Глава 65 разбита
на 4 части для удобства считывания из-за большого размера.
В оригинальном
издании разбиение главы 65 на части отсутствует.
В этой главе использованы
фотоматериалы сайта
65,
часть 2
(Пётр
Аркадьевич Столыпин)
В залах Зимнего горели только дежурные лампочки, отчего было ещё мрачней.
В полумраке тускнела позолота рам бесчисленных портретов, позолота и хрусталь
несветящих люстр. Чехлами была покрыта неподсчитанно-богатая
отслужившая мебель, стольких высокомудрых сановников
принимавшая в свои изящно-изогнутые объятия, а вот — с пустыми затянутыми
зевами, с застывшей хваткой мертвецов. И чехлом же был покрыт императорский
трон. Как тоже отслуживший.
И забирала продрожь: да жива ли русская
монархия? И та династия, что готовилась к 300-летию?.. Перепуганным Манифестом
17 октября не сама ли себя удушала?
За этой мёртвой мебелью Столыпин ощущал тысячи высокопоставленных живых мертвецов, кто сбившейся своей толпой хотел бы остановить всякое движение истории. А вокруг дворца бродили обесевшие юноши с бомбами, кто хотел бы взорвать историю и тем тоже окончить её. И вырисовывался перед Столыпиным единственный естественный, но в землетрясной обстановке почти невероятный путь: путь равновесной линии по обломочному хребту. До сих пор почему-то реформы — означали ослабление и даже гибель власти, а суровые меры порядка означали отказ от преобразований. Но Столыпин ясно видел совмещенье того и другого! А по свойству характера: то, что видел и знал, — он уже и умел проделать мужественно. Его наклонность и была не к публичным политическим распрям с одной стороны и не к парадам с другой, — но достигать и делать. Он видел путь и брался даже из этого малоумного виттевского манифеста вывести Россию на твёрдую дорогу, спасти и ту неустойчивую конституцию, которую сляпали в метаньях.
Но даже слов “конституционный строй” и “конституция” он не смел
употреблять, щадя чувства Государя. Мало было премьер-министру двух слитных
яростно-вражьих полос с двух сторон, — ещё он должен был отзывчиво
балансировать, чтоб не повредить уязвимых робких чувств Государя. Как верующему
невозможно делать что-либо серьёзное, говоря и полагая, что он делает это своей
мощью, а не по Божьей милости, так монархисту невозможно браться за большое
дело для родины, выйдя из пределов монархопочитания.
За несколько месяцев Столыпин уже померился и увидел, что российские говоруны,
почти легендарные, если смотреть из провинции, — на самом деле не сила и не
разум. И про себя успел увидеть, что отлично способен им противостоять. Но
принявши пост главы правительства России, он должен был думать — не как
развернёт свои свободные замыслы, а: как сумеет ввести их в русло монаршьей воли. И даже когда этой воли явственно не было, а
была напуганность, но в перемеси с упрямством, даже и
в ошибках, и как высший импульс — не переживать беспокойств, — всё равно надо
было бережно отыскивать этот бледный слабый огонёк монаршьей
воли и ослонять его от задувания и подпитывать его,
чтоб он не гас. Потому что Россия в обозримое время не могла бы двигаться и
даже выжить при сломе её монархического облика и устоя. Нельзя было поддаваться
простой человеческой оценке вяловатого мягкого собеседника, вот курящего через
стол, с простой мягкой улыбкой между простыми усами и бородой, но в самом себе
искренне подстраивать образ, исконно парящий в золотом ореоле. Потому что
никакому величайшему министру не подменить собою слабого наследного Государя.
Путь Бисмарка — нестеснённо насиловать волю монарха в интересах монархии —
Столыпин не принимал для себя.
Несомненно было, что Государь растерян, не уверен, боится делать
решительные шаги — как бы ещё не увеличить беспорядки. (Как распоряжение
государственное: прошу приказать вести точный счёт телеграммам, получаемым мною
от Союза Русского Народа и засим представить мне общую ведомость). Ему
несомненно нужна сила, которая сделает всё за него (мою мысль разрешаю обсудить
в совете министров), но так, чтобы народ знал: это мысль царя и царю близки
народные горе и радости.
И всё это вместе вызывало у Столыпина — боль и жалость, за первую —
Россию, но сразу же — и за венценосца, слабого, но добродетельного, слабейшего
всех своих предшественников в династии, не по своей воле попавшего под тяжкую мономахову корону в самые тяжёлые годы. И порыв: не
оставить этого царя в беде, но вложить ему всю свою решительность. Не только
потому, что иначе им не совершить общего русского дела, но — из сочувствия к
его обречённой медлительности и шаткости. (Хотя очень видно вперёд, как этот
царь может легко отшатнуться и предать своего министра). Следуя форме,
обкладывать свои стремительные властные решения подушками почтительности
...Повергнуть на ваше благовоззрение... И как вы
правы, Ваше Величество, как вы правильно угадываете... Простите, Государь, за
смелость моего чистосердечного мнения, высказываемого по долгу службы и
присяги, и верьте, что я менее всего хотел бы влиять на свободу вашего
решения... Все мои стремления — к тому, чтобы оберегать вас от затруднений и
неприятностей...
Только в зимнем саду многообразно перекликались певчие птицы. Да ещё во
всех залах и при всех дверях дежурили старые лакеи, привычно сторожа дряхлеющую
немую старину и даже неприятно поражённые живой фигурой премьер-министра как
призраком гамлетова отца. Они церемонно-обязательно
шаркали, молчали, отвечали необходимое и оживлялись только, если их
расспрашивать о старине.
Нет, Столыпин так задыхался: без часовой живой прогулки вся его
неисчерпаемая работоспособность — до трёх часов ночи и с девяти утра — могла
подкоситься. Хоть один час подлинной прогулки с размышлением сообщает предметам
ту крупную совзвешенность, без которой невозможны
большие решения, а судьба — утопиться в мелочах.
