К содержанию книги

62

— Конечно исторический: по результату, по последствиям? — первосентябрьский акт превосходит все акты, это венец русского террора! — и равен он только первомартовской бомбе. А по справедливости мести...

Тётя Адалия в сомнении покачала головой:

— Знаешь, вот такое ощущение: богровский выстрел — не наше порождение. Общество не ощущает 1 сентября так сердечно и так восторженно, как 1 марта. Первое марта было совершено — прямо нашими руками, и Народная Воля тотчас взяла на себя ответственность. А первое сентября — какой-то чужой потёмочной душой, двусмысленной фигурой. И никто не взял на себя, ни тогда, ни потом.

— И это — позор для революционных партий! Выстрел Богрова — великое событие! И, если хочешь, даже в трёх отношениях. Он совершён в тот год, когда террор считался окончательно подавлен. И организован — одиночкой. И убит — самый главный, самый вредный зубр реакции.

Тётя Адалия зябко свела узкие локоточки:

— Нет уж, нет уж! Честь — выше всего! Ты доказываешь, что террористу многое прощается, — да. Но есть один грех, который никогда никаким судом совести не простится никакому революционеру: это сотрудничество с охранкой.

— Да не сотрудничество!! Надо же различать — сотрудничество или невольное касание в операции. Служба им — или использование их для революции?

— Ну да, азефовщина это плохо, а богровщина — хорошо.

— Да ты не смеешь такого слова даже строить! — полыхнули огнисто-серые глаза Агнессы. — Термин один — азефовщина. Это он — выворотень!

Азеф — Вероника знала: какое-то страшное, гадкое предательство, хуже которого нет. Но она даже не знала точно: “Азеф” — это фамилия или кличка?

— А какой такой особенный выворотень? Тот — добросовестно служил охранке, а не революции.

— Как? Войдя в руководство партии и втянувшись в акты?

— А в какие такие акты он втянулся, назови? Плеве убили летом Четвёртого, Сергея Александровича — зимой Пятого, и всё это время действовала только Бэ-О, по их уставу ЦК эсеров не мог ни руководить, ни знать, разве только один Михаил Гоц, и то не в подробностях. А Азеф в ЦК ведал типографскими делами — и типографии аккуратно проваливал. Вот и всё.

Агнесса не была эсеркой, но всё же:

— Такие люди, как Савинков, Чернов, Аргунов не могли же лгать!

— Но когда Лопухин открывал Азефа Бурцеву — то как осведомителя, и Бурцев тоже ещё не выдвинул гениального двойника. А когда эти трое пришли к Лопухину в Лондоне — вот к этому времени они уже всё и придумали.

— Но зачем бы это им?

— О-о! большой смысл: чтобы перед молодыми эсерами оправдаться в неудачах. Если и правительство запуталось, и правительство убивало даже само себя, чтобы только разгромить эсеров, — другая картина. А почему Гершуни, тигр революции, защищал Азефа перед смертью? Подумай? Он-то больше всех знал, что Азеф никакого отношения к Бэ-О не имел! Вообще, настоящих доказательств против Азефа никто никогда не привёл.

— Допустим, в отдельных случаях и не доказано, но по логике Азеф не мог не обманывать и полицию, не мог он не помогать эсерам честно — как бы он иначе возвысился до члена ЦК? И как бы он мог в ЦК бездействовать?

Сыпались имена, имена, будто известные всему миру, и угадывалась целая неписанная напряжённая история, которая, в общем, Веронике была и не нужна, но уж если слушать:

— Тётеньки, милые, а кто такая Бэ-О?

— Боевая Организация. Ядро террористов. И во всяком случае после ареста Савинкова в Шестом году — Азеф несомненно стал в центре боевизма.

— Ну, и центральные акты прекратились. А какие сделаны, то все — без ЦК эсеров, как и наш Антон.

— Да я вообще Азефа не трогала, это ты приплела. Я хотела сравнить Богрова скорей с Воскресенским.

— А кто такой Воскресенский?

— Ну неужели Воскресенского не помнишь? Ну, иначе Петров. Пяти лет не прошло, и тут, в Петербурге, и ты уже не маленькая была — и не помнишь? Да как тебе всё из головы вымело!

Объяснили. Учитель из Казани, эсер-боевик, сидел приговорённый в тюрьме, и оттуда, очевидно под влиянием азефовской истории, написал письмо в охранку: предложил свои услуги, если освободят его и товарища. И охранка освободила Воскресенского и взяла на службу, но он тут же покаялся в своё ЦК — и те велели ему в очищение взорвать сразу несколько крупных полицейских деятелей. Он так и заплетал, двух-трёх главных, но попался ему только полковник Карпов, его он и взорвал на Астраханской улице.

