10
Стемнело, и у каменного
двухэтажного штаба Второй армии в Остроленке
зажглись электрические фонари. У ворот и у парадной двери стояли молодцеватые
часовые, да прохаживались по улице двое патрульных, то входя в тени деревьев,
то выходя из них.
Армия, руководимая этим
штабом, уже неделю наступала на неприятеля — но здесь не было тревожного
снования, прискока и отскока верховых, грохота экипажей, громких распоряжений, догона, перемен, — всё успокоилось к вечеру и дремало, как
остальная Остроленка. И какие окна светились — те
светились, а в каких было потушено — те не засвечивались, и в этом тоже был
покой. И не стягивались к штабу переплетения полевых телефонных проводов, а
спускалась со столба постоянная городская пара.
Проход по улице вблизи штаба
не был запрещён жителям, и польская младость в чёрном, белом и цветном гуляла
по тротуарам. Уже многих молодых-поляков взяли в армию, паненки гуляли дружка с
дружкой, а кое-кто и с русскими офицерами. После жаркого дня вечер был беспрохладный, душноватый, многие окна открыты, и слышалось
изнедалека граммофонное пение.
Диковинно светя белыми
снопами фар, качаясь и тарахтя, из-за угла за квартал выехал автомобиль,
прогрохотал по улице, вскрутил пыль и под честь
часового въехал в ворота. Автомобиль был открытый, в нём сидел маленький
мрачный генерал-майор.
Стихло опять у штаба.
Проплыл по улице в сутане полный ксёндз. Поклоном всей спины и поклоном шляпы
на вытянутой руке его приветствовали прохожие паны, как никто не здоровается в
России с православным священником.
Показался извозчик, он вёз двоих офицеров к штабу. Офицеры расплатились, соскочили,
вошли.
Старший из них, полковник,
не в первом вестибюле встретил дежурного офицера, а когда встретил — предъявил
ему бумагу. Бумага оказалась серьёзная. Дежурный, придерживая на боку шашку,
побежал наверх, докладывать начальнику штаба.
Тот удивился, встревожился,
едва было не пошёл встречать приехавшего сам,
передумал, хотел принять его в кабинете, тоже передумал, и, крупнотелый,
посеменил к комнате командующего, генерала Самсонова.
Генерал-от-кавалерии Самсонов за долгие годы устоявшейся
военной службы то наказным атаманом Войска Донского, то туркестанским
генерал-губернатором и атаманом семиреченского
казачества, привык служить размеренно, разумно и внушал подчинённым, что,
следуя Создателю, каждый из нас может в шесть дней с умом управиться со всеми
делами и ещё шесть ночей спокойно спать, а в седьмой день благорассудно
отдохнуть. Суетуну же не управиться и в
седьмой день.
Но за последние три недели
жизнь 55-летнего генерала наполнилась будоражным
движением и неутихающей тревогой. Непосильно стало управиться ни в будни, ни по
воскресеньям, и перепутался даже самый счёт дней, вчера только к вечеру он
вспомнил, что прошло воскресенье. Что ни ночь — бессонно ожидал он опаздывающих
распоряжений штаба фронта и посылал свои приказания в неурочные часы. И стоял в
голове постоянный шумок, мешавший соображать.
Три недели назад высочайшим
повелением Самсонов был отозван от благоустройства дальней азиатской окраины и
перенесен сразу на передовую линию начинавшейся европейской войны. Давно, после японской, он побывал здесь начальником штаба
Варшавского округа; по той старой должности и сегодня определён сюда.
Доверие Его Величества было почётно, и, как всякую службу, хотел бы и эту
отправить Самсонов наилучше. Но отвычка была велика, семь лет он не касался
оперативной работы, лишь административной, он и корпусом никогда в бою не
командовал, — а вот ему вручили сразу армию.
Давно уж и
думать он забыл, что такое восточно-прусский театр, никто эти годы не знакомил
его с планами войны здесь, как они составлялись и изменялись, — теперь его телеграммой
вызвали из Крыма, где он лечился, и велели спешно выполнять не им составленный
и даже не обдуманный им план, как должны две русских армии, одна с востока от
Немана, другая с юга от Нарева, наступать на Пруссию, предполагая
намертво окружить все тамошние войска.
Нуждался новый командующий в
неторопливом разборе, уладке, нуждался он прежде всего один побыть, прийти в себя, оценить тот
план, посидеть над картами, — ни на что не отпускалось времени ему. Нуждался
новый командующий узнать свой штаб, каково добры в нём советчики и помощники, —
но и на это не было льготного времени, и сам штаб был составлен с нечестностью:
начальник штаба Варшавского округа Орановский,
переходя на Северо-Западный фронт, забрал туда и всё лучшее из штаба.