Тогда изобрели поездки, проводимые по плану охраны: это она определяла, а
не сам премьер-министр, через какую из множества парадных дверей его сегодня
выведут, где ожидает карета, по каким улицам повезут и куда. За городом, на
окраине, Пётр Аркадьевич гулял. И снова не знал, каким путём его вернут, обещал
не вмешиваться, не давать приказаний кучеру, чтобы не сбивать. На таких же
условиях ездил он и с докладами к Государю — летом в Петергоф, зимой в Царское.
По распорядку Государя утро начиналось почти к полудню, так что Столыпин ездил
с докладами всегда вечером, а возвращался к часу ночи.
Несмотря и на такую замкнутость жизни, террористы изобрели, как найти и
убить его. Сперва: через студентов, через старшую дочь подставить в семью
учителя младших дочерей — террориста. Разоблачилось. (Ухаживая за старшей, он
звал её к себе на квартиру — но дочь сочла неблагородным открыть этот адрес
отцу, — и Столыпин согласился). Тогда: ввели террориста в охрану Зимнего
дворца, и более чем удачно: с револьвером в кармане он стоял на карауле как раз
при том входе, через который однажды и вышел Столыпин, — но от неожиданности
растерялся, не выстрелил, а затем вскоре был разоблачён. И ещё раз:
социалисты-революционеры пронаблюдали, как Столыпин посещает больную сестру,
сняли квартиру в доме через улицу, готовились стрелять из окна в окно, —
сорвалось и это. И ещё раз: при открытии медицинского института (группа
Зильберберга). И ещё раз: на поездке в Петергоф с докладом (Сулятицкий). Всего за
год были пресечены покушения: группы Добржинского,
“летучего отряда” Розы Рабинович и Леи Лапиной, “летучего отряда” Трауберга, группы Строгальщикова,
группы Фейги Элькиной и
группы Лейбы Либермана.
Об этих месяцах Столыпин говорил близким: “Каждое утро творю молитву и
смотрю на предстоящий день как на последний в жизни. А вечером благодарю Бога
за лишний дарованный в жизни день. Я понимаю: смерть как расплата за убеждения.
И порой ясно чувствую, что наступит день, когда замысел убийцы наконец удастся.
Но ведь нескольким смертям не бывать, умирают только раз”.
И уже в первый вечер изнурительной жизни в Зимнем, едва оправясь от взрыва, при двух раненых детях и перепуганных
остальных, Столыпин сидел и работал глубоко в ночь. В наш самый грозный час,
при наибольшей жизненной стеснённости, как раз и выполняется главная задача
жизни! Террористы порывались убить его, но Россия свисала над бездной. Горели
поместья, взрывались бомбы, бунтовали воинские части, судили военно-полевые
суды, — а смотреть надо было далеко в будущее, а продвигаться — по единому
стержню продуманной системы реформ. Прекращая беспорядки физической силой,
правительство тем более должно было направить нравственную силу на обновление
страны, и прежде всего на земельную реформу.
Мы будущими поколениями будем привлечены к ответу. Мы ответим за то, что пали духом, впали в бездействие, в какую-то старческую беспомощность, утратили веру в русский народ.
Узел русских судеб
завязан в деревне. Лечить государство надо не с высшего общества, где
развращены, заражены: чиновники — рутиной службы, помещики — свободной жизнью,
отсутствием обязанностей, Двор — ... о Дворе монархисту судить не
приличествует. У государства должны быть прежде всего прочные ноги и лечить его
надо с ног — с крестьян. Никакое здоровое развитие России не может решиться
иначе как через деревню. Это была главная мысль Столыпина: что нельзя создать
правового государства, не имея прежде независимого гражданина, а такой
гражданин в России — крестьянин. “Сперва гражданин — потом гражданственность”.
(Это и Витте говорил, что всякой конституции должно предшествовать освобождение
крестьян, но сам же Витте нервным дёргом ввёл
конституцию — а Столыпину теперь доставалось освобождать крестьян уже после
неё). Абстрактное право на свободу без подлинной свободы крестьянства —
“румянец на трупе”. Россия не может стать сильным государством, пока её главный
класс не заинтересован в её строе. И, говорил Столыпин, —
нет предела содействию и льготам, которые я готов предоставить крестьянству, чтобы вывести его на путь культурного развития. Если эта реформа нам не удастся, то всех нас надо гнать помелом.
На правительстве —
нравственное обязательство указать законный выход крестьянской нужде,
каждому трудолюбивому работнику создать собственное хозяйство, приложить свободный труд, не нарушая чужих прав.
Немедленною
уступкою крестьянам части казённых, удельных, кабинетских земель (9 миллионов
десятин тотчас же — указ об этих 9 миллионах был подписан в самый день взрыва
на Аптекарском острове, при дружном семейном сопротивлении великих князей, не
желавших отдавать удельную землю всю и не желавших безвозмездно); облегченьем
продажи земель заповедных, майоратных (для примера и сам Столыпин продал своё
нижегородское имение Крестьянскому банку); понижением платежей по ссудам,
увеличением кредита, — но главнее: свободою выхода из общины.
Невыносима дальше необходимость всем подчиняться одному способу ведения хозяйства, невыносимо для хозяина с инициативой применять свои лучшие склонности к временной земле. Постоянные переделы рождают в земледельце беспечность и равнодушие. Поля уравненные — это поля разорённые. При уравнительном землепользовании понижается уровень всей страны,
и
сельскохозяйственный, и общекультурный.
Занося руку разрушить земельную общину, ещё бы Столыпин не знал, сколько
государственных актов перед тем были направлены — общину сковать и заморозить.
Даже Николай I настойчиво вёл земельную программу, не отличимую от мечты
нынешних эсеров: равномерное (по дворам, по сёлам, по волостям, по уездам и
даже по губерниям) наделение землёй и периодические переделы по переписям.
Попытки в конце его царствования в виде опыта расселять государственных
крестьян на семейно-подворных участках были остановлены при Александре II. При
освобождении крестьян от помещиков хотя и видна была несуразность оставить их в
зависимости от общины, но сделали именно так (сохраня
теоретический выход: выйти единовольно после уплаты
всех выкупных платежей; но почти никто не нашёл сил выкупиться так, а в конце
царствования Александра III и этот выход запретили — пока все выкупы были
прощены царским махом осенью 1905). Русские цари один за другим таили недоверие
к самому трудолюбивому и обширному классу, на котором зиждилась страна. Нe доверял крестьянам и Александр III, запрещая даже
простой раздел крестьянского двора без согласия общины, специальными указами
напоминая неотчужденье надельных земель (и как раз
после голода 1891, когда ожидался бы вывод противоположный!), стесняя робкие
права деревенских сходов властью дворянских начальников — властью штрафов,
арестов и даже розог.