— Ну и что ж, всё равно, — тётя Адалия была неумолима, потряхая гладковолосой мирной стареющей головкой. — Перед судом революционной этики не может быть оправдания никакому пути через охранку, и этому тоже.

— Ну, какая рационалистическая крайность! — изумлялась тётя Агнесса. — Так ведь так и вообще ничего сделать нельзя! Действовать нельзя! Если охранка используется — против самой себя? Если охранка обманута, опозорена и наказана — тоже нельзя? Это уже чистоплюйство непомерное! Важно: не кем он притворяется, а — чему он истинно служит. Воскресенский решил сразиться с охранкой её же оружием. И рискнул революционной честью! И честь эту спас, отдавая жизнь!

— По нашим народническим идеалам — и такое невозможно.

— Да ведь он же никого не предал! Да ведь он же сам пошёл открылся товарищам!

— Но тогда в чём ты видишь сходство с Богровым? Богров реально служил охранке и предавал.

— Да не доказано это! — пылала тётя Агнесса. — Это же — охранские и данные! Вот судьба одинокого идеалиста: ещё и быть оболганным перед потомками. Воскресенскому было легко: он умер, ликвидируя свои ошибки перед партией, он до самого эшафота чувствовал себя посланником революционного центра, это совсем другое дело! А Богров? — в эпоху всеобщего разочарования и разложения — одиноко! замкнуто! имел твёрдость провести свою стальную линию, — да так одиноко, так тайно, так гордо, что вот, три года прошло, и только теперь начинают выплывать, разъясняться подробности.

— Откуда же, тётя Агнесса? — Этому странному скрытому миру во всяком случае нельзя было отказать в накале страстей.

— А-а, ничего ты не читаешь, одни “миры искусства”. Вот только сейчас вышли две первые книги о нём. Одна — благородная, честная, из эмиграции, другая — из охранской клоаки.

— И всё равно ничего не прояснилось, — махнула тётя Адалия.

— Да! потому что группа анархистов-коммунистов, к которой Богров себя идейно причислял, так до сих пор, из какой-то политической осторожности, не захотела публично засвидетельствовать его революционной чистоты. Очевидно, это вредит партийным целям. И так и засыхает на умершем герое вся эта грязь. Он ушёл загадкой — и за три года никто не взялся объяснить: как же Богров дошёл до своего великого шага? А трусливое правительство по своим причинам глушило и прятало дело Богрова. А потом внимание России было заслонено процессом Бейлиса. Сложилось как всеобщий дружный заговор против одинокого. Решительно всем сошлось удобно: или лгать, или принимать ложь за правду, или молчать, кто слишком много знает. Молчат и личные друзья Богрова. Его естественно ненавидят реакционеры. Но нападают и революционеры, кто слишком уверен в своей безупречности. А общество и печать почуяли такую политическую выгоду: принять за истину полицейскую клевету, что Богров был верный охранник: ведь тогда им удобней клеймить охранный порядок! — а что им честь человека? А либеральчикам — выгодный момент отмежеваться от террора, ведь они теперь разлюбили террор, теперь они хотят заявить себя верноподданными паиньками. Либералам выгоднее всего так считать: Богров — провокатор, и правительство прячет гниль своей системы. Либералам выгоднее всего видеть в этом убийстве руку охраны, и только её. А социал-демократы, кто и револьвера в руках держать не умеют, не знают где ручка, где дуло, тоже обрадовались: не свалишь на революционеров, не свалишь на евреев, не начнёшь преследований. Заячьи душёнки! А газеты лепили всякие подозрительные сообщения, лишь бы сенсация. А от газет и распространился общий гипноз. В политической игре потопили героя — и высочайший подвиг лишился морального обаяния! Бьют лежачего — и заступиться некому. Бьют казнённого, кто уже никогда не защитится сам! Бросают грязью в свежую виселицу! И ты поддаёшься, Даля, этой гнусной либеральной клевете!

На защите ли, в нападении, но в вопросе страстном тётя Агнесса умела становиться розовато-серой пантерой, розовые пятна к приседи волос. Страшноватой. Уж била лапой — так всех подряд, никого не щадя, никого не боясь.

Но и картина не могла не захватить: одинокий смельчак — и всеобщий заговор несправедливости.

