49
(Обзор действий за 16 и 17 августа)
Шоссе Найденбург–Вилленберг как будто и прокатано было для того, чтобы
скорей протянулись по нему подвижные части Франсуа на соединение с Макензеном. Это шоссе, без предчувствий пересеченное
центральными русскими корпусами несколько дней назад, теперь за спиною их
обратилось в стену, в закол, в ров. Недолго для́ ночёвку, передовые части Франсуа ещё до рассвета 16-го
поспешили дальше, к Вилленбергу, местами громя обозы
и случайные русские части. Сопротивляться тут было некому, и к вечеру Вилленберг заняли. Правда, на пройденных сорока шоссейных
километрах остались лишь прореженные чёрточки застав и патрулей — окружение
пока пунктирное. Более суток ещё предстояло одной из дивизий Франсуа
растекаться по этому шоссе и занимать его.
Так же и от Макензена, по
дорогам худшим, спешила передовая бригада, для облегчения сбросив ранцы на
обывательские подводы, а то и сами на них. С севера на юг свисал Макензен к тому же шоссе, ещё выставляя отряды в бока — к Ортельсбургу и вглубь лесов, к окружаемому центру.
К вечеру 16-го если клещи и не сошлись захватами
вплотную, то оставался между ними десяток вёрст непрохожего
бездорожного дальнего леса, о которых русским и не догадаться было и не доспеть
туда. Но Гинденбург, подписывая вечером приказ на 17-е, ещё не мог быть уверен
в успехе окружения: в остальном полукольце, такие острые накануне, бои стали
вялыми. Несколько схваток у межозёрных проходов
вполне задержали преследователей. И не было никаких сил защититься, если бы
русские 16-го прорывали кольцо извне.
Но они не пробовали.
Сквозь пунктир окружения прорвалось последнее донесение
Самсонова от вечера 15-го августа — и поступило в Белосток
утром 16-го, как раз перед завтраком Жилинского и Орановского. Сообщал Самсонов, злополучный упрямец и
неудачник, что отдал приказ всей армии отходить на линию Ортельсбург-Млава,
то есть почти на русскую границу. Этот жребий он и заслужил, этого и можно было
ожидать, и очень хорошо, что инициативу и позор отхода он взял на себя, не
спрашиваясь у штаба фронта. В благоприятное утро за завтраком (когда в Хохенштейне был уже окружён обречённый Каширский полк) Жилинский-Орановский решили, что напрасно они вчера
понудили Ренненкампфа наступать в пустое место,
откуда Самсонов, теперь очевидно, уже ушёл. И тут же телеграфировали: “Вторая
армия отошла к границе. Приостановить дальнейшее выдвижение корпусов на
поддержку”.
А Ренненкампф только
накануне после обеда и тронулся, его корпусам до сегодняшнего сражения по
недостижимо-ровной прямой было сто вёрст, коннице семьдесят. И он охотно тут же
в полдень распорядился: корпусам — остановиться, а завтра отходить.
Но некая новая тревога проскользнула к Жилинскому-Орановскому в Белосток.
И в два часа дня они послали Ренненкампфу
противоположную телеграмму: “Ввиду тяжёлых боёв, которые ведёт Вторая армия, направить выдвинутые корпуса и кавалерию на Алленштейн”. (Почему — на Алленштейн? Как можно было в
трезвом состоянии направить восемь дивизий туда, где уже вторые сутки наверняка
никто в их помощи не нуждался?)
Это почасовое передёргивание приказов как успешно
отозвалось на движении войск, могут судить люди с военным опытом.
Распорядясь такими огромными массами вдали от поля сражения, Жилинский-Орановский уже не стали утруждать себя
передвижкою фланговых корпусов поблизости от сражения, да и не порядок был
вмешиваться в их жизнь, минуя командующего армией. Тем более,
что Благовещенский стоял на днёвке, вот разве кавалерийской дивизии от него —
для приличия куда-нибудь наступать.
И пришлось кавалерийской дивизии Толпыги
среди дня выступить в поход. По пути её оказался заклятый Ортельсбург,
ещё вчера пустой (когда велел Самсонов удерживать его во что
бы то ни стало), а сегодня с рассвета оттуда постреливали. Поэтому
кавалерийская дивизия обошла город стороной и покинутою местностью осторожно
продвигалась в указанном зачем-то направлении — пока опять не показался
противник. А уж темнело, и лес — невыгодные для кавалерии условия. И рассудил
генерал Толпыго, что лучше всего воротиться к своему корпусу. И хотя ворочаться
ночью тоже было нелегко и небезопасно, однако к утру вернулись. Что во всём
этом рейде случилось забавного: спугнули немецкого генерала, командира дивизии;
сам он ускочил в автомобиле, а шинель осталась, в ней
карта, а на карте пометки, как Макензен окружает
центральные русские корпуса. Никакого хода этой карте не было дано (так
спокойней).