Ошибкою Александра III было: перенести на крестьян гнев, вызванный
интеллигентскими мятежниками.
Не доверял крестьянам и царствующий Государь, всего три года назад
настаивая на неприкосновенности общины, даже когда уже отменялась невыносимая,
несправедливая круговая порука сельских общин за неисправных плательщиков; и
даже в прошлом году с высоты трона было повторено, что надельные земли неотчуждаемы.
Держать общину настаивал и Победоносцев (чья сила исчерпалась только осенью
1905).
А просто: осознанно, неосознанно, весь правящий слой дрожал и корыстно
держался за свои земли — дворянские, великокняжеские, удельные: только начнись
где-нибудь, какое-нибудь движение земельной собственности — ах, как бы не дошло
и до нашей. (Да ещё обзаведись крестьяне своей землёй — уменьшится предложение
крестьянского труда).
А с дворянской землёй не помогала и самая убедительная статистика: выше
всех цифр и доводов парила в крестьянской груди наследственная обида на
помещичье землевладение: не у нынешнего поколения, не у отцов, не у дедов, даже
не у прадедов, — но у каких-то предков наших когда-то вы отняли землю ни за
что, дарили нас целыми деревнями вместе с землей! — и этого незажившего пыланья не могли остудить столетия.
Но именно: отсутствие у крестьян подлинно своей, ощутимо своей земли и
подрывает его уважение ко всякой чужой собственности. Затянувшиеся общины своим
мировоззрением и питают социализм, уже накатывающий во всём мире. Несмотря на
святую общину деревня в Пятом году проявила себя как пороховой погреб. Правовое
бесправие крестьян далее нетерпимо, крестьянин закрепощён общиной. Нельзя
дальше держать его на помочах, это несовместимо с понятием всякой иной свободы
в государстве.
Чувство личной собственности столь же естественно, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека,
и оно должно быть
удовлетворено. Собственность крестьян на землю — залог государственного
порядка. Крестьянин без собственной земли легко прислушивается к толкам,
поддаётся толчку разрешить свои земельные вожделения насилием. Крепкий
крестьянин на своей земле — преграда для всякого разрушительного движения, для
всякого коммунизма, то-то все социалисты так надрываются — не выпускать
крестьянина из плена общины, не дать ему набрать сил. (Да и скученная жизнь в
деревне облегчает работу агитаторов). Земельной реформой уничтожатся и
эсеровские поджоги.
Свой ключевой, земельный закон Столыпин понимал как вторую часть реформы
1861 года. Это и было истинное, полное освобождение крестьян, опоздавшее на 45
лет. (И как тогда подогнало крымское поражение, так теперь подогнало японское).
Вероятно, многое из этого говорилось и внушалось на ночных приёмах в
Петергофе летом и осенью 1906 года — и имело успех. Государь вот уже и сам был
искренно уверен, даже увлечён, что это именно он чувствовал и выразил:
благоденствие крестьянства — главный царственный труд Наш. Что это именно он
задумал реформу в продолжение великого дедовского освобождения крестьян, и
удачно, что Столыпин находит для неё формулировки. И теперь Государь сам
настаивал — проводить закон без Думы, чтоб она не тормозила, по статье 87
Основных Законов:
Во время прекращения занятий Государственной Думы, если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость, совет министров представляет законодательную меру непосредственно Государю императору.
(Но за 2 месяца
восстановившихся занятий Думы закон, не утверждённый ею, а тем более не представленный
ей, умирал). То была золотая пора их отношений с Государем. И Столыпин спешил с
практическими делами.
В то лето он тщетно пытался привлечь к себе в кабинет представителей не
слишком левой общественности — Гучкова, Шипова, Николая Львова, привлечь именно этой линией: что
нынешнее время — не слов, не программ, не звучных рассуждений, но — дела и
работы. Делу — поверят, и дело увлечёт скорей и верней, чем слова. Не
торопиться собирать для такой же безответственной болтовни следующую
неработоспособную Думу, чьи депутаты под прикрытием неприкосновенности будут
вести разлагающую работу. Но поспешить сделать шаги и реформы, насущно
необходимые сразу большим группам населения.
Надо было не топтаться, не оглядываться, а — двигаться, и не отставая от
скорости века, в движеньи не теряя из глаз точные
контуры современного положения. Угадывать лучшее и иметь настойчивость
осуществлять его. Таким талантом и обладал Столыпин. Он боролся с революцией
как государственный человек, а не как глава полиции.
Нет! Такова была в русском обществе радостная ослеплённость солнцем свободы, что никакое бедствие не казалось сравнимым со счастьем публично рассуждать. Человек дела — воспринималось синонимом тирана. Никто из приглашаемых общественных деятелей не рискнул войти в кабинет Столыпина, кто и сочувствуя ему.
5 октября 1906 Столыпин получил царскую подпись на указ о гражданском
равноправии крестьян, уравнении их с лицами других сословий, — дать им то
положение “свободных сельских обывателей”, которое было им обещано 19 февраля
1861. Крестьяне получали право: свободно менять место жительства, свободно
избирать род занятий, подписывать векселя, поступать на государственную службу
и в учебные заведения на тех же правах, что и дворяне, и уже не спрашивая
согласия “мiра” или земского начальника. Отменялись и
все последние специфические крестьянские наказания. (Ни 2-я, ни 3-я, ни 4-я свободоносные Думы, страстно любящие народ и только народ,
никогда до самой революции так и не утвердили этого закона! — и во время его
многолетнего обсуждения правые громкими возгласами поддерживали левых ораторов,
а Столыпина обвиняли в революционизме).