В такие минуты, когда тётя Агнесса особенно горячилась, — тётя Адалия, в своём тёмно-сером или выгоревшем чёрном, как монашенка, старалась как можно больше выиграть хладнокровностью. На узкой груди она сжимала пальцы в неразорвимый замок, а тонкие губы ее выразительно изгибались в недоверии:

— Так-так. Но что-то уж слишком невероятное совпадение: решительно всем, кто никогда ни в чём не сходится, от крайне-левых до крайне-правых, вдруг сошлось выгодным одно и то же: считать Богрова охранником. Не похоже ли всё-таки на неопровержимую истину?

— Нет, не похоже! — отмахивалась Агнесса. — Вот бывают в истории такие роковые совпадения! Правительство дёрнулось, пообещало в Думе “пролить самый яркий свет” — и осеклось.

— И почему же? — уверенно и даже язвительно сдерживала Адалия худенькие пальцы немолодых рук. — А не странно разве, что сторонники Столыпина, собравшись порыдать над дорогим трупом, вот недавно шумно открывая памятник, вознося покойному похвалы, — никто не выступил и не сказал просто, ясно: кто убил и почему? Им бы — ну зачем скрывать? Вся правда о Богрове находится в департаменте полиции, в охранных архивах, — а наружу её не выпускают. Почему?

— Потому что правда о Богрове — страшна правительству и всем правящим! — отдавала розовым Агнесса, расхаживала по комнате с хвостом папиросного дыма.

— А потому что, — с дивана не вставая, тихо и колко подавала Адалия, — правительству невозможно признаться, что председателя совета министров убил правительственный агент. Это как раз и было бы то, что состроено из Азефа.

— Нет!! Потому что: правительству невозможно, стыдно признать, что всю их знаменитую мощную государственную охрану морочил одинокий умница-революционер. Чего тогда стоит весь их департамент полиции! Какое тогда уважение к государству? Вот правительство и поставило свою печать на кулябкинском отчаянном измышлении. И ревизия Трусевича и последующие, чуя носом верхний ветер, ещё и к делу не приступая, — заранее признавали, что Богров — секретный сотрудник. И вот клевета, пущенная Кулябкой, для сохранения своего жирного тела и ленивой шкуры, — единодушно и без проверки признана, подхвачена и жандармской корпорацией, и судейским сословием, и — увы — небескорыстным обществом.

Так ни на шаг не подвинулась Вероника понять о Богрове, теперь ещё — Кулябка кто такой?

— Начальник киевского охранного отделения! — швырнула ей тётя Агнесса. — От него и пошло, что Богров — агент. Да только Кулябке и охранке и спасительна эта версия, Кулябке иначе на каторгу идти! ему безопасней, чтоб его переплели с Богровым и чтоб тот был “долгий верный сотрудник”. И всем высшим чинам так безопасней, свести к тому, что нарушен какой-то пункт какого-то циркуляра, и только. И особенно выгодно представить Богрова заагентуренным как можно раньше и сотрудником как можно более успешным. Пускали даже сплетню, что Спиридович заагентурил его ещё гимназистом четвёртого класса! И какой только лжи не давали просочиться в печать: что у Богрова были сообщники, их перехватили. А он — одиноко шёл на смерть, он и не рассчитывал спастись!.. И кто ж против Богрова единственный свидетель на суде? Опять Кулябко! И на ревизиях — чьи единственные материалы, что Богров — старый охранник? Кулябки же! И всё — голословно.

— Ну как же голословно? — ласково-вкрадчиво спрашивала Адалия. — На полтора года исчезал из поля охранки, внезапно, в критическую минуту появился — и сразу ему полная вера! Чтобы пользоваться таким слепым доверием Кулябок — должны же быть основания в прошлом?

— Ч-чистый случай превосходства блистательного ума! Богров обморочил, переиграл охранку — и открыл себе все недоступные двери!

— Но из чьих же рук и почему Богрову выдан билет на спектакль, куда и не всякий генерал мог попасть? Такие билеты даром не даются.

Тёти уже позабыли и племянницу. Когда между ними разгорался принципиальный спор, забывали они, что у них может кипеть, бежать, гореть на плите, не чуяли запахов, не видели дыма — и несколько уже кастрюль погибло в жаре их столкновений.

— Даля, это не вина Богрова, что мы с тобой не можем объяснить получение билета в театр. Мало ли чего мы не можем понять до времени! Богров унёс правду в могилу, так это не освобождает нас от поиска её.