Командующий Виленского округа Ренненкампф,
переходя на Первую армию, так же забрал туда свой
знакомый многолетний штаб. А в штаб Второй армии ещё
до приезда Самсонова наслали из разных мест случайных офицеров, друг друга тоже
не знавших, не сработанных. Никогда б не избрал себе Самсонов ни этого мямлистого начальника штаба, ни этого жёлчного генерал-квартирмейстера — но они
раньше его прибыли, его встречали. Да нуждался ж новый командующий и полки
объехать, узнать хоть старших офицеров, посмотреть на солдат и себя показать, убедиться,
что все готовы, и тогда только начинать движение в чужую страну, и то
постепенно, силы войск для боя бережа и врабатывая в солдатство запасных. Но если и командующий не
был готов — то где уж там корпуса! Только три корпуса были варшавских, остальные
подвозили издали. Вместо готовности 29 дней от мобилизации назначили наступать
на 15-й день, при неготовых тылах, — такая нервная спешка всех охватила спасать
Париж. Ни один корпус не укомплектовался как быть, не
подошла назначавшаяся корпусная конница, пехота была выгружена из поездов
раньше времени, не на своих направлениях (уже при разгрузке меняли места
назначения и некоторые полки гнали пешком рядом с железной дорогой по 60
вёрст), вся армия рассредоточена на территории больше Бельгии. Интендантства
застал Самсонов только ещё на разгрузке; армейские склады не имели возимых
запасов на семь дней операции, как это полагалось, а главное
— не было транспорта обеспечить подвозку на всю глубину, только левый фланг мог
рассчитывать на железную дорогу, остальным корпусам оставался гуж, а его недослали, вместо парных повозок одноконные, и лошади
городские, не приспособленные к здешним пескам, да ещё неизвестно чьим
распоряжением по ведомству военных сообщений обоз 13-го корпуса выгрузился
прежде Белостока и собственными колёсами без нужды
тянулся, и по пескам, полтораста вёрст до границы.
Ни на что
не было отпущено времени, нависали неумолимо короткие сроки, гнали телеграммы,
весь мир должен был увидеть грозный шаг российских полков — и 2 августа они
пошли, а 6-го, как раз на Преображение, добрый знак, перешли русскую границу —
однако противника не встретили и продолжали день за днём всё так же идти и идти
в пустоту, расточительно оставляя на переправах, мостах и в городках свои боевые
части, оттого что не подходили второочередные дивизии на подпор дивизиям первой
линии.
В характере Самсонова было —
наступать смело и решительно, — однако ж не без ума.
Никаких боёв не было, но при расстройстве тыла сама скорость движения
становилась губительна. И насущно было — задержаться хоть на день-на два, подтянуть снабженье, боевым частям дать
днёвку, да попросту осмотреться и твёрже стать. И штаб армии ежедённо докладывал штабу фронта: восьмой, девятый день
движения, четвёртый и пятый день по Пруссии, опустошённой стране, откуда
вывезены все припасы, а сенные стога сожжены; подвозить фураж и хлеб — всё
дальше, трудней и не на чем, две трети армейского сухарного запаса уже съедено;
в жару, по песчаным дорогам идут изнурённые колонны — в пустоту!
Но всё то
прочитывая, главнокомандующий фронтом Жилинский,
кзади на сто вёрст от Остроленки, ничего не понимал,
ничего не принимал, а попугайски каркал своё:
энергично наступать! только в скорости ног наша победа! противник ускользает от
вас!
Были пределы, которых
генерал Самсонов не разрешал себе переступать и в мыслях. Он не смел судить
императорскую фамилию, стало быть и Верховного
главнокомандующего. И высших интересов России он также не смел
истолковывать своевольно. Разъяснено было директивою Верховного, что так как война первоначально была объявлена нам, а
Франция как союзница немедленно нас поддержала, необходимо нам по союзническим
обязательствам возможно быстрее наступать на Восточную Пруссию. Ту директиву
генерал Самсонов не смел подвергать сомнению. Но всё
же говорилось в ней о наступлении “спокойном и планомерном” — а если
происходило нечто другое, то с правом можно было приписать это штабу фронта, да
ещё зная самого Жилинского — его надменность, жёлтую
сухость, колкость. В штабе фронта верстовые подсчёты Самсонова подвергали
неверию, если не смеху, и жалобы его приписывали его слабости. Упречные телеграммы и дёрганья от Жилинского
день ото дня разжигали Самсонова — и тут не находил он в себе смирения
остановиться и не судить. Упорство высшего начальника не признавать действительной
обстановки почему называется волей? донесение низшего о том, как идёт на самом
деле, почему называется безволием?