Провёл указ о волостном земстве — то есть бессословном местном
самоуправлении, чтобы начать децентрализацию управления государственного. (Та
же судьба: свободолюбивые защитники народа утопят и этот закон до самого
февраля 1917, упрекая его в недостаточной демократичности, и правые охотно
поддержат их. Так навек будет закрыто крестьянам самим управлять местными
делами — финансами, орошением, дорогами, школами, культурой).
Когда городские интеллигенты выхватывали Манифест о свободе слова и
собраний, они позабыли, что ещё существует понятие и свободы вероисповедания.
Теперь, в междудумье, Столыпин отменил вероисповедные
ограничения, уравнял в правах старообрядцев и сектантов. Установил свободу
молитвенных зданий, религиозных общин.
Долго готовил Столыпин и настойчиво пытался провести также закон о
равноправии евреев — следуя духу Манифеста, но имея и мысль большую часть
евреев оторвать от революции. По его закону с евреев снималась значительная
часть ограничений (а некоторые облегчения текли и прежде того) — и уже
состоялось постановление правительства. Однако, после колебаний, тоже долгих, и
с редкой у него твёрдостью, Николай II отверг этот закон. Столыпин был
озадачен, но принял меры, чтобы тень отказа не запятнала царя в глазах
общества. А коль скоро закон о еврейском равноправии отодвинут — так вот и
полная причина для Думы задержать равноправие крестьянское: не даёте евреям —
так мы не дадим крестьянам!
И ещё ряд земельных законов: о землеустройстве, о мелиорации, об
улучшении форм землепользования, о льготном кредитовании.
А венчая их, 9 ноября 1906 — основной указ о праве выйти из общины,
укрепить свой надел в личную собственность (отруб), или вовсе выделиться, с
жильём (хутор).
Но гораздо и больше того за эту осень и зиму было наготовлено 2-й
Государственной Думе законопроектов, наготовлено не на её силы, — на
историческое переустройство России.
Выбиралась Дума совершенно свободно. При повышенной общественной
горячности от разгона 1-й Думы, 2-я собралась не менее грозной. Кипели слухи,
что весь созыв обманен, что Думу тотчас и распустят,
— нет, Столыпин созывал её, чтобы с ней работать, и прямодушно предлагал равную
критику взаимных законодательных предположений.
Дума открылась в конце февраля. А 2 марта 1907 в зале её заседаний в
Таврическом дворце обрушился высокий потолок — балками, люстрами, досками,
штукатуркой на весь центр думского пустого зала, на три четверти депутатских
мест, президиум, оратора и правительство, и если б на несколько часов позже —
погрёб депутатов бы триста да сильно бы ранил, оставляя невредимыми лишь крайне-правых и крайне-левых.
Только потому уцелела Дума, что обвал случился не в час заседаний.
Левые депутаты не преминули объяснить событие
грубым презрением к народным представителям
и даже заговором:
Может быть это входило в расчёт, тогда этот расчёт жесток... Нам нужно обеспечить нашу жизнь на будущее время.
А голосистый
социалист, “рабочий” (корректор) Алексинский:
Если народ узнает, что над нами валятся потолки — он сумеет сделать из этого соответствующие выводы!
(Потом нашлись
вполне достоверные объяснения, почему этот потолок и неизбежно должен был рухнуть:
исследования о том, как он строился при Потёмкине, как подгнил от
долговременной здесь теплицы. Однако, этот обвал не мог не произвести
впечатления на современников даже материалистических, так и толкая развидеть тут символ — но чего именно?.. — не устоять ли
Думе? или этому правительству? или самой России? Ещё надо было протечь десяти
годам, день в день, чтобы открылся и символ и день падения потолка).
Заседания перенесли в белый зал Дворянского Собрания, на Михайловскую.
Там 6 марта Столыпин — неуничтожимый, всё тот же цельный, безуклонный,
прямой, всё с той же бодростью и верой в своё дело, всё с тем же вызывающим
взглядом, вышел перед очередной “Думой народного гнева” (хотя уже без свистков)
прочесть правительственную декларацию.
В первых же словах признав, как того жаждала Дума, что
по воле монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, чтобы обязанности и права русских подданных определялись писаным законом, а не волею отдельных лиц,
то есть утвердив, что государство будет перестраиваться в соответствии с Манифестом 17 октября (и даже трактуя этот процесс как усиленный национальный рост), а для того будет пересмотрено всё действующее отечественное законодательство (для правых — революционный выпад, как взрыв анархистской бомбы), Столыпин тут же перешёл к обоснованию своего заветного Земельного закона:
Невозможно откладывать настойчивые просьбы крестьян, изнемогающих от земельной неурядицы; нельзя медлить предупредить совершенное расстройство самой многочисленной части населения России, которая стала экономически слабой, неспособной обеспечить себе безбедное существование своим исконным земледельческим промыслом.
А дальше — как если бы Россия и давно была государством парламентским, и
перед ним сидел бы традиционный опытный парламент — Столыпин развернул перед новособранной Думой объёмную и разработанную постепенную
программу — самый полный, связный стройный план переукладки
России, когда-либо высказанный в нашей стране. Хотя он мог предложить лишь ту
серую повседневную работу, скрытый блеск которой может обнаружиться только со временем.
По всем направлениям общественной жизни тут был подробный разворот множества мер, объединённых единой мыслью. Как создать единство губернских и уездных управлений, упразднив многочисленные присутствия. Упразднить настрявших всем земских начальников. Упразднить даже и жандармерию, введя новый полицейский устав и точно определив сферы полицейской власти. Отменить административную высылку. Ввести судебный контроль над задержаниями, обысками, вскрытием корреспонденции. (Кажется, и за весь XX век ничто в нашем отечестве не выполнено и ничто не устарело). Создать местный суд — доступный, дешёвый, скорый и близкий к населению. Мировых судей избирать населением и расширить их компетенцию. Установить гражданскую и уголовную ответственность государственных служащих. Ввести защиту в предварительное следствие. Допустить: осуждение — условное, освобождение — досрочное. Разработать меры общественного призрения, государственное попечение о нетрудоспособных, государственное страхование по болезни, увечьям и старости. Широкое содействие государственной власти благосостоянию рабочих, ненаказуемость экономических стачек. Дать естественный выход экономическим стремлениям рабочих, административно не вмешиваться в отношения между промышленниками и рабочими. Врачебная помощь на заводах. Запрет ночных работ женщин и подростков, сокращение длительности рабочего дня. И об улучшении гужевых дорог. О развитии рельсовых путей. Водных и шоссейных. Судоходства. О постройке Амурской железной дороги (из Забайкалья в Хабаровск). И школьная реформа: законченный круг знаний в начальном, среднем и высшем образовании, но и связь трёх ступеней. Во всех ступенях — улучшить материальное положение преподавателей. Подготовить сперва общедоступность, затем и обязательность начального образования во всей Империи. Профессиональные училища. Наконец — изыскание средств для этого всего, бюджет. Его трудности после неудачной войны. Бережливость. Равномерность налогового бремени для населения — подоходный налог и облегчение неимущим. Финансирование земств, городов...
