15
В Найденбурге,
маленьком городке, так мало отнявшем у полей, так много настроившем камня, —
это была не единственная площадь, площадушка. Три
улицы с неё вели, и несколько было углов. На одном изломе двухэтажный дом с
разбитыми стёклами магазинных окон первого этажа и венецианских второго — дымил
изнутри, а ещё гуще что-то дымило во дворе.
Полувзвод солдат, не очень
из сил выбиваясь, гасил дым. Из-за угла они таскали воду вёдрами, вносили в
ворота (там слышался кряхт отдираемых досок и стук
топоров), а другие передавали ручною цепью по наложенному трапу через
подоконник первого этажа.
Вся работа их была на
солнце, солдаты сбросили верхние рубахи, часто снимали фуражки, вытирали лбы.
Оттого и не торопились, что
было знойно, а пожара прямого нет, хотя дым всё валил. Не было и бодрых криков,
гула возбуждения, а многие разговаривали о своём, на ходу рассказывали, кто-то
и смешное, пересмеивались.
Со всем этим справлялся
унтер, а прапорщик с университетским значком, с очень энергичным, чуть
запрокинутым лицом, а движеньями вялыми, дела не имел, заботы не выражал.
Постояв и походив по мелкому, ровному, скользкому, змейночешуйчатому
камню площади, он выбрал себе глубокую тень на каменном крыльце напротив, где в
обхват колонны привязана была простыня с красным крестом, а перед домом стояла
аптечная двуколка без кучера, лошадь вздрагивала иногда.
Как раз вышел на крыльцо,
потирая одуревшую голову и продыхая глубоко, черноусый чернобровый врач, в
халате. Стал дышать — и стал зевать, в зевоте то
отклоняясь, то наклоняясь. Тут увидел досочку на
каменной неполированной ступеньке — и сразу же сел, ноги ещё спустя
по ступенькам, руками назад оперся, и так бы и лёг, так бы и откинулся.
Сегодня стрельбы не
слышалось, ушла, и весь шум был только от солдат, вся война — в полотнище
красного креста, да в немецких высокобоких зданиях,
не нашего облика и лишённых жителей.
Прапорщику некуда было иначе и сесть, как на те же ступеньки, только ниже.
Решительные черты были прозначены в его лице, даже не
по возрасту, а военная форма на нём — мешковата, а выражение, с каким он глядел
на своих солдат, не вмешиваясь, — скучающее.
Солдаты таскали воду.
Дымило, но по безветрию всё
вверх, сюда не несло.
Врач отдышался, отзевался, поглядел, как тушат, скосился на соседа.
— Прапорщик, не сидите на
камне. Вот тут доска.
— Да тёплый.
— Нисколько не тёплый,
застудите нерв.
— Подумаешь, нерв! Тут с
головой неизвестно.
— А нерв — сам по себе, это
вы не болели. Идите, идите.
Прапорщик нехотя поднялся,
пересел рядом с врачом. Врач был статный, гладкий мужчина, усы пушистые, и
мягкой шёрсткой, как чёрной тенью, баки по всей дуге, а вид — замученный.
— А с вами что?
— А... оперировал. Вчера.
Ночь вот. И утро.
— Столько раненых??
— А как вы думали? Ещё и
немцы, кроме наших. Всех видов ранения... Шрапнельная
рана живота с выпадением желудка, кишок, сальника, а больной в полном сознании,
ещё несколько часов живёт, и просит, чтоб мы ему непременно смазали, смазали в
животе... Сквозное в черепе, часть мозга вывалилась...
По характеру ранений — бой был не лёгкий.
— Разве по характеру ранений
можно судить о бое?
— Конечно. Перевес полостных — значит, бой серьёзный.
— Но теперь-то кончились?
— А сколько было!
— Так — спать идите.
— Вот успокоюсь. От работы
напряжение, — зевнул врач. — Расслабиться.
— Всё-таки — действует?
— Да ничего не действует, а
— расслабиться. На смерть, на раны не реагируешь, иначе б не работа. У него
глаза раскрыты, как плошки, одно спрашивает — будет ли жив, а ты холодно себе
пульс считаешь, соображаешь план операции... Если был бы хороший транспорт,
некоторых полостных ещё можно бы спасти: оперировать надо в тылу. А у нас какой
транспорт? — две линейки да одна фурманка. Немцы свои подводы с лошадьми
угоняют. Да и куда везти? за Нарев? Сто вёрст, десять
по шоссе, а девяносто по российским дорогам, душегубство.
А немцы на автомобилях отправляют, через час — в лучшей операционной.
Прапорщик построжел, посмотрел на врача.
— А изменись обстановка вот
сейчас? — отступать? — сетовал тот. — Совершенно не на чем. Со всем лазаретом
достанемся немцам... А наступать — так за нами забота трупы хоронить. Ведь там
по полю лежат — жара, разлагаются.
— Чем хуже, тем лучше, —
сурово сказал прапорщик.
— Как? — не понял врач.
Засветилось в глазах, только
что лениво-безразличных:
— Частные случаи так
называемого милосердия только затемняют и отдаляют общее решение вопроса. В
этой войне, и вообще с Россией — чем хуже, тем лучше!
