537
Так было тихо всквозную на фронте, что в солнечный день в лесу был слышен
шорох: как подтаявший снег осыпается с сосен.
От череды дневных таяний и
ночного морозца образовался наст. И на открытом поле он так и держится прочно,
едино, поблескивая в солнце, а в местах осенённых вдруг со страшным шуршанием
вдаются, опадают большие плиты корки.
В лесу (Саня забрёл в Голубовщину) там и сям по снегу темнеет какой-то сор. Это
нашелушилась и облетела бронзовая прозрачная бумага — сосновая тонкая кора с
верха стволов.
А где и потолще, это с низу ствола.
И немного игл, не
досыпавшихся осенью.
А то — насорённая
шелуха от десятка разгрызанных сосновых шишек. И
мелкие следы, мельче заячьих. Живут!
У молодых сосен из концов
веточек уже растут желтоватые свечи.
А небо — белесовато-голубое,
нежное, ранне-весеннее.
От солнца коже — прямое
тепло. И где-то в воздухе — перемещение тёплых струек, между холодных.
И ото всего вместе — нежная
тяга: когда же, наконец, начнёшь ту главную свою жизнь — чистую, светлую,
необходимую? До каких же пор — окольные пути, война какая-то?..
Что-то в Сане отчуждалось от
войны. Сам пошёл, два с половиной года долгом вгонял себя в военного человека,
и даже втянулся, даже почти безоглядно воевал, — а вот отказало что-то. Не
стало совсем стрельбы, военных действий — и Саня сразу ощутил себя выключенным
из войны.
Увы, его — не считали
выключенным. И сегодня дали расписаться в приказе, что с понедельника он будет
при фольварке Узмошье, при штабе бригады, через день
обучать офицеров 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского и 3-го
гренадерского Перновского полков действиям с
противоштурмовыми орудиями.
Странно это было сейчас.
За долгое стоянье здесь обучали кого чему, появились добавочные специальности.
Устимович — газовый комендант, Чернега — по орудиям противоаэропланным, а Саня стал как бы специалист по
выдвинутым вперёд одиночным орудиям против ожидаемой новинки «танков» —
железных передвижных чудовищ, которые у англичан уже в деле, а у немцев вот-вот
должны появиться. «Танков» ни разу ещё не было, но в январе Саня стрелял с
передней линии по прожекторам, по нему отвечали — а он продолжал стрельбу и
заставил прожекторы погаситься, — светили немцы потом ракетами, кострами, а
прожекторов больше не зажгли. А потом еле укатили орудие — немцы дали по тому
месту смертоносный огонь.
С того вечера подпоручика Лаженицына и признали окончательно — по противоштурмовым
орудиям.
Но петроградские
события — лишали это всё смысла.
Такое ощущение, будто
кончилось Санино дело здесь. Что-то надломилось и в войне и ещё более в нём
самом — и Саня разом потерял к ней вкус.
Немцы? — наверняка не будут
больше действовать, появилась уверенность. Зачем это им? Они только рады нашей
революции, руки развязались.
Даже энергичные честные
слова смирновского приказа не собрали Саню к
действию. Да и вряд ли кого многих. Они — искренно выражали, да не всё нынешнее
состояние. В соседних гренадерских полках то одна, то другая рота отказались
идти на работу — и оба раза ездили уговаривать командиры полков. А потом и
целый батальон — дошёл до работ и отказался. Так и возвратили его в резерв.
Если у войны была (вообще
бывает?) душа — то она отлетела.
Ну и пусть. Ну и лучше.
Именно — к лучшему, может
быть, это всё и происходит? Это общее тяготение к миру — разве оно не есть
стремление к добру?
Бог посылает — расстаться с
войной.
Но если душа отлетела от
войны — то и не в революцию она вселилась. В три дня Саня насытился газетным
революционным чтением — и стало ему скучно-прескучно. Всё писали о
грандиозности событий — но не видел он в том никакой грандиозности, а обезумелую суету. Всё это огромное, непроворотливое,
мутное — на сколько ещё времени?
Интересно, что Котя? Саня написал ему письмо, но встречного не было.
Теперь он — чуть подальше, легко не съездишь.
Косо прислонясь к бронзовой
сосне плечом, и головой к ней, а лицом жмурясь к солнцу, Саня стоял как
подпорка ствола.
Такая подпорка зовётся пасынок.
А он хотел быть — сыном.
Этого леса, этой весны, всего голубовато-солнечного огляда.
Он хотел вернуться в ту
жизнь, какую знал раньше, когда совсем нет войны, и никакого ей оправдания.
Хотелось — этого мира!
Размышлений. Уединения.
Чуть-чуть, вот, отъединись,
— и греет солнышко, попискивают клесты, и с дыхательным шорохом оседает
отяжелевший снег.
Ясная тишина — и царствует
над ней тайна Божья.
И хочется подняться к ней и
влиться в неё как в самое своеродное.
Подняться к ней — как это
сказано: от земного изгнания.
Что это? Предчувствие, что
скоро убьют?
Нет, чувство такое светлое,
не вяжется со смертью.
Голубизна неба — ещё
несмелая, несплошная.
Вся глубина и яркость его —
впереди.
*
* *
|
Ты воспой, воспой, жаворо́ночек, Сидючи́ весной на проталинке. |