Мог бы рассчитывать Столыпин, что хоть кто-нибудь из присутствующих
оценит грандиозность и стройность его программы. Но если и были такие немногие
депутаты в неопытной Думе, то не их голоса были слышны. Ах, да разве для этого
собрались со всей Империи пламенные ораторы 2-й Думы, а особенно закавказцы! (Хотя представляла Дума как будто всё население
России, но на трибуне всё мелькала почему-то череда необузданных закавказских
социал-демократов). Неужели — дремать над цифрами росписи государственных
доходов и расходов? Неужели каждый вечер до полуночи заседать в комиссиях и
доводить этот необъятный ворох законопроектов до окончательных формулировок?
Избавьте! Вот уж не могла такая мелочность привлечь сочувствие депутатов!
Слишком уж много предлагалось этой серой работы со скрытым блеском, который
публика оценить не может. И — куда же направить алый гейзер свободолюбивых
речей? Эта программа с её множеством конкретных пунктов, даже с облегчением
рабочего класса, с отменой ссылки и жандармерии, — не могла не быть коварной
лицемерной уловкой, чтобы миновать революцию. И чем дать увлечь себя в
крючкотворное законодательство и в беспросветную работу — лучше громко
разоблачать правительство и громко говорить о свободе.
Тотчас в атаку ринулся краса социализма Церетели. Это правительство —
правительство военно-полевых судов, сковавшее всю страну, разорившее вконец население
(за 8 месяцев
своего существования, законами о крестьянском равноправии и хуторах). Как все
тогдашние русские социалисты, он лил и лил из своего катехизиса, как бы не
слышав произносимого в думском зале и не имея цели к чему-нибудь прийти с этим
собранием. (Председатель Головин счёл долгом подтвердить, что не находит, в чём
бы поправить этого оратора).
Церетели: Правительство организует расстрелы целых кварталов!
(Тут председатель
потребовал от правых не нарушать порядка). А Церетели гнал волны гнева:
... в целях сохранения крепостнического уклада!.. Законопроекты урезывают даже те права, которые народ уже вырвал из рук своих врагов. Мы разберём их при свете кровавых деяний правительства. Пусть наш обличающий голос пронесётся по всей стране и разбудит к борьбе всех, кто ещё не проснулись. Мы обращаемся к народным представителям с призывом готовить народную силу —
то есть к
восстанию? — иначе понять нельзя.
Под видом успокоения страны оградили интересы всякого рода паразитов... Распродают земли в интересах помещиков... Социал-демократическая фракция возлагает все надежды на движение самого народа.
Алексинский: Помещики, которые именуют себя русским правительством... Крестьяне, желающие получить всю землю без выкупа, не получат её иначе как путём борьбы.
Кадеты же в этом заседании — демонстративно молчали. Они выразить хотели ту степень осуждения, которая выше всяких гневных слов. Но проявился в молчании и оттенок растерянности. Кадеты не могли не видеть — но и не хотели видеть! но и запретили себе видеть! — что Столыпин и предлагал либеральную освободительную программу, разворачивал обновлённый строй, давал верный тон соотношению исполнительной и законодательной власти, давал тон самой Думе. Но это приходило — от власти, значит — не из тех рук, и слишком прямо вело к укреплению жизни, когда надо было сперва её развалить. Кадеты молчали — и в молчаньи своём ненавидели этого выскочку. Конституционная партия, для которой и делались уступки, не хотела их, а рвалась к революции.
Все фракции, от кадетов и налево до края, отказались даже обсуждать
правительственную программу по её сути. Тщетно какие-то тёмные
депутаты-крестьяне предлагали
прежде всего работать и работать вместе с правительством. Россия, посылая нас сюда, приказывала не взирать на революционные меры, стараться мирным путём облегчить нужды народа, утолить его голод, дать ему свет.
Джапаридзе от
фракции с-д предложил формулу перехода:
Государственная Дума, вполне разделяя недоверие народа к правительству, рассчитывает, опираясь на его поддержку, претворить волю народа в закон.
То есть восстанием.
А этот невыносимый царский министр под градом левых речей не убежал, не
скрылся, не изничтожился. Но — в чёрном глухо застёгнутом сюртуке, с мраморной
осанкой и мистически уверенной выступкой фигуры,
невыносимый именно тем, что он — не угасающий нафталинный старец, не урод, не кретин, но — красив, — в сознании своей силы и, вот,
несомненной победы, в поединке одного против пятисот, ответил с трибуны
громким, ясным голосом:
Языком совместной работы не может быть язык ненависти и злобы, я им пользоваться не буду... Правительство должно было или дать дорогу революции, забыв, что власть есть хранительница целостности русского народа, или — отстоять, что было ей вверено. Я заявляю, что скамьи правительства — это не скамьи подсудимых. За наши действия в эту историческую минуту мы дадим ответ перед историей, как и вы. Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение неустройств, злоупотреблений. Но если нападки рассчитаны вызвать у правительства паралич воли и сведены к “руки вверх!'“ — правительство с полным спокойствием и сознанием правоты может ответить: “не запугаете!”.
Слова его впечатывались и во врагов и в друзей. За много лет впервые
оппозиция встретила в нём противника блистательного и смелого.
Вне Думы речь его быстро стала знаменита, к нему потекли адреса с
десятками тысяч приветственных подписей, даже от грамотных крестьян. Москвичам
(в Москве он провёл детство) Столыпин ответил:
Надеюсь не на себя, а на ту собирательную силу духа, которая уже не раз шла из Москвы, спасая Россию.