— Ну и что ты уже нашла? Если Богрову выдали билет для помощи департаменту полиции убрать Столыпина, как пишут националисты...

— Пойми: все сведения — из показаний Кулябки. А может быть и не он дал билет Богрову. Бывают сложнейшие детективные истории. Промелькнуло в газетах: какая-то кафешантанная Регина, а у неё высокий покровитель, оттуда и билет.

— Ну, натяжка невероятная! Тоже в охранке придумали.

— Не больше натяжка, чем врёт Кулябко, что Богров с 907-го года — “ряд ценных услуг”, участвовал в целом ряде ликвидации анархических групп, — а затребовал Трусевич судебные дела анархистов — и почему-то в ревизии ни одно доказательство не привёл.

— Ну, Неса! Ну конечно им невозможно публиковать тайные архивы полиции!

— Вот на этом и выдувают ложь! Ревизия Трусевича видите ли “знает”, что Богров выдавал анархистов, а сама даже путает, в какой он был партии, записывает его в эсеры.

— Бюрократию ловить на глупости! Смешно, это и так все знают. А каких был взглядов Богров — никто не знает, он кочевал. А как ты объясняешь его рассеянную великосветскую жизнь? Эти карты, тотализаторы, буржуазные клубы? Разве это возможно у порядочного революционера?

— Даля, всё скрыто, а газеты были ложно информированы! Может быть, этих тотализаторов вообще не было, может быть это был утончённый способ маскировки. Вот его уже обвиняют и что он продавался за деньги — это при богаче-отце... Да он мог жить в благополучии и составить самую блестящую карьеру...

— А тогда значит служил им — чисто идейно? Тем хуже! В Киеве полоса арестов — а он уцелел. Он — единственный, не арестованный по делу Сандомирского...

— А потому что он на три месяца уехал в Баку, самое горячее время там и пересидел.

— И полгода его не трогают! За это время он возит оружие в Борисоглебск, там провалы...

— За это он не может отвечать!

— Но в сентябре его всё-таки берут! И целую группу одновременно с ним: провал побега из Лукьяновской тюрьмы, провал покушения на командующего киевским округом... Всех держат, всех судят — а его освобождают через две недели?!

— Так говорю тебе: исключительно связи отца.

— Какие б ни связи, но слишком странно: все товарищи по тюрьмам, по каторгам, он один на воле. Слухи ходили упорные.

— Так вот в этом и трагизм положения: что ходят слухи, а все старые товарищи по тюрьмам, через них не оправдаешься, а новички верят.

Вероника слушала-слушала, и вдруг почувствовала, что втравляется. В этом мелькании сшибающих аргументов действительно хотелось наконец понять: так кто же был этот Богров на самом деле. Но больше того: через этот спор выступала такая шаткая, быстрая, сжигающая острота: жизнь подпольщиков действительно шла в захватывающих переживаниях — и этому верен был дядя, и этому сегодня верен Саша, — и как же она потеряла к этому вкус, отстала, изменила? И они все рисковали и старались для общего дела, для народа!

— Его оклеветал Рафаил Чёрный после поездки к воронежским максималистам!

— Ты и максималистов ему прощаешь?

— Воронежские — недостойные максималисты, их процесс был самый грязный в истории русского революционного движения, они все друг друга оговаривали, обвиняли в провокации, действительно полубанда... Чёрный обвинил Богрова в растрате партийных денег, двух тысяч, смешно, он легко мог столько получить от отца. А потом Богрову стали приписывать и предательства Бегемота, а Бегемота убили в Женеве — и тоже не оправдаешься. Да даже если б он хотел предавать — начинающий рядовой анархист, как бы он мог так всеобъемлюще предать — и весь Юг? и Юго-Запад? провалить и Север? и Прибалтийский край? Но оправдал же его товарищеский суд анархистов! А после этого в Киеве и вообще анархической работы не было — и провалов не было.

Адалия не бывала каторжанкой, не была сама революционеркой, но кто же в России не интересуется конспирацией? Вся интеллигенция считает долгом чести знать правила конспирации:

— По правилам освобождённый из тюрьмы должен тотчас исчезнуть с места освобождения. А почему Богров остался?

— Да именно чтобы получить реабилитацию от товарищей из тюрьмы, это его мучало.

— А не потому, что был уверен в своей безопасности? А за ним, конечно, следят, и каждой встречей он кладёт на кого-то петлю? Нет, правила есть правила! Потом и Петербург. Ведь Богров поехал с рекомендательным письмом к фон Коттену?

