56
17-го утром открылась по Найденбургу внезапная с юга стрельба — и русские раненые
оживились, избочась выглядывая с кроватей в окна, а
сестры выбегали наружу радоваться облачкам русских шрапнелей и фонтанам русских
фугасов, будто от них своим не могла достаться смерть. Немецкий врач и
фельдшера посмеивались, не веря отходу своих. Целый
день вокруг стреляли, но боя не было, и немецких войск почти не было, и русские
не входили. Только вечером ушли от госпиталя немецкие часовые, оставив палаты
своих раненых. Новая же власть не спешила объявляться, узнать о госпитале и
вывозить своих раненых в тыл.
Уже в темноте прокатывали по
городу русские запряжки, проходили конные и пешие. Несколько зданий в городе,
загоревшиеся ещё засветло, с темнотою стали единственным грозным освещением
ночи. В Таниной палате одно окно открывало вид на пожары, на весь город, — она
стояла, распахнувши створки, смотрела, смотрела, иногда отвечая раненым. На
багровом пожарном подсвете чётко выступали особенности чужеземных зданий —
фигурные надстройки над фасадами, кружевные и зубчатые кирпичные выкладки,
узорчатые балконы.
В том состоянии была Таня,
что вся эта стрельба, пожары, уходы, приходы войск не пугали её, а
облегчали. В духоте палат, в гари разрывов и пожаров ей становилось
свежо, нисколько она не боялась простой человеческой боязнью. Наоборот, от
этого всего сердце её облегчалось, и боль снималась. Она понимала, что
происходит ужасное что-то, но через поволоку, — а сердце облегчалось, и от
этого сил было много, и почти не нуждаясь ни спать, ни есть, она только делала,
что велят.
Верных сведений не было у
госпиталя, слухов — избывало. Даже и при немцах то и дело к ним подбавлялись
свои раненые из разных частей, и нанесли, что убиты все старшие командиры, и
перепутались все русские части, а немцы со всех сторон стреляют, разрезают и в
плен берут. В Танину палату попал чубатый сотник из казачьего конвоя генерала Мартоса (занял угловую койку ростовского подпоручика,
ушедшего пешком в последний час). Не тяжело и раненый, он был сильно возбуждён
и беспокоил всех смутными громкими рассказами о гибели их корпуса и их
генерала. С таким жаром он рассказывал, не давая себя удерживать, как будто в
том удовольствие находил, что всё очень плохо и все погибли. Слух об этом
сотнике разошёлся по госпиталю, приходили его слушать и врачи.
Наступившей ночью ждали
подвод для эвакуации, ждали начальства — и действительно, в полночь, при
тускло-красном свете неблизкого пожара на площадь перед госпиталем въехал
автомобиль, из него вышел главный врач и генерал с адъютантом. Через две минуты
они были уже в Таниной палате. И шли к сотнику. И к ним сюда, в угол, Таня
поднесла керосиновую лампу со стола.
Чубатый, лохматый, угольный
сотник так и взыграл в кровати навстречу генералу, как если б и ждал только
его, для этого генерала и был его весь рассказ. А генерал — с белой-пребелой
холёной кожей лица, холёными усами, столичный и вообще неснисходительный,
— тоже как будто этого сотника искал: он не второпях, не мимоходом его
расспрашивал, а сел к нему на нечистую кровать, выставил к нему
представительные глаза, адъютанту же велел всё записывать, начиная с фамилии,
чина и части.
Таня недрожащей
рукой держала жёлто-зелёную высокую стеклянную лампу над записями адъютанта,
между головами сотника и генерала — и пытливо, и вот уже с прояснением
всматривалась в них.
Двухдюжинный раз повторил сотник весь
рассказ, уже всем известный, украшая его новыми подробностями, пожалуй и не в противоречие с прежними. Как весь корпус
остался на позициях, а генерала Мартоса послал
командующий Самсонов занимать Найденбург. Как они
ехали к Найденбургу ранком вчора, но от драгунов разведали, что он уже у немца. Как
поехали выбирать позиции и попали под картечь в
трёхстах саженях — и убит был начальник штаба корпуса, и убит начальник дивизии
генерал Торклус и многие казаки, а они, оставшиеся
верными, отступили с Мартосом в лес. Как у Мартоса адъютант пропал — с сумкой, а в ней и еда, и курево, и компас, и карты, и генерал был голодный и не знал
куда. Лошадей под ними подбили, они пешком по лесу блукали,
но куда ни совались — со всех сторон уже стояли немцы. И самого этого сотника
послал Мартос пробиться в город и рассказать об общей
гибели; обнял его на прощание, и тут же, на его глазах, застрелился, не вынеся
такого позора.
Головой белокожей,
кругло-оттянутой как огромное куриное яйцо, генерал кивал и переспрашивал:
— Значит, вы подтверждаете,
что генерал Мартос в вашем присутствии застрелился?
— Как Бог свят, ваше
превосходительство!
Адъютант записывал.
Со строгостью, с огорчением,
но даже без удивления, кивал гвардейский генерал: только этого он и ожидал,
именно это предвидел. И мешало, и неожиданно было ему лишь лицо сестры
милосердия, неприятное своим тёмным жгучим добывающим взглядом — мимо лампы и
на генерала, от неё глазами блестя — на него. Из-за этого он шеей дёрнул
несколько раз и старался больше не смотреть на сестру.
А Таня — словно пробудилась.