Всех-то задач было у
главнокомандования фронтом: координировать Вторую
армию с Первой, и больше ни с какой. Это мизерно было для такого многолюдного
штаба и обрекало его мелко вмешиваться в распоряжения командующих армиями. Сама
же координация с первых дней была лишь палки в колёса. Ни через штаб фронта, ни
на местности, ни конною разведкой не чувствовала Вторая
армия на земле Восточной Пруссии своего правого соседа. И даже три последних
дня, когда приказы по фронту и вся русская печать восславили победу Первой армии под Гумбиненом, — самсоновские корпуса, идущие с юга, нигде за лесами и
озёрами не ощутили подмогу корпусов Ренненкампфа, идущих
с востока, ни даже его многочисленной конницы, пять кавалерийских дивизий, и не
заметили немцев, бегущих бы с востока на запад. Вся Россия ликовала победе Ренненкампфа, и только сосед его по Восточной Пруссии не
выиграл от той победы ничего.
Это всё могло бы быть иначе
при другой людской расстановке. Но Жилинский и Орановский были люди какой-то чужой души, не умеющие
выслушивать, не желающие столковаться. С Жилинским в
прежние годы Самсонов тесно не встречался, лишь сейчас представился ему в Белостоке. Но и за неполный разговор, за первые же минуты
понял, что никогда ничего рассудительного у него с этим генералом не выйдет. Жилинский фразы не сказал по-человечески, как с братом по
оружию. Это был брезгливый погонщик, а не брат. Он показывал, что всё знает
лучше и не намерен советоваться с подчинённым. В тишине кабинета он говорил без
надобности резко, даже обрывал — и, наверно, себя ж в униженьи
считал, что так низко сидит, всего на фронте из двух армий.
Да Жилинского
только этой весной, смещая с генерального штаба, куда-то надо было устроить, и
назначили на Варшавский округ. (А думали Самсонова возвращать
сюда, но отвергли за незнание французского языка, нужного для Варшавы. Теперь получается жаль: вернись бы он в Варшавский округ
весной — уже бы вник в дела, и военные планы узнал бы раньше).
Плохие люди все друг друга
поддерживают, в этом главная сила их: Жилинского застоял Сухомлинов. А была у Жилинского заступа и выше: он близок был ко двору Марии
Фёдоровны, и это давало ему самостоятельность даже от
Верховного. Но здесь упирался Самсонов в предел: не ему было судить.
Да не завидовал он всем их
успехам и продвижениям, не искал породниться со
Двором, но складка печали ложилась в душу: наступи у России тяжкий час — всех
этих блистательных хлюстов не сдует ли ветром? их имена тогда — услышишь ли?
Пускай бы возвышались они,
да не портили дела. Довольно бы с Самсонова своих забот: принять, поднять и
вести Вторую армию. Но — передёргивали, но — ломали
всё! Даже состава армии по корпусам Самсонов не мог два дня
подряд удержать постоянным: подчинили 1-й корпус — но без права его
передвигать; подчинили Гвардейский корпус — и через три дня отобрали (и
отобрали тайком, лишние сутки считал Самсонов, что тот по его приказу
наступает, и Жилинский не предупредил, а уже сам
командир корпуса доложил потом); подчинили 23-й корпус — и тут же одну
пехотную дивизию, Сирелиуса, отняли в резерв фронта,
другую, Мингина, — в Новогеоргиевск,
корпусную артиллерию — в Гродно, корпусную конницу на Юго-Западный фронт. Потом
спохватились и дивизию Мингина вернули Самсонову,
пришлось ей догонять другие корпуса ещё усиленней, чем те шагали. Ещё формально
подчинили 2-й корпус, далеко справа уткнутый в озёра и недвижимый (распоряженья
ему Самсонов мог посылать — только через штаб же фронта). А вчера пришла
телеграмма: 2-й корпус передать Ренненкампфу. То
доходило до семи корпусов — теперь оставлен был Самсонов при трёх с половиной!
