543
В плане своей поездки только
одно Гучков упустил: ведь в Ригу надо ехать черезо Псков.
Снова по той же бездарной дороге его сомнительной поездки — и снова через тот
вокзал, не принесший ему настоящей победы. И снова видеться с Рузским,
участником и свидетелем той ночи? Почему-то очень было неприятно.
А вот что: если проезжать
Псков ночью — можно и не видеть ничего и не видеться. И не обязан министр
начинать поездку с главнокомандующего фронтом, может сразу проехать и к
командующему армией. Так и решил. Но поезд задержался, и вышел из Петрограда
вчера вечером довольно поздно, так что во Псков
попадал всё-таки на раннее утро.
И прицепленный к нему вагон
военного министра тоже оказался не слишком подготовлен: в салоне по-прежнему
ввинчены в стену портреты царя и царицы. Но подхватчивый
Половцов энергично и охотно взялся сейчас же их и
вывинтить. Тут же сам это и сделал, с помощью писаря.
Высокий ростом,
лихо-воинственный видом, в папахе Дикой дивизии, постоянно подвижен, остроумен,
проницателен, Половцов очень импонировал Гучкову, такого коренного военного и вместе с тем столь
находчиво-насмешливого очень не хватало поблизости, да у него оказался и письменный слог так же отличен и отточен. А Половцов сразу упросил взять в поездку и своего приятеля,
корреспондента «Таймс» (пусть союзники знают о поездке министра!). Ну пусть.
Ещё ехали в вагоне с
министром два адъютанта (теперь не было Вяземского...), фельдъегерь и писарь с
машинкой.
И караул из юнкеров-павловцев. (Юнкера остались в Петрограде одной
настоящей военной силой.)
Ночью Маша продолжала
подлечивать мужа, следила за лекарствами.
Во Пскове рано утром Гучков просил не раздёргивать занавесок, он даже видеть не
хотел этого перрона, вокзала и башни водонапорной. Постояли — тронули, Гучков подумал, что всё обошлось, миновали.
Но спустя час в дверь купе
раздался тонкий отчётливый стук Половцова. Оказалось:
во Пскове ожидал их и вошёл в вагон
генерал-квартирмейстер Северного фронта генерал-майор Болдырев:
комендант вокзала предупредил штаб фронта о проезде военного министра. Рузский,
видимо, обиделся, не явился, а Болдырева Половцов уже
час поил чаем и находил, что — умница. Может быть, Александр Иваныч его примет, неудобно?
Да ничего другого и не
оставалось, вот и вставать, а думал ещё полный день
отлежаться в вагоне.
Болдырев был по типу «младотурок», с
подвижным умом и зубоскальством над порядками. Но через его насмешечки
видно было, что и он ошеломлён: творился какой-то зловещий цирк, неуправляемые
солдатские толпы врывались в канцелярии, штабы, арестовывали генералов или
полковников, и даже убивали.
Оттого ли, что в устной
передаче, но всё это вдруг проступило Гучкову с
живостью, — слушал он, слушал — представил: да ведь и его, военного министра,
вот так же может арестовать толпа солдат? Чем он так уж недоступнее этих
генералов?
А на станциях, узнав о
проезде министра, выстраивались почётные караулы, ждали толпы железнодорожников
и жителей, а то и местный гарнизон, и надо было выходить к ним с речами. Гучков призывал к единению против коварного врага — ему
кричали «да здравствует первый народный министр!» и несли к вагону на руках.
От голоса утомлялась грудь,
и на перегонах он ложился, а Маша опять прикладывала холодные компрессы.
Унижало это бессилие в
важнейшие дни жизни.
Впрочем, если б он был
сейчас и совсем здоров, — он не представлял, что бы сейчас такое должен был первое
спасительное делать. Понятно, что уходят часы и минуты, а что делать —
непонятно.
Генерал Болдырев
так и остался с ними в вагоне. Естественно было ему теперь доехать до
армейского штаба.
В Ригу дотащился поезд — уже
было темно. На вокзале ждала огромная толпа, выстроился почётный караул
Финляндского драгунского полка, на его штандарте — большой красный бант.
Трубачи играли марсельезу.
Сколько ни причислял себя Гучков к военным людям, и в поездках надевал полувоенные
мундиры, — но первый раз его встречали как генерала, он ощутил гордость и
прилив сил. Принял почётный караул от драгун и моряков, поздоровался с
войсками, поздравил с новым государственным строем и просил поддерживать его. А
навстречу выступил с рапортом Радко — тяжелоголовый, круглолицый, с
раздавшимся подбородком.
