549
После завтрака пришёл Ярик — и отправились они снова гулять, занятий ведь нет.
Но — но... — вчерашнее
очарование сразу не возобновилось. Как будто вчера — это вчера, и отделено
чертой, — а сегодня и днём невозможно было отвлечься, будто это какой-то
незнакомый воин, а всё время виделось, что это — Ярик,
восстанавливались все мальчишеские черты, столько раз виденные в домашней
обстановке, и та же припухловатая верхняя губа, и те
же веснушки у носа. Конечно, уже не восторженные задорные глаза — но если б
сейчас отпустили его с фронта, то могли б они помальчишечеть.
(Ещё она
всматривалась — нет ли, не дай Бог, в нём выражения предсмертной обречённости,
как, говорят, бывает. Но ничего такого не виделось, нет.)
И очень Ксенья
смутилась: да где же тот? Ведь тот — был вчера,
был.
Кажется, и он был смущён.
Шли с неловкостью. Неясностью.
А во все глаза лезла внешняя
жизнь, и революция. Там и сям — остывшие, с жестяными трубами кипятильники, из
которых на днях поили на улицах горяченьким бродячий
народ и бродячие войска. И — трамваи с красными флагами и надписями по
красному: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Да здравствует республика!»
Кто-то, говорят, захватывал
типографию «Русского слова», кто-то — кафе «Пикадилли».
Зачем?
И — в
одном, другом, и третьем месте, на Театральной площади, на Страстной и на
Тверской — необычные кучки домашней прислуги, горничных и кухарок, — в платках,
суконных чёрных пальто, по пятьдесят и по сто вместе, горячо гудящих: требовать
себе хороших комнат, а не закоулков, требовать свободных дней, и чтоб не
будили, когда из театров приходят. (У них какой-то большой митинг сегодня был, вот и доспаривали.)
А Ярика
больше поражали подростки с обнажённым иногда оружием и тяжёлыми револьверами
на боках, — может быть заряженными? Белыми повязками на их рукавах
удостоверялось, что это — милиционеры: не хватало студентов, и вооружили
подростков. Ярик ужасался, что они пустят оружие там,
где не надо, а против пьяного громилы и всё равно не справятся. Да у таких оружие — худший из беспорядков, отнять легко.
(Ещё и студенты как справятся — тоже неизвестно.)
И тем более не пропускал его
глаз развешанных повсюду военных приказов. А на стенах, на заборах, на
театральных тумбах всё висели, висели приказы подполковника Грузинова — и те,
которые уже читаны, и новые, не по два ли раза в день он их выпускал? Такой новый: не разглашать сведений военного характера. И
такой новый: приказываю всем отлучившимся солдатам
добровольно вернуться в части! Не ставьте меня в необходимость прибегать к
принудительным мерам воздействия! И ещё такой: дезертиры
освобождаются от ответственности, если вернутся в части до 20 марта.
— Фью-ю-ю!
Да ты понимаешь, печенежка, что это всё значит? Во
время войны! И — до 20 марта, а сегодня 11-е. Не очень-то надеется.
От приказа к приказу, от
квартала к кварталу он темнел.
И правда, теперь и Ксенья поняла необычность толпы: слишком много свободно гуляющих
по улице солдат, слишком много, такого не бывало.
Но честь поручику —
отдавали, и он всем отвечал, отвечал без конца, для того вёл Ксенью левой рукой.
И уже совсем не так слитно,
не так нежно, как вчера. Всё отвлекало их от них самих.
А вот ему приятель
рассказал, тут на днях было шествие по Тверской —
солдаты под руку с офицерами и под марсельезу?
— Знаешь, я всегда был за
то, чтоб устав мягче, — ведь умираем вместе. Но идти в обнимку?.. В первые дни в Ростове мне эти солдатские восторги
нравились, но что-то, знаешь, слишком раскачало.
Сообразил:
— А ты-то — что домой
пишешь? Ты домой не написала случайно: поздравляю вас со свободой?
Нет, смеялась Ксенья, домой — понимаю, что так нельзя. А Женечке с Аглаидой Федосеевной — так именно так. Разминулось письмо,
он его в Ростове не видел.
— Они-то — да, они так и
понимают. Но это всё, печенежка, гораздо сложней. Вот
как бы мы войну не стали проигрывать.
Опять уже запросто
обсуждался харитоновский дом как их общий, свой, запросто звучала «печенежка».
А напряженье меж ними от
вчера — ослабло... исчезло...
Да ведь они и никогда не
скрывали своей нежной расположенности: они всегда были как брат и сестра.
Снова заблистала между ними
весёлая и непроходимая стеклянная грань.
От яркого света уйти бы в
дневной сеанс в кинематограф? — так все зрелища закрыты.
И правда, что это ей
надумалось? Почему ей вчера так определённо показалось? Ведь если это
войдёт в их жизнь — что ж тогда будет со всеми их отношениями в харитоновской
семье? Это — никому и в голову не вберётся.
Что-то скучнела и внутренне
пустела их прогулка.
Около кинотеатра «Арс», запруживая Тверскую,
собиралась новая толпа: ожидался там кадетский митинг.
По тумбам, по афишным доскам
ещё много было развешано анонсов — что будет на пятой неделе поста, лишь бы
только выбраться из четвёртой: снова все театры, кинематографы, а крупнее всех
развесила фирма Либкин: сенсационную фильму «Тёмные
силы» — о Распутине, завлекательность, ведь это хлынут смотреть. Да когда так
быстро изготовили?
Но сегодня — никуда они
пойти не могли. И когда перед закатом Ярик провожал
её домой, через Большой Каменный мост, Ксенья звала:
— Пойдём, у нас посидим.
Но он стал при перилах,
вытянулся в своих натянутых ремнях, смотрел на ледяную реку в тёмных пятнах — помрачённо. И вот сейчас, в закатной жёлтости, почудился ей на
его юном простодушном лице — свет жертвы.
Губы сжались твёрдым
пожатием:
— Нет, сестрёнка, прости, не
пойду. — Ещё хмурился туда, мимо. — Почему-то тяжело. И я не уверен, что
останусь дольше. Я, может быть, знаешь... уеду завтра.
— Раньше отпуска? —
изумилась Ксенья.
— У-гм.
Так почувствовала:
— А я тебя — ничем не
обидела?
Он помягчел,
повернулся, руку на руку положил:
— Да нет, сестрёнка, что ты.
Обнялись — как всегда
раньше.
Она перекрестила его.
И пошла со склонённой
головой, как будто виноватой себя чувствуя.
Если что и могло быть — то
упущено вчера вечером.
Вчера казалось: этого уже
много до переполнения. А на самом деле, значит, вчера случилось мало.
Да Боже, — где же тот?
Когда это вступит, наконец?