В ту пору (и ещё через десяток лет) образы Смутного Времени навевались
многим русским людям, привлекались ораторами, вдохновляли деятелей, казались
посильными для повторенья и нами. Но в 1907 году этой великой программой и
великой речью открылась ещё одна неработоспособная Дума бесконечных бесплодных
прений.
Хотя закон о военно-полевых судах без утверждения Думы сам собою отпадал
через полтора месяца — Дума начала горячо осуждать именно его, ибо это было
выигрышно. И ещё через неделю всё тот же невозмутимый, твёрдый, эпически
достойный Столыпин вышел отвечать вновь:
Мы слышали тут, что у правительства руки в крови, что для России стыд и позор — военно-полевые суды. Но государство, находясь в опасности, обязано принимать исключительные законы, чтоб оградить себя от распада. Этот принцип — в природе человека и в природе государства. Когда человек болен, его лечат ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Когда государственный организм потрясён до корней, правительство может приостановить течение закона и все нормы права. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда надлежит выбрать между целостью теорий и целостью отечества. Такие временные меры не могут стать постоянными. Но и кровавому бреду террора нельзя дать естественный ход, а противопоставить силу. Россия сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных хирургов. Страна ждёт не оказательства слабости, но оказательства веры в неё. Мы хотим и от вас услышать слово умиротворения кровавому безумию.
О, нет, вот уж нет! Перестали бы левые депутаты представлять свои партии,
если бы посмели призвать к окончанию террора. Прекратите вы свои суды, а террор
— мы продолжим! Дума, конечно, отказалась осудить восхваление террора в печати
и противоправительственную пропаганду в армии.
Дума, разумеется, не стала рассматривать государственный бюджет (хороший
способ запутать дела правительству), не рассмотрела и двадцатой доли
конструктивной программы Столыпина, у неё не было и понятия “конструктивность”.
Думские комиссии не могли приняться за работу, ни у кого не было и навыка
работы. Не исторический ход России интересовал Думу, но аплодисменты левого
общества. На заседаниях сыпался слева град запросов — кто громче и
пронзительней крикнет. Да может быть свой высший смысл Дума и видела в
длительности заседаний — чтобы дотянуть до автоматической остановки
военно-полевых судов. После этого срока левое крыло даже жаждало роспуска Думы
— утвердить легенду о своей силе и слабости правительства.
Не получив утверждения Думы, должны были теперь остановиться также закон
о крестьянском равноправии и все земельные законы Столыпина. Напротив, эта
Дума, как и предыдущая, требовала в заседаниях (а члены Думы печатали в газетах
призывы) отнимать у помещиков землю силой. Столыпин снова выходил и доказывал
(Дума ещё голосовала, дать ли ему выступать), что
переделением всей земли государство в целом не приобретёт ни одного лишнего колоса хлеба,
что раздел
помещичьей земли — решение не государственное, что Россия не расцветёт от
разрушения 130 тысяч культурных хозяйств, крестьянские же наделы, хотя немного
и увеличенные, при быстром росте населения и разделах скоро обратятся в пыль.
Что вообще
никакой передел не есть развитие, а развитие — это углубление труда.
Что начав систему
переделов, уже не удастся остановиться и на помещичьей, но делить далее и
успешную крестьянскую, всё выдающееся дробить, делить и сводить к нулю.
Нельзя укреплять больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда весь организм осилит болезнь; все части государства должны прийти на помощь слабейшей — в этом оправдание государства как социального целого.
Государство закупало
бы предлагаемые в продажу частные земли, прибавляя их к общему земельному
фонду, а малоземельные крестьяне приобретали бы на льготных условиях.
Нет! Такое скучное серое решение без погрома и поджога имений не насыщало
русских свободолюбов.
Но и Столыпин, как всегда, на своём:
Правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России, правительство стойкое и чисто-русское...
— что за гнусный намёк на чисто-русское и какие это ещё “исторические заветы России”? Кому они нужны?
Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины — чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество.
И снова, подходя к
одной из своих знаменитых фраз, громко, ясно, каменея в крупной сильной
простоте:
ИМ НУЖНЫ - ВЕЛИКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ, НАМ НУЖНА - ВЕЛИКАЯ РОССИЯ!
Как мрачный вешатель без единой разумной мысли остался впечатан в русскую историю ненавистный Думе, передовому обществу и бомбовым социалистам этот неутомимый премьер-министр, не устававший присутствовать в поносительных заседаниях, энергично бравший слово в самом начале прений, чтоб отчётливо, уверенно изложить взгляд правительства и помочь отбросить неделовое.
(Десятилетие спустя, в последние месяцы перед февральской революцией, когда чехардою ничтожных министров будет выташнивать общество и позориться Россия, вспомнят ещё Столыпина и враги, даже Керенский, что за его словами уж никогда не стояла пустота:
Кто помнит первую декларацию Столыпина? С каким напряжённым вниманием встречала Дума каждое его слово — кто с бурным приветствием, кто с гневом. Знали и верили: его слова — не сотрясение воздуха, но решение мощного правительства, имеющего громадную волю и власть, чтобы провести в жизнь обещанное).
От этого столыпинского стояния мог начаться и
начинался коренно-новый период в русской истории.
Стало казаться въявь, что 1905-06 не повторятся. (Близким сотрудникам говорил
Столыпин: “Ещё 10-15 лет, и революционеры уже ничего в России не возьмут!”)
Столыпин так верил в Россию, что возрождал в ней доверие к самой себе:
На втором тысячелетии своей жизни Россия не развалится.
Он принял
государственную жизнь в расползе и хаосе — и
вытягивал созидательно
к России, свободной от нищеты, невежества и бесправия.
Он всё выступал перед 2-й Думой, надеясь образумить её и спасти для
работы. Он принял это в неизбежное наследство: народное представительство —
введено, и убедил себя и убеждал Россию, что эпоха конституционного управления
— началась. И он стал — сторонник такого управления, и относился к Думе
серьёзнее, чем сами думцы, и всё убеждал себя, что с этой 2-й Думой ещё удастся
сотрудничать (он даже для неё олибералил состав
своего правительства). И зачем бы было разгонять эту плохую Думу, — чтобы
получить ещё худшую следующую?