Да и это б он покойно снёс,
если был бы в том толк. Но именно толка не было. Как ни
поздно Самсонов приехал сюда, как ни мало было ему времени подумать и узнать,
что тут годами трактовалось о Восточной Пруссии, но глядя на эту культю,
выставленную против России, он сразу понял, что отхватывать её надо под мышкой,
а не с локтя угрызать, и потому сильнейшей армией должна быть южная, наревская, его армия, а не восточная, ренненкампфовская.
Однако со штабом фронта
тянулась и тянулась разголосица: как понимать задачу Второй армии и по какому направлению ей наступать? Если не
поняли друг друга, сидя через стол, то что можно по
телеграфу? Как в чёрта не угодить пестом, так нельзя было ухватить и план Жилинского: что немцы будут жаться к Ренненкампфу,
к самой груди, на восток, к Мазурским озёрам, — и ждать, пока накроет их сзади
Самсонов. А потому де самое успешное направление для Самсонова —
северо-восточное, наискосок. И всю Вторую армию Жилинский разгружал, сосредотачивал — правее, чем быть ей
нужно, и лишь потом постепенно подавал налево, чем и размазывал. А только на
карту глянув, сразу можно было понять, что гораздо левей надо армию
развёртывать — у железной дороги Новогеоргиевск-Млава,
единственной во всём районе наступления, тогда как у немцев подходил десяток
железных дорог. Как можно было единственную дорогу оставить за флангом, а всю армию
погнать по песчаному и болотному бездорожью?!
Но уже опоздав предлагать
собственный план и другую дислокацию, Самсонов послал встречную записку, что —
да, надо ему наступать наискосок, да только не на дурной искосок,
прочерченный Жилинским-Орановским, не к
северо-востоку, а к северо-западу: не обняться с Ренненкампфом
впустую, а спешить удержать немцев в неводе, не дать им уйти за Вислу.
И уж в этом уступить было
никак нельзя: надо совсем дураком себя счесть, дергунчиком на верёвочке. Жилинский
слал ежедневные директивы: наискосок направо! Самсонов ежедён
просил: наискосок налево! И, не упуская правого края, стал полегоньку сам
загибать налево: в приказах корпусам и дивизиям по две-три деревни выбирал
каждой левее. И когда уже перешли немецкую границу, и ни в
первый, ни во второй, ни в третий день не встретили никаких немцев, ни одного
выстрела не услышали и не сделали, — Жилинский всё
видел свой вздор: что немцы замерли против Ренненкампфа
и ждут удара в спину, что сгрудились они в гибельном уголке у Мазурских озёр, в
косом простенке между Ренненкампфом и Самсоновым,
и ждут терпеливо, когда их в мешке зашьют, — Самсонову же стало окончательно
ясно, что Жилинский гонит его в пустоту, немцы уходят
из наших клещей, льются на Запад, и последняя надежда — растворить клещи пошире.
И так — делал он, и сколько
мог, отклонял левую клешню налево, а Жилинский не
утверждал, держался за правую клешню, и все чувства и сердце уходили на этот
спор, а корпуса между тем шли и шли, и только дерготнёю и зигзагами генеральский
спор удлинял их путь, тратились ноги на ошибки направлений. Эти
вёрсты на солдатских подошвах Самсонов ощущал, как на своих, они палили и
мозоли натирали, и союзки отпарывались от ранта, — и всё же не мог он без
противления выполнять обалделые приказы штаба фронта.
А ещё от этого спора —
растягивался фронт веером, три с половиной корпуса редели на семидесяти
верстах, и в эту растяжку тыкал и тыкал Самсонову Жилинский, и тем обиднее, что правильно: растянуто.
Самсонову всего спокойней
было выполнять приказ, как он получен. Но — приказ вовсе бессмысленный? Но —
приказ, заведомо в ущерб Отечеству?
Ему не давали общую
армейскую задачу, а форма пусть будет твоя, — нет, и саму форму
регламентировали до последнего штриха и цукали за
малое отклонение. Командующему армией не оставалось никакой свободы, он был как лошадь стреножен.
Чтобы хоть как-то разорвать
телеграфное непонимание, Самсонов в последней надежде вчера послал к Жилинскому своего генерал-квартирмейстера
Филимонова — объясниться устно, просить разрешения наступать хотя бы без
загиба, прямо на север, на Балтийское море. И настойчиво просить хоть полные
права на левофланговый 1-й корпус резерва Верховного, который не разрешалось
выдвигать. (И по которому приказы Самсонов узнавал с
опозданием).