Бровные щётки врача в
недоумении поднялись и держались:
— Как же?.. Раненых — пусть
трясёт, донимает жар, бред, заражение?.. Наши солдаты пусть страдают и гибнут —
и это лучше?
Всё строже, заинтересованней становилось энергичное умное лицо
прапорщика:
— Надо иметь точку зрения обобщающую,
если не хотите попасть впросак. Мало ли кто на Руси страдал, страдает! К
страданиям рабочих и крестьян пусть добавляются страдания раненых. Безобразия в
деле раненых — тоже хорошо. Ближе конец. Чем хуже, тем лучше!
Оттого что прапорщик держал
голову чуть запрокинутой, он как будто имел в виду не только единичного этого
собеседника, а оглядывал нескольких: “у кого ещё вопросы?”.
Врачу и спать перехотелось,
всеми глазами он смотрел на уверенного прапорщика.
— Так тогда — и не
оперировать? И повязок не накладывать? Чем больше умрёт — тем ближе
освобождение? Вот с вашим черниговским знаменщиком мы сейчас... Повреждение
крупных сосудов. Да полсуток на нейтральной пролежал,
пока вынесли. Нитевидный пульс. Так зачем мы с ним возимся, да? Так я понял
обобщающую мысль?
Коричневым огнём жгнули глаза прапорщика:
— А зачем
они попёрли как бараны за нашим полковым, за
мракобесом?
Развёрнутое зна-амя!! — и обсюсюкивает теперь весь полк. Нашли
за что драться — за тряпку! Потом уже — за одну палку. Навалили кучу трупов,
это что! Играют нами как оловянными!
Но хирург был в тупике:
— Вы, простите, вы ведь не
кадровый, вы — кто?
Прапорщик пожал узкими
плечами:
— Какое это имеет значение? Гражданин.
— Нет, но по специальности?
— Юрист, если так вам нужно.
— Ах, юри-ист!
— понял врач, и покивал, покивал, что так он и думал или мог бы догадаться. — Юри-ист...
— А что вам не нравится? —
насторожился прапорщик.
— Да вот именно то. Юрист.
Юристов у нас развелось, простите, как нерезаных собак.
— Если страна насквозь
беззаконная, так ещё очень мало!
— Юристы — в судах, юристы —
в Думе, — не слышал врач, — юристы в партиях, юристы в печати, юристы на
митингах, юристы брошюры пишут... — растопырил он большие руки. — А спросить
вас, — что это за образование — юрист?
— Высшее. Петербургский
университет, — ледяно-любезно пояснил прапорщик.
— Ерундический
факультет? Да какое там к чертям высшее! Десять учебничков вызубрить да сдать — вот и вся ваша...
образование. Знал я студентов-юристов: все четыре года баклуши околачивали,
листовки, конференции, будоражить...
— Так низко говорить
интеллигенту! — предупредил прапорщик, темнея. — Подумайте, на чью мельницу...
Порядочный человек должен сочувствовать левым.
Это верно. Врач
почувствовал, что переступил меру, но и прапорщик его ж допёк.
— Я хочу сказать, —
исправился врач, — поучились бы вы на медицинском или
на инженерном, вы бы узнали, почём каждый экзамен. А с положительными знаниями
рук тоже не сложишь — надо работать. России нужны работники, делатели.
— Как не стыдно! — всё с тем
же горячим укором смотрел прапорщик. — Ещё эту гнусность
достраивать! Ломать её нужно без сожаления! Открывать дорогу к свету!
Достраивать? — врач,
кажется, так не говорил, он говорил: лечить.
— Да вы сами
не медицинскую ли Академию кончили? — торопился допросить горячеглазый
прапорщик.
— Академию.
— В каком году?
— В Девятом.
— Та-ак,
— соображал быстро прапорщик, и прямой длинный нос его подрагивал в ноздрях. —
Значит, в кризис Академии, в Пятом году, вы были
уволены — и сдались, и подали верноподданное заявление?
Затмился врач, поморщился,
концы усов вниз отогнул, но они сами вверх выторчнули:
— Как это у вас сразу
топориком: верноподданное... А если ты хочешь быть военным врачом, а Академия в
стране одна? И хоть бы раздемократическое
правительство — в своей военной Академии оно может рассчитывать, что не будет
антивоенных митингов? По-моему, это справедливо.
— И ношение формы? И
студенты козыряют, как младшие чины?
— В Военной Академии? —
ничего страшного.
— Сол-датчина! — всплеснул прапорщик. — Вот так мы всё
уступаем, а потом удивляемся...
— А потом — раненых лечим! —
сердился уже и врач. — Раненых вы мне оставьте! Солдатчина!..
Смотрите, завтра сами явитесь. С раздробленным плечом.
Прапорщик усмехнулся. Совсем
он не был зол, а юноша искренний, с убеждённостью лучших русских студентов:
— Да кто же против
гуманности!? Лечите на здоровье! Это можно рассматривать как взаимопомощь. Но
не надо теоретических оправданий этой пакостной войны!