Но, как признавался Столыпин: “1-ю Думу трудно было разогнать, 2-ю —
трудно сохранить”.
В ней всё заострялось к воспламенению, в огонь кидали всё, что было
способно загореться. Шло утверждение очередного возрастного призыва в армию —
вышел на трибуну тифлисец Зурабов и хужейшим русским языком стал поносить русскую армию в общем
виде, изгаляться над её военными поражениями — что она всегда была бита, будет
бита, а воевать прекрасно будет только против народа. И Дума шумно одобряла зурабовские оскорбления — а вне Думы вознегодовали обширные
слои, и не было момента, более сочувственного для разгона Думы.
Однако Столыпин все силился сохранять её — и инцидент прошёл безо всяких
последствий.
С весны непосильна стала семье
Столыпиных тюрьма Зимнего, и по приглашению Государя они переехали на лето
в Елагин дворец. (Раньше там любил жить Александр III, последние десятилетия
никто не жил и там). Сад его был огорожен колючей проволокой, ходили часовые
снаружи и чины охраны внутри, — и только тут мог теперь гулять, да сотню
саженей прогрести на лодке по такому же пленному в заборе отводу Невки премьер-министр необъятного государства: осада
террористов продолжалась. (А раненая дочь уже перенесла несколько операций и
всё не могла ходить).
Тут же предстояло обдуматься и решиться судьбе русской конституции.
Быть может главная причина, по которой рушатся государственные системы, —
психологическая: круги, привыкшие к власти, не успевают — потому что не хотят —
уследить и поспеть за изменениями нового времени: начать благоразумные уступки
ещё при большом перевесе сил у себя, в самой выгодной позиции. Мудр тот, кто
уступает, стоя при оружии, а не опрокинутый навзничь. Начать уступать —
беспрекословность авторитета, власть, титулы, капиталы, земли, бесперебойное
избрание, когда все эти твои права ещё облиты щедрым солнцем и ничто не
предвещает грозу! — это ведь трудно для человеческой натуры.
В России такие благоразумные изменения уже начинались при Александре I,
но непредусмотрительно были отвергнуты и покинуты: победа над Наполеоном
затмила умы александровским мужам, и то лучшее
благоденственное время реформ — сразу после Отечественной войны — было упущено.
Восстание декабристов рвануло Россию в сторону, победитель его Николай I плохо
понял свою победу (побед и не понимают обычно, поражения учат беспощадно). Он
вывел, что победа есть ему знак надолго остановить движенья, и только в конце
царствования готовил их.
Александр II уже и спешил с реформами, но стране не пришлось выйти из
колдобин на ровное место. Террористы — своим ли стадным инстинктом или каким-то
дьявольским внушением — поняли, что именно теперь их последнее время стрелять,
что только выстрелами и бомбами можно прервать реформы и возвратиться к
революции. Им это удалось и даже дальше, чем задумано: они и Александра III, по
широте характера способного уступать, по любви к России не упустившего бы
верных её путей, — и Александра III загнали в отъединение и в упор. И снова и
снова упускалось время.
Николай II, внезапно застигнутый короной, и по молодости, и по характеру
особенно был неподготовлен к самым бурным и опозданным
годам России. Девятьсот Первый, Второй и Третий проносились мимо него мигающими
багровыми маяками, — он со всем своим окруженьем не понял их знаков, он
полагал, что неизменно-послушная Россия непременно управляется волею Того, кто
занял русский трон, — и так легкомысленно понёсся на японские скалы. Испытания,
выпавшие ему в те годы, были по силам разве такому, как Пётр, а больше, может
быть, никому в династии. Тогда в потерянности он заслонился Манифестом.
Это сделано было опрометчиво, нерасчитанно, без
запаса, и безвыходно составлено. Но — сделано. И когда теперь тронное окружение
и все закоснело-уверенные, что Россия — глыба без
развития, даже радуются безумствам и срыву двух Дум и теребят — отобрать
Манифест и вернуться к прежнему, — они не только толкают Государя к
нечестности, но повторяют ошибку двух предыдущих неудавшихся застоев.
Попятиться — уже нельзя. Совсем отказаться от законодательных учреждений,
отобрать уступленное — уже нельзя, этим только сдёрнулось
бы всё к революции. В положение до Пятого года Россия уже никак не может
вернуться. Дали конституцию — значит, надо учиться работать по конституции.
Но и: плыть этому дальше, как оно плывёт и срывается, — дать нельзя: это
к той же революции и не медленнее. Виттевский
избирательный закон призывает в Таврический дворец не Россию, а карикатуру на
неё. Этот избирательный закон всё равно не даст верного представительства
России: ещё нет той массы граждан, готовых ко всеобщим равным выборам. Итак,
чтобы сохранить саму Думу — надо изменить закон о выборах. Такое изменение
закона, хоть и царским указом, после Манифеста — противозаконно. Но — нет
другого пути создать работоспособную Думу. Простые разгоны Думы только
раздражают, а призовется новая — ещё революционней и безалаберней! Такой
парадокс: только незаконным изменением избирательного закона спасётся
выборность и само народное представительство.
В истории самые трудные линии действий — по лезвию, между двух бездн,
сохраняя равновесие, чтобы не свалиться ни в ту, ни в другую сторону. Но они же
— и самые верные: между двумя революциями, между двумя враждующими массами,
между двумя посредственностями и пошлостями.
В эту весну Столыпин тайно встречался с небезнадёжными (их в шутку звали
“черносотенными”) кадетами — Маклаковым, Челноковым, Струве, Булгаковым, ища сговориться и составить
с ними такое правительство — на ребре, не опровергаемое ни слева, ни справа.
Встречались тайно и от тех и от других. Столыпину эти кадеты доверяли: в личных
встречах он поражал прямизной, открытостью, спокойным верным взглядом,
определённостью выражений, и глаза блестели умом и твёрдостью. Но даже
открыться однопартийцам они боялись, где ж тогда
составлять правительство!..