За все недели, прошедшие от измены жениха, первый раз с таким полным вниманием,
совсем забыв о себе, она вбирала событие внешнего мира, происходящее в одном
аршине от её выставленной некоптящей светлой лампы с
чистейшим стеклом. Таня не могла уличить, не могла доказать,
но неприкровенным взглядом она втянула: оттого так
многословен, возбуждён, с такой страстью всех уверяет сотник, что ему надо
скрыть грех, а не тот ли, что бросил он генерала Мартоса
в опасности и бежал; и оттого так верит охотно, не ловит, не сбивает сотника
этот важный лощёный генерал, что ему зачем-то надо, удобно.
Как Дева Света, она внесла
светильник в трёхголовый тёмный треугольник и бесстрашно высвечивала его.
До сих пор понимала она
войну как неизбежную неуправимую стихию, в которой
воинам суждено получать раны и погибать, и нет у человека над этой стихией
власти. И даже видя и облегчая страдания раненых вокруг, она собственную
душевную боль ни разу не поставила меньше их ран: их всех страдания были от
стихии, на которую нельзя обижаться, её — от несправедливости, от подлости, от
измены.
Но сейчас
из этого тёмного треугольника, составлявшего протокол, проступила Тане явная
злая воля — и проступило, что от этой воли зависит судьба их госпиталя, всех
уже раненных, и ещё тех, что могут быть ранены завтра, — и первый раз чужая
общая боль потеснила, потолкала и принизила её собственное унижение, обманное
состояние, оказавшееся вдруг не высшим страданием в мире, а даже совсем
маленьким.
И она с вызовом и упорством
держала свет правды, видя, как режет он генеральские глаза, как неприятен ему.
Осмелев уже до крайности,
говорливый сотник убеждал генерала:
— Ваше превосходительство!
Они вас в этот город не зря пустили. То — капкан. У них тут войск освободилось
— сила, они все круг вас собираются. Смотрите, кубыть
не захлопнули!
Да, да, этого-то и боялся
генерал Сирелиус! Он и удивлялся, что немцы так легко
отдали ему ключевой город. Они сильней нас, почему же отдали город? Одиночное стояние
его дивизии здесь становилось всё более опасным. Растянувшиеся от Млавы подкрепления ещё неизвестно когда подойдут, а
захлопнуть здесь капкан могут каждый час, особенно на рассвете. До окружённых
русских частей может быть и осталось недалеко, десять вёрст, но не ночью же
туда идти, в полную неизвестность, в немецкую густоту. Да и какие там войска,
если вот подтверждают очевидцы, что генералы убиты, части рассеяны, они всё
равно погибли, и нельзя это поражение отягощать ещё новой жертвой — гвардейцами
Сирелиуса. Да и само отправление его отряда не было
по-настоящему полномочным: Сирелиус — из 23-го
корпуса и видный гвардеец, он не обязан подчиняться армейцам из командования
1-го корпуса. Показания этого сотника-очевидца давали ему хорошее основание пересмотреть
приказ.
И лишь уклоняясь, шеей
по-гусиному поводя, от допытчивого, даже ненавистного вгляда статной
темноглазой сестры, миновав её яркую лампу, Сирелиус
поднялся и ушёл с адъютантом.
И скоро зафыркал, уехал с
площади автомобиль.
О чём подумал генерал, что
решил — никому не дано было знать. А все, кто в палате был в яви и слушал, —
поняли. Что никуда их не повезут. Что они остаются в плену.
Таня кинулась искать
Валерьяна Акимовича — но он и раньше рассказу сотника не верил, и что он мог? К
главному врачу? — но только для них и был он главный, а перед генералами
маленький человек. И — что у неё было, кроме показаний сердца?
Как никогда она хотела быть
полезной — и не знала, что делать. Ей стало стыдно, что столько недель она
возносила своё горе выше горь окружающих.
До утра так и не было
стрельбы. Догорали пожары, никем не тушимые. Прокатили артиллерийские упряжки —
обратно, по сравнению с тем, как вечером. По другой улице воротилась пехота. И
рассветный час был тих, безлюден. Раньше времени, до солнца, стали высовываться
жители — они тоже за окнами не дремали. Вот стали и по улицам ходить, сперва беззвучно. И скоро уже — радостно гомонить, кричать,
поздравляя друг друга и шляпами приветствуя первых немецких солдат, вступающих
в город.
А раненые лежали, обхватив
головы. И со слезами переходили сестры.
Пришли немецкие часовые и
стали в каждом коридоре.
И не раньше, а уже после
этого прибежала из палаты полостных пожилая
курносенькая хлопотливая сестра, и шёпотом, задыхаясь:
— Танюша! Новый раненый
прибрёл... у меня лежит... Еле дотянулся, кончится сейчас. На нём — полковое
знамя Либавского полка, обернулся по груди. Что
делать?
Таня сверкнула, ни миг не
колеблясь, даже обрадовано:
— Пойдёмте! На себя намотаю!
— Да ведь в коридоре немцы!
— кудахтала курносенькая. — Это — в палате придётся и
скорей.
— Ну
так и в палате! — уверенно обгоняя, шла Таня.
— Да как же ты при всех? Это
— под сорочку надо, всё снимать!
— Ну
так и снимать! — уже вносило Таню в ту палату.
Она и перед женщинами
избегала раздеваться, стыдясь, что груди даже по её фигуре велики, слишком
налиты, она в отрочестве плакала, считая это уродством.
— Подколем булавками?
— Нет, зашьём! Где он?! Одна
будет наверчивать и зашивать, другая в дверях, чтоб
немца не впустила!