А вот 1-му корпусу не было благовещенского покоя:
как ни далеко откатился он, но и туда в ночь на 16-е добрался капитан от
Самсонова с приказом: для облегчения положения центральных корпусов, окружённых
противником, немедленно наступать на Найденбург!
(И если бы тамошние полтора корпуса действительно
немедленно двинулись бы на Найденбург, то в середине
дня 16-го при подавляющем преимуществе они беспрепятственно бы в него вошли, не
только бы развалилось окружение, но, как это случается в маневренной войне,
корпус Франсуа оказался бы в тесных клещах с угрозой ответного окружения).
Однако, и ясный приказ
получив, дюжина сведенных генералов из разных дивизий и отдельных частей не
могла так просто собраться и выполнить его. И полковник Крымов, кого Душкевич избрал себе начальником штаба корпуса, не мог
сплотить генералов. Понятно было, что приказ придётся кому-то выполнять — но
кому? В отсутствие безусловно высшего начальника
всякий генерал мог отстаивать, что: не его часть пойдёт и не под его
командованием. И весь день 16-го августа шёл во Млаве
генеральский торг: из кого составить сводный отряд и кому вести. Выходило так,
что единственный совсем нетронутый был лейб-гвардии Петроградский полк из
раздёрганной гвардейской дивизии, а остальные батальоны, эскадроны и батареи будут
уже добавочные, и потому вести отряд в отчаянное это предприятие выпадало
командиру варшавской гвардии петербургскому генералу Сирелиусу.
После всех споров и сборов Сирелиус
выступил в шесть вечера, и то лишь с головою отряда, — с тем, что и остальные
поочерёдно следом пойдут. Вечер и ночь, никем не замеченный и никем не препятствуемый, отряд Сирелиуса
проходил свои 30 вёрст — и первое столкновение с
немецким заслоном имел 17-го поутру в пяти верстах от Найденбурга.
А в небе над ним появился германский аэроплан.
Генерал Франсуа уже две ночи пробыл в Найденбурге, уже два вечерних приказа Людендорфа
здесь получил и посмеивался: Людендорф еще не
чувствовал окружения, он больше готовился против Ренненкампфа.
Ночь на 17-е не давали спать Франсуа по его же приказу: на рыночную площадь на
выставку тянули и тянули трофейные русские пушки. Франсуа просыпался и
записывал удачные фразы для мемуаров. Утром “прекрасного гордого дня” своей
жизни он вскочил напряжённо-свежий, хорошо позавтракал, выслушал донесения,
послал торжествующую телеграмму Людендорфу и, вот-вот
прославленный на Германию и даже всю Европу победитель при новых Каннах, вышел на крыльцо идти смотреть трофеи. Но раздался в небе
моторный гул: это возвращался разведывательный аэро,
посланный проследить, как отступают русские. Не томя генерала ожидать посадки и
доставки, пилот тут же, на мостовую перед отелем, аккуратно сбросил пакет.
Франсуа улыбнулся, похвалил. Адъютант кинулся, поднёс пакет генералу,
распечатали: “Аппарат... лейтенант... маршрут... сброшено... Колонны всех родов
войск... голова — 5 км южней Найденбурга, хвост — 1
км севернее Млавы...”
И — как в той игре, где от верхней клетки неудачным
броском кубика сверзаются на исходную первую, сияющий
победитель тут же принял строгий вид ученика, у которого всё впереди. Перекинул
донесение штабистам, но и без их расчёта понимал, что колонна в 30 километров —
это корпус. Взрыв решений! — распоряжения только устно, для
письменных времени нет. Резерв — два батальона? идти навстречу
противнику и принять бой! Ещё батальон в караулах? — снять караулы! Южней
города ни одной германской батареи, севернее — две? перевести на юг! А с шоссе
никого не снимать, окружение должно остаться!! В городе русские пленные? —
вести их на север. Там под Сольдау осталась ландверная бригада? — гнать её сюда. Откуда ещё можно
снять? Телефонный доклад в штаб армии. Обстрел города — и связь прервалась.
Ничего, автомобилей много, снесёмся на них. Рвутся над городом русские
шрапнели. Падают фугасы. Штабу корпуса более здесь не место.
Отступить? Нет, наступать! По шоссе на Вилленберг!
На радиаторе — жёлтый лев. Сын — записывает мысли
полководца. А во встречном автомобиле везут русского генерала, взятого в плен
на рассвете. Остановка, выводят. Он измучен, одежда рвана лесом и пулями, губы
запеклись. Но хотя ему лет 60 — строен и легкоподьёмен,
какими не привыкли видеть русских генералов. В руке задержалась бездельная
тросточка. Это — полный генерал, и можно догадаться, какого корпуса: того,
который целую неделю лупил Шольца.
Выйти ему навстречу, пожать руку, сказать несколько слов похвалы и утешения:
смелый генерал никогда не застрахован от плена.