Но пока
генерал-квартирмейстер ездил, телеграфные аппараты стучали и настучали ещё две
директивы от Жилинского — вчерашнюю и сегодняшнюю. Во
вчерашней было всё то же: не трогать 1-го корпуса, а остальными тремя с
половиною, обеспечивая фланги (поди попробуй, сукин сын), энергично наступать, да так энергично, чтоб не
позже 12-го августа занять справа... — это просто уже с Ренненкампфом
плечами стукнуться, если тот правда немцев гонит, просто уже у Ренненкампфа город отобрать. Бзык
штабной, выталкивание немцев, а не охват. И цукал Жилинский, что медленно Самсонов идёт, недостаточно быстры
его приказы, нерешительны действия, что перед ним — лишь незначительные заслоны
противника, а убегающие главные силы он не успевает перехватить.
Вот это одно и было верно:
что немца перед Самсоновым нет (до вчерашнего дня — не было). Но где он? — то
главный был вопрос. Не пощупав, не посмотрев, не послав кавалерии, не взяв ни
одного пленного, как догадаться: где немец? Штаб армии хоть честно этого не
знал, штаб фронта уверял, что знает.
И личным докладом ничего
Филимонов не объяснил, потому что за час до его возвращения пришла директива
штаба фронта сегодняшняя, от 11 августа: “Раньше обращал ваше внимание и ныне
крайне не одобряю растягивание фронта и разброску корпусов вопреки данной вам
директиве”.
Эти директивы телеграфные
составлял, конечно, Орановский — волоокий вилоусый красавец, надутый, чистенький. Он составлял, а Жилинский подписывал, они дружно вот так служили.
“Крайне не одобряю”! Крайне
не одобряли стараний Самсонова хоть левым боком зацепить немцев и задержать.
Они настаивали, чтобы Самсонов выпустил немцев всех целыми...
Теперь генерал-майор
Филимонов воротился на автомобиле командующего и не
отлагая минуты, не помывшись (лишь проверив, что точно к ужину будет кулебяка).,
обойдя начальника штаба (которого не считал за подлинного военного), постучал в
комнату Самсонова. Войдя по разрешительному оклику и увидя
командующего на диване без сапог, Филимонов всё же подтянулся и отмахнул честь,
но коротко, не по полной форме, как в своём кругу. Вместо доклада сказал
только:
— Воротился, Александр Васильич.
Сказал хмуро, устало.
Постоял, подождал. Сел. Он страдал от своего маленького роста, мешавшего
возможной карьере. Как только мог, он всегда садился и брался рукою за аксельбант.
Он всегда старался держаться позначительней, но много
проигрывал, что стрижен был под машинку, как простой солдат.
А командующий прилёг потому,
что сморился. Он прилёг потому, что сколько ни стоял в своих тяжёлых сапогах,
сколько ни топтался — его войскам не было от того ни легче, ни быстрей. Вот он
лежал на спине, без кителя, с руками за головой, ноги подняв на валик. Его
крупное большелобое лицо, привыклое к генеральской
представительности, на треть закрытое невыседевшей
бородой и усами, вообще никогда не искажалось, никогда не выражало раздражения,
неудовольствия. Сейчас большими спокойными глазами он повёл в сторону вошедшего, но не поднялся. Будто не очень и ждал, с чем
Филимонов вернётся.
А он очень ждал! Но даже в
голосе Филимонова, не богатом тонами, эти три слова “воротился, Александр Васильич”, произнесенные с
спуском, выразили ему всё.
И с пригуживанием
в голове, никому кроме него не слышимым, командующий
по-прежнему глядел в высокий лепной потолок. Таким же кругло-спокойным,
гладким, без борозды оставался его накатный лоб, и в своём постоянном широком раскрыве не щурились, не косили глаза, по щекам не
пробегали змейки, спокойные толстые губы прикрывались спокойной зарослью, — но
внутренне наступила шаткая безопорность, о которой
признаться никому было недопустимо, и она страшила командующего. Ни одна мысль
его не успела вполне додуматься, как должны в здоровой голове вызревать
уверенные мысли, ни одно решение, уже утекшее на телеграфную ленту, — прежде
сформироваться вполне. И первый раз за тридцативосьмилетнюю службу, ещё от
своего гусарского полуэскадрона в турецкой кампании, Самсонов чувствовал, что
он — не действователь, а лишь представитель событий, они же утекают по себе
сами.
Как раз Филимонов всё это в
командующем видел. Вот если б он был командующим, он разговаривал бы с Жилинским не так. И корпусных командиров затянул бы не так.