Меньше чем за два года это была третья попытка, когда российское
правительство приглашало общественность разделить власть, — но та отказывалась,
чтоб не испачкать репутации. Роль гневной оппозиции оставалась более лёгкой.
Как-то мечталось русским радикалам: всё смести до основания (не преградивши ни петербургскими
квартирами, ни прислугами) — а тогда уже строить совсем новую, совсем
свободную, небывалую удивительную российскую власть! Они сами не понимали,
насколько сами нуждаются в монархии. Они не умели управлять и не учились, а
детски радовались взрывам и пожарам. К тому ж бесповоротно убедился Столыпин,
что эта Дума никогда не утвердит его земельную реформу.
Последняя тайная встреча с кадетской четвёркой была в Елагином
дворце в самую ночь на 3 июня.
А еще с мая подкатил случай: на квартире у депутата Думы было застигнуто
полицией заседание из членов социал-демократической фракции Думы с делегатами
революционной военной организации. В тот раз задержанные члены Думы были
отпущены.
1 июня Столыпин взял в Думе слово и неожиданно — всё неожиданным приходился обществу каждый его решительный шаг — предложил Думе: исключить из своего состава 55 членов фракции с-д за участие в противоправительственном заговоре и дать согласие на арест 15 из них, наиболее замешанных.
Кроме обязанности сохранять неприкосновенность депутатов, на власти лежит и долг охранять общественный порядок, тем более в столице, где случилось многое.
(Думская фракция
социал-демократов без стесненья вела подрывную пропаганду в петербургском
гарнизоне — и 5 мая делегация солдат пришла с петицией о своих требованиях на
депутатскую квартиру по Невскому 92, где депутаты ждали их, а полиция следила).
Дума была ошеломлена: как ни шумела она о невыносимых притеснениях, но уж
депутатскую неприкосновенность считала мандатом на любые действия, хоть и бомбу
бросать. Председатель Головин извернулся — найти формальный ход, чтоб избежать
голосования, губительного для Думы при обоих исходах: стать ли на сторону подрывателей или отречься от них. Но увёртка не помогла: 3
июня последовал арест тех из 15, кто не успел скрыться, указ о роспуске Думы и
новый избирательный закон. В сопровождавшем царском (столыпинском)
манифесте настаивалось, что это не отход от Манифеста 17 октября, что все права
народа сохраняются, но
многие из присланных от населения не с чистым сердцем приступили к работе, а — увеличить смуту и способствовать разложению государства,
почему и меняется
теперь лишь самый порядок призыва выборных, чтоб они верней выражали нужды
народа.
Хотя Столыпин оконечно стремился провести интересы
крестьян — он пока вдвое сокращал их мнимое, неподготовленное представительство
в Думе, но усилил крупных землевладельцев, а более всего — опытных культурных
земцев.
Может быть этот разгон Думы и эти объяснения не вызвали бы в обществе
столь сильного возмущения, не положили бы столь долгого шрама, если бы в
царском манифесте по роспуску не прозвучала так невыносимая либеральному уху и
так настойчиво-свойственная Столыпину русская нота:
Государственная Дума должна быть русскою по духу. Иные народности, входящие в состав Державы Нашей, должны иметь в Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто-русских.
Сужались
избирательные права восточных окраин, убавлялось депутатов Кавказа, Польши, утоплялись в своих губерниях некоторые города. Столыпин мог
повторять, что речь идёт не о полицейском успокоении, а о постепенном
терпеливом создании правового государства, что никому не удаётся сразу, — нет!
не хотели ни слышать, ни слушать. Обозначило русское общество этот решительный
шаг 3 июня — государственным переворотом, а свою недостаточно левую часть,
которая это изменение признала и потом сотрудничала с властью в попытках
построения России вместо того, чтобы разнести её в клочья, как бомбою
террористы, — “третьиюньской общественностью”.
(Надо было пройти многим десятилетиям, чтобы В. Маклаков, озираясь из
эмигрантской дали, признал бы:
Дата 3 июня стала для нас таким же нарицательным и порицательным именем, как 2 декабря для Франции. Но после всего пережитого такое суждение односторонне. Если этот переворот и прекратил насильственный острый период ожесточённой борьбы исторической власти с передовой общественностью, то он же начал короткий период совместной работы власти и общества в рамках конституции. Не произойди в 1914 европейской войны, Россия могла бы продолжать постепенно выздоравливать без потрясения. Переворот 3 июня при всей своей незаконности может быть помог нам тогда избежать... полного крушения власти, на 10 лет раньше 1917 года, в обстановке, нисколько не лучшей для мирного оздоровления).
Всё общество только поносило Столыпина — за реакционность, за надругательство над конституцией. Никто не заметил, что 3 июня было началом великого строительства России. В раздражении не заметили, что кроме ограничений в третьиюньском законе было и расширение прав: земства, то есть народных интересов. По Столыпину, земство не было придатком к централизованной бюрократии, но — в древнерусском духе и в своих александровских формах — должно было становиться добротным основанием всего государства. Работоспособное, охочее земство, занятое не лихорадочной фрондой, не политикой, а упрочением и украшением народной жизни, было для Столыпина идеалом, до которого он хотел поднять и Думу.
Думу так поднять он не сумел, но отношение земства к министерству
внутренних дел и, значит, к властям вообще, при Столыпине сменилось быстро и
ярко. Это вызвалось и личным отношением Столыпина к земцам, и его
законодательством. Вообще, возносясь в постах, он это возвышение понимал как
острую потребность всё более изучать и изучать: и государственное право, России
и Запада, и военные и морские науки; посты его были — обязанность
десятикратного трудолюбия. Но с тем большей страстью он отдавал земцам своё
соображение, схватчивый переим
мысли у собеседника, ёмкую память и дельность. Он много с ними встречался,
занимался, исслеживал их нужды, жадно собирал сведения о пожеланиях земств,
искал удовлетворить их. И земцы видели человека необыкновенного на этом месте,
с его чётким напряжённым сознанием потребностей всей страны и потребностей
местных, — и уходили от него душевно-побеждённые, ища или даже не ища, как в
этой неожиданной симпатии оправдаться перед либеральными друзьями.
