540
Когда над Лавром Корниловым
грянуло назначение на Петроградский Военный округ, то в двое
суток пути, помимо смущения, уже испытал он в себе разворот кругозора для
нового поля. Хоть совсем неожиданно свергли царя — но непоправимого Корнилов в
этом ещё не видел. Правда, и Гурко предупреждал, какие ждут его в Петербурге горланы и пустоболты. И в Ставке Алексеев предупреждал, что
в Петрограде — зараза, и не слишком надо доверять новым властям. Но и вступая в
должность, Корнилов в приказе ещё без сомнения подписал, как ему составили в
штабе: теперь только сплочение, дисциплина, твёрдость — и победа решена!
Но дальше с первых же часов
он увидел, что если и сохранялся тут оплот, то только военные училища, да ещё пожалуй артиллерия и казаки. Остальной же гарнизон
обнаружился в омерзении. В запасных батальонах все учения прекращены, и
необученные солдаты в возбуждённой праздности гудят о свободе. И унять их
некому. Унтер-офицерский состав здесь слаб и тоже распущен революционными
днями. А офицеры, и прежде недостаточные по штату и временные, без устойчивых
связей с солдатами, теперь частью разогнаны, частью в растерянности, некоторые
на положении выборных, во главе рот — прапорщики, и Корнилов не мог отменить
выборных и вернуть назначенных. И вымести агитаторов из казарм невозможно из-за
комитетов — как гнилое бревно, всаженное в каждый батальон. А очиститься от
комитетов — тут в Петрограде нет сил ни у кого, это Корнилов понял быстро.
Корнилов был поставлен
правительством — но само правительство и военный министр боялись
каждого шороха и действовать не смели.
Ну что ж, попал к ним как
заложник от честного фронта. Ушица вместе, а рыбка пополам.
Затем была какая-то Военная
комиссия, существовавшая вне всяких штатов и уставов, ничего полезного она
делать не могла и единственно правильное было — её
разогнать, но и этого Корнилов не мог, она связана была с Советом рабочих
депутатов и опять же с военным министром.
Скрепить офицерство, поднять
его дух? Офицеры и сами пытались, но жалкое то было зрелище. В Доме Армии и
Флота они собирали свой тоже Совет — офицерских депутатов, уравновесить
солдатских депутатов, — и вчера вечером Корнилов посещал их собрание, и
выступал там: что возврата к прошлому не будет, вот арестована царская фамилия.
(Про себя неприятно.) И оценил, что ничего весомого из Совета напуганных
офицеров не выйдет.
Генерал Корнилов не мог
действовать в Петрограде так, как хотел, пока не будет иметь здесь собственную
военную силу, верные крепкие, не запасные, части. Но такие части можно привести
только со стороны, — а это теперь не позволит Совет рабочих депутатов. И
какие-то части взамен из Петрограда вывести — тем более мешает Совет депутатов.
Да что там! Совет депутатов
на второй же день прислал командующему Округом указание, что он должен сменить
своего помощника, генерала! Именно этот помощник ему и не нужен был, — но
какова же наглость Совета? Как же в таких условиях командовать?
А вчера для переговоров от
Совета пришёл к Корнилову горячий поляк, инженер, правда
понятливый. Он так прямо и говорил: вся сила — у Совета. И этого не оспоришь. И
был вынужден Корнилов обещать покорность, позорную для командующего: что все
утверждения в должностях он будет проводить через Военную комиссию.
А сегодня эта самочинная
лавочка прямо вызвала командующего к себе на заседание! И хотел бы Корнилов вгоряче послать их к чёртовой матери, но понимал, что
нельзя. Чтобы вытащить из грязи разваленную колымагу гарнизона — надо было ни
разу не выйти из себя. И он, не откладывая, сразу же и поехал на это новое
испытание и унижение.
Никаких там хмуроватых
рабочих не увидел, а всё белоручки, все с выражениями значащими, а то и заносчивыми.
И поражало — что почти вовсе не было русских. А когда сели — то прямо перед ним
оказались какие-то резко наскочливые наглецы. И
почему же именно они — управляют?
Метали — «конъюнктуру»,
«плутократию», «империализм». А патриотизм назвали — иезуитским понятием.
Эге-е, на вашу тонкость да не нашу простоту! Толковать им тут о всеобщем
единении было бы бесполезно. А о чём тогда другом?
И скрывая своё недоверие, а
ещё больше свою сердитость, Корнилов поглядывал из глазных щёлок на
собеседников, обсевших его, и, притворяясь попроще,
мурчал им о восстановлении внутриармейского единства.
Теперь-то он понял, что
представитель Совета, два дня как прикомандированный к штабу Округа, не именно
сам по себе был прощелыга, и присылаемые от Совета
бумажки, кого снять и кого назначить, не случайно были сволочные.
Просто весь спёртый дух в этой комнате ничего общего
не имел с воюющей армией.
Да всё вчерашнее безобразие
в Царском Селе, насилие над начальником гарнизона, разврат караула, проверка царя,
— разве не этими типами, вот отсюда, было затеяно? Да не здесь ли и этот мерзавец, который вчера туда ездил проверять царя? Не
теснится ли тут за плечами, высматривая теперь лицо генерала? По-настоящему,
уважающий службу военный человек должен был бы сейчас потребовать от них
наказания этого мерзавца — и только потом допустить
себя к разговорам. Но не Корнилов, а Временное правительство так поставило, что
опутаны были липким руки-ноги генерала. А оставалось сужать глаза терпеливыми
щёлками и простодушно заявлять себя сторонником революции и что это честь для
него — командовать революционным гарнизоном.
Распущенной бандой.
Но и
правда, по вине же Временного правительства попадал генерал в глупое положение
с немецкой угрозой: правительство, Гучков, как пугая
детей, распечатали, что немцы готовят кулак на Петроград, а Корнилов не мог же
вслух признать, что правительство врёт, плетёт, теперь как-то надо было
поддерживать, — и подвергнуться тут наскоку с завизгом,
а справедливому. И бормотать в ответ непонятное.
На обратном пути из
Таврического, просто по дороге, Корнилов заехал на Кирочной
в казарму. Ещё не знал точно, чья это казарма, лучше б не заезжал: жандармского
дивизиона.
Безоружные перепуганные
измученные жандармы были выстроены перед ним — и жандармский оркестр играл уже
разученную марсельезу.
Так и стало в ушах надолго.
А сам Корнилов не так же? —
принял в штабе развязного корреспондента «Биржевых ведомостей». И уже привыкая
к сетям здешней петроградской беспомощности, он,
боевой генерал, должен был опять нести чушь: что произошедший переворот —
верный залог нашей победы, в тылу — и есть самая важная победа, теперь осталось
победить только на фронте. И что только Свободная Россия может выйти
победительницей из такой войны. И приветствовать гучковскую
реформу армии, во время войны, — мол, действительно назрела и неблагоразумно
излишне отягощать солдат дисциплиной.
Уж там — что он сказал, а
корреспондент что ещё приписал? Корнилов всё это выговаривал, как бы морщась
внутри черепа. Его ум по непривычке всё не справлялся: зачем этот вздор нужно
повторять?
Но так сложилось в
Петрограде, что только повторяя вздор, можно было
надеяться сделать какое-то и дело.