После рапорта тепло обнялись
и поцеловались. Ещё дошумливала музыка и общий гул, а
Радко сказал Гучкову
близко: поступили сведения, что террористическая партия намерена в Риге убить
прибывшего Гучкова.
Гучков — поразился. Нет, он не
испугался, как пугаются трусливые люди, но его обожгло. Обожгло не столько
страхом, сколько обидой: неужели безумный террор способен обернуться и против
них, против нового правительства, против самой революции? Это уже было
чудовищное извращение мозгов.
А толпилась на площади —
масса, и покушение ничего не вставляло произвести.
О, нелёгок будет путь
революции!
Надо было ехать к Радко в штаб. Подавали автомобили. В один приглашали Гучкова с женой, но он решил разъединиться с Машей и позвал
сесть с собою Болдырева:
— Ваше превосходительство,
едемте со мной: не хочу, чтоб дети лишились одновременно отца и матери. Вот,
собираются меня убить. Что делать, доля риска необходима.
— Да, — ответил Болдырев, — это маленькое неудобство вашей профессии.
(А про
себя подумал: не спросил Гучков — а у него, у
Болдырева, есть ли дети? — зачем ему садиться с министром? Неудобство
выявлялось не только для министра.)
Да, Рига всегда бывала полна революционерами — а такой и связи в голове не
возникло, когда наметили ехать сюда.
Всюду с домов торчали
красные флаги.
Слишком медленно тянулась кавалькада автомобилей, слишком медленно. Ехал первый
народный министр — и густые конные наряды охраняли его от народа.
Но всё обошлось благополучно
— и Гучков невольно повеселел и поздоровел.
Предварительно, в тесном
кругу высших офицеров, посовещались с Радко. Даже
начальник штаба у Радко — и тот ведь был смещён Гучковым под угрозами солдатского гнева, — Радко этого не одобрял: такая уступка может повести к
капитуляции. Впрочем, он был уверен, что к началу военных действий дух армии
восстановится.
Безупречно был охранён их
штаб — но в темноте колыхалась Рига, переполненная совсем неизвестными людьми и
агитаторами из Петрограда, — и волны их уже бились в тыловые линии Северного
фронта. Немец не шевелился от самого дня революции, и даже может быть плохо,
что не шевелился: оттого резвей вели себя агитаторы, и разъедающая опасность
налегала сзади.
Назначили на завтра
благодарственное молебствие в кафедральном соборе, затем парад войскам,
совещание в штабе армии, затем посещение миноносца, нескольких местных
революционных комитетов, приём депутаций.
Потом — ужинали, вместе с
двумя членами Думы, уже объезжавшими фронт, — Ефремовым, видным членом
Прогрессивного блока, и комиком Макогоном. На обоих висели георгиевские медали,
которые дал им Радко за посещение Пулемётной горки.
Было и дело: депутаты рассказывали о солдатских пожеланиях, и Половцов записывал для поливановской
комиссии. А потом депутаты смешили всех рассказами о своих похождениях на фронте
в эти дни.
И в безунывной
бодрости Ефремова и в хохлацком юморе трезвого Макогона вдруг представилась вся
эта революционная армейская катавасия — весёлым недоразумением, которое оборет наш рассудительный народ, очувствуется, не вступит в
бездну, — и даже весело будут вспоминаться эти дни всеобщей растерянности и
головокружения.
И Гучкова
— самого потянуло рассказывать смешное, а он тоже
умел. Нашло ему рассказывать о Протопопове, о его
несомненном полном сумасшествии, как он ходил по лестнице задом, разные
анекдотические случаи, очень смеялись. Сейчас уже странно было, что этот
ненормальный мог руководить и Государственной Думой, и нашей парламентской
делегацией в Европу, и министерством внутренних дел. Всё отошло как сон и
вспоминалось смешно.
Нет, одолели мы то, одолели
неодолимое — и нынешнее тоже одолеем!
Но остались с Радко вдвоём — и тот мрачно говорил о своих тылах, неподвозе, разболтанности железных дорог в несколько дней,
без жандармов, и повсюдном непослушании офицерам.
Он придумал, что раз уж комитеты
неизбежны, то выбирать смешанные солдатско-офицерские
— до дивизии, до корпуса, до армии, и может быть только так мы ими управим. Вчера уже и начали такие выбирать: они будут
поддерживать внутренний порядок, разрешать все недоразумения между офицерами и
солдатами — ну, и само собой бороться против контрреволюции. (По Риге развесил Радко приказ: ни в коем случае никогда не петь «Боже, царя
храни».)
Идея таких комитетов Гучкову очень понравилась.