он занят только ею,
так же не вглядевшись сколько надо в остальных.
Танцевать он не стал,
сослался, что на фронте отвык, — но такая взрывчатая отчаянная весёлость всё
больше наполняла Ксенью, что она придумала, объявила:
сейчас будет танцевать соло! — хотя без костюма.
Похлопали, расселись. Со
студентом у пианино поискали чардаш, нашли. И Ксенья
пошла-пошла-пошла в танце! — да Боже мой, танец — это
лучшая мысль! из прямых выражений красоты! (А Саня стоит у косяка двери и
глядит неотрывно.) И как легко! Танец — известный тебе, отлично разученный, те
же движенья и всплески рук, ног, только слишком просторна юбка-клёш, и тот же
жаркий ритм, как всегда, — но нет, это особенный, единственный в жизни танец!
Уже уловила она в нём медлительность, оглядчивость —
но этим танцем всё взрывала и приводила в кружение. Пусть, пусть ему
передастся! (Она уже знала ответ!..) И даже в бешеных движениях, на мельку, успевала видеть, как он выдвинулся.
Навстречу Будущему!
Нашему!
Вот уж не вспомнила, какая
была наработанная и как ноги не тащили к вечеру. Вот счастье, что рванулась на
вечеринку!
И — времени не замечала весь
вечер, откуда одиннадцать часов? — уже расходились.
Не усумнилась:
он конечно будет её провожать.
И конечно провожал.
Вечеринка прокрутилась как
сон: всех ли заметила? со всеми ли попрощалась?
Поехали на
извозчике — по Покровке, через Варваринскую площадь, по Москворецкой, Софийской
набережным, — и все эти места теперь будут их первые общие московские места. И при
поворотах извозчика полная луна с большой высоты щедро светила им то слева, то
приветственно спереди, то снова слева, иногда скрываясь за близкими высокими
зданиями, а то через реку напротив, — и всё это осталось как единое плавное
счастливое проплытие под луной, при первеньких листочках на деревьях, — и всё время хорошо было
видно его лицо — эта особая чистота выражения, и в медленной речи настойчивое струение к чистому,
совсем нет в нём мужской грубости.
И при всей перебудораженности Ксенья
отчётливо понимала их разговор (хоть весь теперь повторить, фразу за фразой) —
и ещё успевала почувствовать неожиданное и забытое освобождение: какая ты есть,
со всей твоей кубанской простотой, та и хороша, ни в чём
ни малой роли и притворства.
Не холодно и ночью, лужицы
не замерзают.
Сошли с извозчика у ворот,
постояли в лунной полутени — он сейчас же предложил встретиться завтра, и
конечно Ксенья согласилась, даже не вспоминая, что
там у неё завтра.
И — руку её двумя своими как
бы с выражением и с задержкою сжал.
Ей уже и к хозяйкам нельзя
было позднее, чтобы не сердились.
Сперва у зеркала: какая я сегодня была? каким он видел моё
лицо? глаза? вот так и сияли?
Но — какая радость!
невесомость! И на что в комнате ни взглянь — как
сияет.
Единственный недостаток: Исаакий Филиппович, это совсем не красиво.
Но — и Томчак
не находка.
Он — православный, и
серьёзно. (И — будем, конечно, венчаться. )
Сколько читано любовных
историй! И сколько бывает жестоких ошибок, случайностей, непониманий, через
которые не объясниться? Вот Гамсун: у него любовь — всегда нервная,
мучительная, всегда — борьба мужчины с женщиной, преследование и добывание,
один стремится к другому, а тот прочь, но если второй обернётся взаимно —
первый тотчас охладевает. Как будто: счастливой взаимной любви на земле вообще
не бывает?
Но это — не так! Это было бы
невозможно и чудовищно! Ксенья всем нутром
предчувствовала иную любовь: полюбив, не бороться. Но и отдавши свою волю — не обезволиться.
Впрочем и у Гамсуна: „любовь — это
золотое свечение крови”. Да!!
Радость! Радость! Радость!