Да не было власти ему дано. В шее жёстко охваченный стоячим воротником, прибарабанивая пальцами по аксельбанту, поглядывал он на
распластанного командующего.
Но Филимонов не знал, что
тут случилось, пока он ездил. Убегающий противник наконец-то был
настигнут или, во всяком случае, столкнулись с ним! Столкнулись ещё вчера,
весть пришла сегодня, а особое удовлетворение было в том, что столкнулись
именно левым боком левого из центральных корпусов — 15-го, и вели бой,
повернувшись налево! И бой удачный! и толкнули немца дальше!
Всего часы назад победа
окончательно выяснилась по донесению генерала Мартоса,
аллюр три креста, в автомобиле молодой офицер с повязанной головой, — и так
первый раз подтвердилась правота Самсонова, что и в безмолвной пустоте он
правильно рассудил немца. Час назад, в ответ на оскорбительную директиву Жилинского, Самсонов послал ему на посрамленье своё
донесение о победе. В донесение он слово в слово включил и доклад Мартоса о славном эпизоде в Черниговском полку: увидя отходящие части, полковой командир Алексеев с
развёрнутым знаменем повёл в штыки знаменную полуроту. Был вскоре убит. Вокруг
знамени возник рукопашный бой, но рука немца не коснулась знамени. Знаменщик
был трижды ранен, знамя попало к поручику, которого тоже убили. Ночью черниговцы пробрались на нейтральную полосу, вынесли
полотнище, георгиевский крест и раненого знаменщика. Теперь знамя прибито к
казачьей пике.
Вот это донесение отослав,
Самсонов и снял сапоги, и лёг на диван. Ещё ничто по-настоящему не облегчилось
— но проявился-таки немец, и слева! — и посрамлён был штаб фронта!
Вот почему спокойным лбом,
спокойными глазами к потолку, Самсонов лежал и не хотел подробностей из штаба
фронта, а неторопливо рассказывал своё.
Однако должен был знать он и
всё привезенное! И без сожаления к командующему, не смягчая выражений,
Филимонов сыпанул как из совка горячим угольем: Жилинский сказал и велел передать дословно: “Никакого
отдыха вам не будет! Ваша армия и так продвигается медленней, чем я ожидал. А
видеть противника там, где его нет, — трусость, а трусить я не позволю
генералу Самсонову!”
И покойное крупнолобое лицо Самсонова залилось от усов до седеющих
висков, до тёмного короткого зачёса — пунцовостью. И — он спустил ноги на пол.
И посмотрел на своего генерал-квартирмейстера,
как раненый. Тот бранился, зло вспоминая Живого
Трупа, как прозвали офицеры Жилинского, а
Самсонов — не выругался, ему дышать не хватало, при волнении у него выступала
астма.
Тем он был ранен, что в
хорошие времена за такое вызывали на дуэль — но увы,
это отошло, а сейчас ни обжаловать по субординации, ни оправдаться. Кавалерист
от младых ногтей, из-под турецкой сабли, из-под японских пуль, — он только
новой двойной смелостью на полях боёв мог ответить злому обидчику. Позорно было
гнуться перед ним — и нельзя было не гнуться.
Раненый багряный Самсонов
слышно дышал, так и не вставляя ног в чувяки.
Тут и вошёл начальник штаба Постовский. На вид крупный (но не крупней Самсонова), это
был блеклый, нерешительный, но старательный генерал-майор, не бывавший сроду ни на одной войне. Многие годы
прослуживши в штабах, в штабах, в штабах, и всё больше — для особых поручений,
и восемь лет уже в генеральском чине, Постовский выше
всего ценил неуклонность устава, и своевременный приход и уход директив,
распоряжений и донесений. Только две настоящих беды знал он по военной службе:
недоставку назначенной бумаги и неверную конфронтацию влиятельному лицу.
Сейчас он, сутулясь, подошёл
близко, и глядя не так на потный лоб командующего, как
на его разутые ноги, доложил почтительно:
— Александр Васильич! Прибыл полковник из Ставки, с бумагой от великого
князя.
Самсонов очнулся, вник. Вот
как! новая беда! — уже и в уши великому князю успели надуть? Пока тут с Жилинским — а уже и от самого великого князя?
— Что в бумаге?
— Бумага у него, я не читал.
Я не знал, по какому разряду его встречать.
— Взяли бы да прочли.
Командующий мрачно посмотрел
на Филимонова.
Да, видел Филимонов, что
кулебяка откладывается надолго, упустил он перехватить прежде захода к
командующему.
Кликнуто было за сапогами и
кителем.
