555
(вторая
неделя петроградской революции)
* * *
На улицах Петрограда уже не
встретишь с перекрещенными на груди пулемётными лентами, с большими
револьверами открыто за поясом, как становилось даже привычно ещё несколько
дней назад. А сейчас — уже смешно бы. Зато солдаты стали вычёсывать из-под
папах живописные чубы.
И банты красные стали редеть
и уменьшаться в размерах. (Но ленточки с надписью «3а демократическую
республику» продают по 20 и по 30 копеек.) На некоторых появились, кто-то
выпускал, жетоны в честь победы Февральской революции: то тусклого металла,
женская фигурка с древком знамени, то золочёные: «Да укрепятся свобода и
справедливость на Руси». И ленточки к ним — как георгиевские, но со вставленной
красной полоской.
Во многих местах — всё ещё
митинги на ветру, небольшие, дюжины по две, — а слушают благоговейно. И всегда
есть оратор — со скамьи, с кучи снега.
Не вернулись на улицы те
наглые шикарные автомобили с вензелями и гербами, так носившиеся прежде. И
богатые — не так щеголяют богатыми нарядами, исчезли вызывающие дамские шубы, Невский и Каменноостровский
перестали выглядеть парижскими бульварами, кричащими о счастьи.
Но сутолока и многолюдье не уменьшились, народ всё куда-то валит, даже больше
прежнего, потому что трамваев меньше, не сядешь. Только стала толпа сплошь
проще и солдатистей.
Отдираются защитные доски
витрин, начинают снова заполняться опустевшие витрины, даже и ювелирные. На
одном стекле, где выгравирован орёл, добавили наклейку: «это — орёл
итальянский», чтоб не били.
Снова зажглись кинематографы
и появились вереницы у театральных касс.
В кофейных — много солдат. Сидят
и с офицерами за одним столиком.
* * *
На дворце великого князя
Кирилла Владимировича на улице Глинки постоянно развевается красное знамя.
На Театральной площади с
пьедестала памятника Глинке рабочие скалывали зубилами слова «Жизни за царя».
Стоял рядом артист,
уговаривал не сбивать.
* * *
Начальника Николаевской
железной дороги инженера Невежина держали под домашним арестом и часто
обыскивали — за то, что он 26 февраля давал вагоны для подвозки каких-то
военных отрядов. На Николаевском вокзале — пробки неразгруженных товарных
вагонов: то некому разгружать, то ломовики бастуют.
Там же, на вокзале, толпа
пробила череп человеку, на которого кто-то указал, что он был надзирателем в
тюрьме. Не проверяли.
* * *
Вдова Столыпина встретила на
набережной старого лакея Илью из Зимнего дворца, — когда жили там, то хорошо
его знали, он много рассказывал об Александре II, Александре III, показывал
вещи из их быта. Сегодня он так же утопал в своих белых бакенбардах, а шёпотом с
ужасом рассказал, как на днях при нём из тронной залы вынесли царский трон, ещё
екатерининский.
А на самом
был красный бант.
Вдова упрекнула:
— Что же вы, Илья? Зачем эту
гадость?
Оплывал Илья бакенбардами:
— Из предосторожности, Ольга
Борисовна, из предосторожности только!
* * *
Мальчишки играют: ведут под
палками одного или бьют его все сразу: «Офицеров бьём!» Поют: «Отречёмся от
старого мира». Продают красные флажки на палочках. А кто бегает, зазывает:
«Открытки! Гришка Распутин с листократками!» (Продаются
и грязные книжонки об императрице с Распутиным, кто-то успел всё изобразить и
напечатать.)
Кучка революционных
подростков покушалась свалить Медного Всадника. Сорванцы взобрались на
памятник, били металлическими прутьями, ломиком, — но безуспешно.
* * *
Из проповеди священника в те
дни: «Мальчики и девочки с пальмами и цветами встречали Христа Спасителя — вот
как сейчас гимназисты и гимназисточки встречают
Великую Русскую Революцию...»