— Боже, это ещё кто такой? — отчаялась Вероника. Только-только она начала что-то понимать.

— Тогдашний начальник петербургского охранного отделения, девочка. После того как убили Карпова.

— Ну, это уже полный миф! Почему ж ни одна ревизия этого письма не открыла?

— Да Неса, не могут они таких вещей публиковать! Что ж им, перестать быть? А если Богров не был связан с петербургским отделением — как бы он осмелился сослаться на него после убийства Столыпина? Ведь он же понимал, что пошлют проверку, и действительно запрашивали о Кальмановиче, о Лазареве, — а о самом Богрове фон Коттена даже и не спросили? Почему?

— Вот, представь себе, бюрократические чудеса! Охранные отделения в себе замкнуты и не любят делиться добычей. Между ними — соперничество.

— Нет, — твёрдым жемочком скруглила неуговорные губы тётя Адалия. — Нет. Твёрдо знали, что именно всё так, нечего и проверять.

— Да пойми, фон Коттен выскочил в записке Богрова внезапно для самого Кулябки. Пока Кулябко пошёл к обеденному столу, вернулись со Спиридовичем, — а тут уже вписан фон Коттен. Пришлось игру принять. А что, собственно, потом ревизиям подтвердил фон Коттен? Что Богров никаких услуг не оказал и вскоре уехал за границу, вот ценный сотрудник!

— Так фон Коттен вообще какой-то растяпа. Накануне убийства его запрашивают о Лазареве — и он не поворачивается ответить, что того в Петербурге нет, ему заменили ссылку в Сибирь на заграницу, он в Швейцарии — потому ни с каким “Николаем Яковлевичем” готовить акта не может.

Уже сколько имён пропустив, о Николае Яковлевиче всё же Вероника успела спросить.

— О, девочка, это самое гениальное изобретение Богрова!

— И так фон Коттен мог в последний день разоблачить всю хитрость! И как же Богров рискнул так дерзко соврать?

— Сошло? Значит мог, рассчитал. Победителей не судят.

— Хорошо. А ты не допускаешь, что анархисты послали Богрова убить Столыпина в искупление своей вины? Как посланы были Воскресенский? Дегаев?

— Как можно сравнивать? Воскресенский пришёл с повинной и сам попросил послать на искупление. А Дегаева после раскаяния через силу послали убить Судейкина, чтобы достичь взаимоистребления двух достойных тварей. Что ж тут общего?

Адалия — тонкие губы жемочком:

— Но Бурцев остаётся почти уверен, что Богров — провокатор.

— Почти! Но и Бурцев не провидец. Богров органически не мог пойти ни на что подлое. Его средства к цели в моральном отношении не хуже всяких других. Его ложь и притворство — праведны! Я не вижу за ним никакого антиморального поступка. Ну разве что он не совсем осторожно использовал имена Кальмановича и Лазарева, мол, всё равно известны. Но реально он им не повредил.

— Нет, ну как же, нет, ну как же! — Адалия всё же ясно видела. — Если он у Кулябки никогда не служил, — как же он мог для акта рискнуть пойти в охранку? Какая же надежда, что его фантастической небылице поверят?

Тётя Агнесса в облаке новой папиросы помолодела, вспоминая и свою боевую юность:

— Конечно, риск! Отчаянный риск! Потому и герой! Конечно, в его построении были дефекты, без этого невозможно, но смелость города берёт! И взяла!!! У него правильный был расчёт — на своё завораживающее обаяние. Это у него было! И смешно, не смешно — ему поверили все, до старой собаки Курлова. Богров подкупил их своим рассчитанным поведением и всех заставил клюнуть на блеск успеха и наград.

— Но это же невероятно даже для полицейских дураков! Если никогда не сотрудничал или уже полтора года не сотрудничал — откуда доверие к такому доносителю?

— Так именно! Он сумел очаровать! Он явился не с грубым готовым планом — он явился как бы в сомнении, в беспомощности, за советом — против своих бывших товарищей. Да Кулябко и не поверил бы так своему постоянному унылому сотруднику, как этому внезапному блистательному добровольцу! Потому-то и особенно поверили, что пришёл достойный революционер!