Посланный к Найденбургу
как бесполезный посыльной, Мартос уже сутки бродил по
окраине Грюнфлисского леса, не имея никого для атаки города,
неделю назад им же и взятого. Казачий конвой разбежался, накрывала Мартоса близкая шрапнель, с четырёхсот саженей, ночью у
шоссе поймал его прожектор. Ружейный огонь в упор, начальник штаба корпуса
убит. Переломлена шпага Мартоса и переломки
отданы немецкому офицеру.
Но с удивлением и надеждой прислушивается сейчас Мартос, что по Найденбургу бьёт
артиллерия русская с юга. Так ещё неизвестно, кто кого окружает?.. С радостью
видит он беспорядок в немецких обозах и нервность пехоты.
Франсуа:
— Скажите, генерал, как фамилия того командира
корпуса, который сюда идёт, я ему предложу сдаться?.. Да не возьмётесь ли
поехать предложить им сложить оружие?
Мартос оживился и сразу:
— Поеду!
Франсуа, охлаждаясь:
— Нет, не надо.
Мартоса посадили в автомобиль между двумя маузерами и
погнали по шоссе через Мюлен, так и не взятый им. В
маленькой гостинице в Остероде к нему вышел Людендорф. — “Скажите, в чём заключалась стратегия вашего
генерала Самсонова, когда он вторгся Восточную Пруссию?” — “Как корпусной
командир я решал только практические задачи”. — “Да, но теперь вы все разбиты,
и русские границы открыты для нашего продвижения до Гродно и до Варшавы”. — “Я
— был в равных силах с вами, а имел перевес в бою, много пленных и трофеи”.
Вошёл Гинденбург. Видя Мартоса
глубоко расстроенным, долго держал его руки, прося успокоиться. — “Вам, как
достойному противнику, возвращаю ваше золотое оружие, оно будет вам
доставлено”.
Но — не было возвращено. А посажен был Мартос под конвой и повезен в Германию в плен до конца войны.
До утра 17-го крепился Людендорф,
а как раз утром 17-го доложил в Ставку, что совершено крупнейшее окружение! — и
через полчаса телефонный звонок Франсуа взвыл о помощи, и связь прервалась.
Тотчас были отобраны у Шольца с преследования три
дивизии и за 20, 25 и 30 километров посланы на помощь к Найденбургу.
В следующие часы пришло донесение, что несколько конных дивизий Ренненкампфа углубляются в Пруссию! Ещё один авиатор донёс,
что русский отряд идёт и к Вилленбергу!
Окружение затрещало.
Но генерал Сирелиус против
восьми комендантских рот простоял десять часов, ожидая подхода всего корпуса. К
вечеру 17-го он вытолкнул немцев из Найденбурга, да
уж поздно было ему прорываться к своим ещё несколько
вёрст: уже сто орудий поставили против него, и со всех сторон шли германские
подкрепления.
А Жилинский-Орановский в далёком Белостоке узнали обо всех
событиях не от лётчиков, не от разведки, не из донесений командиров действующих
частей, но: от генерал-дезертира Кондратовича.
Кондратович, ещё 15 августа сняв с передовой полдюжины рот для собственной
охраны, бежал за русскую границу в Хоржеле, и день
16-го провёл там в тревожном ожидании конных
ординарцев: возьмут ли верх наши или немцы? В ночь на 17-е стало ему ясно, что
победили немцы. И тогда, изобретательно покрывая своё дезертирство, он подошёл
к телеграфному аппарату, доложился как только что
прибывший и благодарному штабу фронта дал о центральных корпусах те
разъяснения, которых тому неоткуда было получить.
В неурочное время были подняты из постелей Жилинский-Орановский (может быть, близко к тому, когда
Самсонов заводил для выстрела свой револьвер) — и после спокойного дня
свалилась на них ночная обязанность спасать, решать, выходить из положения.
Накануне представлялось, что за проигрыш операции, за отступление Второй армии ответит Самсонов: ведь это его был приказ
отступать. Теперь же оборачивалось так, что Жилинский
не распорядился вовремя Второй армии отступить, — и
как бы часть вины за окружение не пала и на него. Какой же выход? Составить такую
телеграмму: “Главнокомандующий приказал отвести корпуса Второй
армии на линию Ортельсбург-Млава...”, и не помечать
её точным часом, и будто бы она послана была Самсонову, а не наша вина, что
линия туда не доходит.
А теперь — Ренненкампфу
снова: “организовать поиск конницей для выяснения положения генерала
Самсонова”. Благовещенскому: сосредоточиться к Вилленбергу
(не надо прямо, что — брать). Кондратовичу: имеющиеся у него силы (его охрану)
собрать в Хоржеле (где он и сидел), откуда в связи с Благовещенским действовать по обстоятельствам. Лётчикам:
искать штаб армии, 13-й и 15-й корпуса где-нибудь между Хохенштейном
и Найденбургом, и все эти приказы сообщить словесно,
ни в коем случае не бумагою. А уж 1-му корпусу: постараться занять Найденбург!
Да бишь, и с 1-м корпусом как бы
не было неприятности: ведь с 8-го августа есть разрешенье Верховного
выдвигать его дальше Сольдау, а мы не использовали,
спросят с нас.