* * *
На Пушкинской улице жгли
большой книжный магазин монархического союза. Костёр из книг и брошюр горел во
дворе, и ещё тлел два дня.
«Сатирикон»
острит: изобразил Петропавловскую крепость, а под ней подпись: «Дворянское
гнездо».
* * *
В дни хмурой оттепели
превращаются улицы и площади Петрограда в непроходимую, где и непроезжую топь:
водяная набухлость грязного снега много выше краёв
дамских бот. Автомобили, экипажи и ещё не ушедшие сани, ломовики и грузовики —
все зашлёпаны грязью, как и брюха лошадей. Всё, что не чистилось в
революционные недели, теперь отдалось публике, — а дворники и сегодня не
подхватываются ретиво, не видя себе ни понукания, ни награды. Уж тем более
завалены и запущены дворы. Когда схватит опять морозец, удерживая градуса три и
днём, — ещё пока сковывает это революционное безобразие.
А очереди у хлебных
магазинов стоят как и раньше, только с домов свисают
красные флаги.
* * *
На рынках солдаты продают
дорогие предметы. Солдаты броневого дивизиона — вещи из дома Кшесинской.
На Сытном рынке двое-трое
солдат идут мимо хвоста баб, стоящих за провизией, подходят к прилавку и безо
всякой справки об оптовых ценах объявляют лавочнику:
— Та-ак...
Будешь продавать масло — руб двадцать, мясо — 35
копеек, бутылку молока — 12.
И — дальше. Бабы в хвосте —
в восторге. А лавочник — растерян и не хочет подчиниться, особенно если
лавочница. И доходит до драк с выдиранием волос, их разбирают в комендатуре.
* * *
Назначали и переносили день
введения хлебных карточек. Но и за два дня до него в районном комиссариате — ни
самих карточек, ни инструкции.
Пошёл слух, что старые
деньги с изображением династии не будут больше принимать, всё уничтожится.
Паника. Бегают в газетные редакции, в банки, спрашивают.
* * *
В мелочной лавке орудует за
прилавком поручик с двумя орденами на груди.
— Что вам угодно?
Вошедший офицер:
— Мне угодно, чтобы, стоя за
прилавком, вы сняли бы офицерский мундир.
— Не понимаю, теперь
свобода! А стоять за прилавком — ничего недостойного нет.
* * *
Вводя гостей в столовую к
роскошно уставленному столу, дама объявила с торжеством:
— Господа, у меня сегодня —
революционный стол!
Действительно, все кушанья
были — красного или розового цвета.
Среди гостей был известный
экономист. Он вздохнул:
— Ото всего этого надо
отказываться. Скоро будем рады и фунту чёрного хлеба.
— Да почему же? почему? —
возмутились в ответ. — Во главе революции стали умные люди, преданные народу!
— Оттого, — сказал
экономист, — что всякая революция создаёт хозяйственный развал, а от него ещё
усиливается революционное озлобление. Порочный круг.
* * *
В здании электротехнического
института на Морской созвали «районное собрание
обывателей».
— Не обывателей! — кричал
черноволосый юноша в кожаной куртке, какие носят в технических частях, — а
граждан! Я протестую!
Намеревались избрать
комитет: для охраны личной и имущественной безопасности (район — центральный,
состоятельный, и было у всех, что поберечь).
Юношу в куртке тоже
предложили в кандидаты.
— Что вы можете сказать о
себе?
— Могу сказать, что
убеждения мои — очень и очень левые.
— Браво! браво! — закричали.
А приятель подбодрял:
— Говори — анархист, и дело
с концом.
Выбрали.
Кричали:
— Фёдора Иваныча
Шаляпина, он нашего района!
* * *
По поздним вечерам патрули
кричат: «Мотор! Стой!» — и грозно преградив штыками, проверяют документы у
шофёров. Может показаться, что наступил строгий порядок. Но нет, многие
автомобили так и не возвращены владельцам, а те не смеют громко жаловаться.