— Ну, ты скажешь! — тётя Адалия всплеснула ладонями совсем по-простонародному или по-домашнему, она не выдерживала стиля спора, как тётя Агнесса. — Ты приписываешь Кулябке свои оценки. Для тебя — достойный. А для него — враг. И неизвестный. И почему ему верить? Да ведь ещё на каждом шагу противоречия в версии: “Николай Яковлевич”, мол, появился в конце июля, — а Богров приходит в охранку только в конце августа, — зачем же он месяц тянул?

— А будто бы: хотел прийти с полными руками, набрать ещё сведений. Это простой сотрудник может и должен являться с каждой мелочью. А новичку надо сразу принести много ценного, иначе не поверят.

— Но если он взялся так сильно содействовать “Николаю Яковлевичу”, — почему ж он так мало сведений получил от него?

— А тот — опытный террорист. Правдоподобно.

— Но со сведеньями, опоздавшими на месяц, почему ж он всё-таки приходит 26 августа, а не ждёт дальше?

— Потому что — подкатили торжества и уже нельзя откладывать. Подкатила опасность высочайшим особам — и юноша встревожен. Это покоряет.

— Но если этот юноша новичок, как он сразу догадался обратиться к начальнику филёров?

— Находчивость.

— А тот сразу поверил первому встречному с улицы, и Кулябко зовёт его даже не в охранное отделение, а к себе домой?

— Где застигнут. Исключительное сообщение.

— Но сразу после этого — как же Кулябко не устанавливает наблюдения за этим добровольцем?

— Чтоб не скомпрометировать в глазах революционеров, верно! Чтоб через него раскрывалось дальше.

— Ну, это уже три Жюль Верна и пять Уэллсов!

— А меня поражает, Даля, насколько у тебя нет революционного чутья! Как ты не отличаешь подделку от истины!

— Ну, ты просто состроила себе образ, тебе просто хочется, чтоб он был абсолютно честный.

— Я не говорю — абсолютно. Как и всякий революционер — в каком аспекте брать. Но революционер имеет право на незапятнанное имя.

— Так и я не говорю, что он охранник на сто процентов.

Агнесса, устав от пробегов, стояла спиной к кафельной печной стенке, одымленная, будто это валило из печи, через щели:

— Мы должны оценивать не Богрова, а сам акт 1 сентября. Когда вокруг — общественная апатия... отошли яркие годы... развал революции... бессилие революционных партий... нестерпимая упадочная моральная атмосфера... миазмы предательства и провокации... И направить дуло на того, кто этого всего добился? Человеку со звенящей революционной душой — неужели закрыты все виды действия? Можно, но только исключительно в одиночку! С любым ЦК свяжешься — провалишься, а один — можешь победить. Своим собственным одиночным ударом ты можешь разрядить эту гнусную атмосферу, спасти целую страну! Но за то же ты и обречён — на незнание, на непонимание, на оболгание, — за смелость пойти в бой одному, безо всяких партий. Вероника! Неужели ты не понимаешь красоты и силы такого подвига?

Вероника сидела на низкой мягкой скамеечке в углу. Она всё более честно и внимательно следила за этим спором, за этими бессвязными обрывками доводов, которые ей не могли разъяснять по скорости. Но несомненны вырывались сильные чувства сестёр — вовсе не нафталинный сундук, как думали они с Ликоней. Тёти спорили так, как будто крыша над ними сейчас могла от того обвалиться. И Вероника вдруг так увидела, что может и правда они с подругами были ущербны и какая-то большая жизнь прошла мимо них. Геройство — для всех поколений и для всех народов — всегда геройство. А герой одинокий, затаённый, никому не доверенный, без этих партий, склок, голосований, кооптаций, резолюций, — дерзкий одиночка, копьём на Левиафана — какое сердце не тронет? Может быть действительно они с Ликоней не видели чего-то главного?

Агнесса увидела по лицу, что Веронику — разбирает, что, может быть, вот она и завоёвывается. Агнесса откинулась лопатками к белому кафелю и в возносимых клубах дыма видела восхищённо:

— И за этот удар — ему вечная память! Мы не смеем быть неблагодарны: он поднялся на эшафот, он умер гигантски! Мы разбрасываемся людьми, а людей в России всегда недостаёт. Человек пошёл на величайший подвиг, а мы спешим зашлёпать его, только из-за того, что ни одна партия не приписала его подвига себе. Богров крупно врезался в современную историю. В будущей свободной России Богрову вернут его честное имя. Он станет — из любимых народных героев, ему поднимутся памятники на русских площадях. Реакция в России уже торжествовала полную победу! Всё казалось подавлено на тысячу лет. А тут им высунулся чёрный браунинг — и...

К главе 63