— А я — нисколько... Я
разве... ?
— “Освободительная”!..
Чем-то надо заинтересовать. “На выручку братьям-сербам”! — сербов пожалели! А
сами по всем окраинам душим — этих не жалеем!
— Но всё-таки Германия на
нас... — терялся врач перед уверенной молодостью, как принято в России
теряться.
— Если хотите, очень, жаль,
что Наполеон не побил нас в Восемьсот Двенадцатом, —
всё равно б не надолго, а свобода была бы!
Накатывал, накатывал юрист,
переодетый в гадкую военную форму, да мысли отдуманные, так сразу не поспоришь.
И, всё больше идя на примирение, посочувствовал врач:
— И как же вас мобилизовали?
— ни льгот, ни отсрочки?
— Вот так, застрял... Напра... отставить, нале...
отставить, ноги на-пле... отставить, кругом, бегом!
Сдал экзамен на прапорщика запаса.
— Ну, будем знакомы, — врач
протянул крупную, мягкую, сильную кисть: — Федонин.
И получил в неё узкие
костистые четыре пальца юриста:
— Ленартович.
— Ленартович? Ленартович...
Подождите, я эту фамилию в Петербурге где-то слышал. Мог я слышать?
— В зависимости от круга
ваших интересов, — сдержанно отвечал Ленартович. — Мой родной дядя был известен
в революционных кругах. И казнён.
— А-а, верно-верно! —
соглашался врач, тем более виновато, тем более с уважением, что так и осталось
у него в голове смутно, побалтываясь: то ли удачный
выстрел, то ли невзорванная бомба, то ли
военно-морской мятеж. — Да, да, верно, верно... У вас фамилия — отчасти
немецкая, да?
— Да был какой-то мой
предок, тоже кстати военный врач, при Петре. Потом
обрусели.
— И кто ж у вас в
Петербурге?
— Родители умерли. Сестра, бестужевка. Как раз сегодня пришло от неё письмо — и что
же? Написано на четвёртый день войны, 23-го июля, — а сегодня
какое? 12-е августа? Это что? — это почта? На волах? Или в чёрном кабинете
моют? — И всё более горячился. — Так и газеты: за 1-е августа! и это почта? Как
же жить? Что в России? что в Германии? что в Европе? Нич-чего
не известно! Вот видим одно: Найденбург взят, можно
сказать, без боя, однако мы его зачем-то бомбардировали, подожгли, а теперь
туши, русские Иваны вёдра носи...
— Ну, тут и немцы
поджигали...
— Крупные магазины — немцы,
а окраины — казаки. Ладно. А на австрийском фронте ничего не знают о нас. А мы
ничего не знаем про австрийский, — так можно воевать?
Слухи, слухи! Проехал кавалерист, шепнул что-то — вот наши и новости! Кто
уважает Действующую армию? Нас — презирают! А вы — Россия, Германия! Солдаты
выбили двери в оставленных квартирах, что-то там понесли — так это позор
христолюбивого воинства, за это карай, гауптвахта. А подполковник Адамантов
набрал серебряных молочников да кувшинчиков — это ничего, это можно. Вот ваша
Россия!
Но если б не было этой
мерзкой войны — не накинули бы девушки такой белизны, не натягивали бы на лоб,
к самым бровям, так строго, чисто, ново. Неведомая, неназванная, неизвестного
образования, состояния и цвета волос, в непоказанном платьи вышла на порог сестра милосердия.
— Что, Таня?
— Валерьян Акимыч, челюстной беспокоен. Вы не подойдёте?
И — не было тут спора, никто
не сидел на ступеньках. Вздохнул врач, ушёл, по праву уводя за собой и лебедино-белую сестру, лишь мельком прошлись по Ленартовичу
её печальные потухлые глаза.
Тоже, конечно, и эти халаты,
косыночки — игрушки для обеспеченных, опиум для
солдатской массы.
И верховой подполковник,
вдруг выпятившись на площадь на беспокойном коне, тоже по праву закричал,
заревел громогласно:
— Кто-о здесь старший?
Солдаты — быстрей, быстрей с
вёдрами, а Ленартович умеренно быстро, стараясь достоинства не терять, сбежал
со ступенек, пересек площадь, и не очень вытягиваясь, но всё-таки подбираясь, и
руку к козырьку, хоть и криво:
— Прапорщик Ленартович,
29-го Черниговского полка!
— Это вас оставили пожары
тушить?
— Да. То есть: так точно.
— Так у вас тут что,
прапорщик, святочный базар? Сюда Штаб армии едет, через два дома станет, — а вы
третий день тушите не потушите? Это кур смешить — вёдрами таскать из такой
дали, неужели не можете насоса найти?
— Откуда насос, господин
подполковник, у нас в батальоне его...
— Так надо ж немного и
мозгами шевелить, это вам не университет!!! Что ж вы людей изматываете?
Ступайте за мной, я вам и насос покажу, и шланг, надо ж было по сараям
пошарить!
И, выступая на знатном коне,
подполковник отправился, как триумфатор.
И Ленартович побрёл за ним,
как пленник.