Ночные обыски какими-то
солдатскими командами не прекращаются, и ни одна квартира на всём раскиде богатых кварталов не может быть спокойна, что не
постучат. Грабят — и нельзя сопротивляться, а уйдут — не на кого жаловаться.
В Литейном районе — много
аристократических особняков, и владельцы их то и дело просят районный
комиссариат о запоздалой защите — не от солдат, но от «грабителей, переодетых в
солдатскую форму».
На Садовой
ограбили ювелирный магазин: забрались ночью с чёрного хода, сорвали висячий
замок. Вывезли весь товар на поджидавшем извозчике, и орудий взлома тоже не
оставили.
Банда человек в пятьдесят
окружила, осадила Преображенскую гостиницу и, ранив служителя, ворвалась,
разбрелась по номерам. Но подоспели другие солдаты с милицией, окружили — и
арестовали их всех.
В Ораниенбаум приехали на
автомобилях от имени петроградского Совета рабочих и
солдатских депутатов — и стали громить и грабить дворец.
А в Шувалове среди бела дня
неизвестные высадили из своего автомобиля троих штатских, застрелили их и
поехали дальше.
* * *
Поздно вечером в аптеку на Везенбергской у Балтийского вокзала пришли трое, спросили
спирту. Но не было у них документа, установленного городской думой, и дежурный
фармацевт отказался. Трое вышли на улицу, положили под аптеку соломы и
подожгли. Весь дом сгорел.
* * *
В первые дни революции думали и
говорили, и печатали в газетах, что освобождённая от царизма столица, как и вся
страна, не нуждается в полиции. Но нет, к удивлению, оказалось слишком много
городских подонков. И теперь милиционеров щедро оплачивали, в три раза больше
прежних полицейских. (Именно от этого туда тянулись поступить профессиональные
воры и беглые арестанты.) Для новых комиссариатов поспешно ремонтировали
повреждённые полицейские участки (разгромленные на 2 миллиона рублей).
* * *
В погреб колониальных
товаров Кёнига на Васильевском острове явилось вечером несколько человек с
белыми повязками городской милиции для ночной охраны имущества магазина.
Старший приказчик, уходя, отдал им ключи. Самозваные сторожа вошли в магазин,
взломали ещё замок винного отделения и стали хозяйничать. Но захмелев —
перессорились, шумели, — и к утру их взяли.
* * *
Так повысились цены на
извозчиков — седоки удивлялись, многие платить не хотели. Звали
милиционеров-студентов разбирать спор.
Помощник присяжного
поверенного Шлосберг и журналист Фрейденберг
после работы в районном комиссариате, уже вечером, взяли извозчика, чтоб он
развёз их по домам. Подъехали к дому на Казначейской,
где жил Шлосберг, — и тут с извозчиком возникли
разногласия по расчёту. В это время из подворотни вышли трое матросов, и
извозчик пожаловался им, что господин не хочет платить. Те с криками: «деньги!
бумажник!» — набросились на седоков. Фрейденберг
отдал бумажник со 160 рублями и поспешил уехать на этом же извозчике. А Шлосберга матросы затащили в подворотню, кинжалом в грудь
убили и ещё уродовали труп.
Дворник поднял тревогу, из
комиссариата прибыли милиционеры и арестовали грабителей. Они оказались
нетрезвы, были в гостях у проституток. Объяснили, что приняли убитого за
переодетого охранника.
* * *
Революционный комитет
шлиссельбургского завода направил петроградскому
Совету рабочих депутатов резолюцию: гарантировать полную амнистию не только
политическим, освобождённым из шлиссельбургской тюрьмы, но и всем одновременно
освобождённым уголовным каторжанам, потому как они, в единении со своими
политическими товарищами, организовали ответственную службу по охране
имущества. Например, один уголовный, имевший три бессрочных каторги за грабежи
и убийства, охраняет сейчас большие суммы общественных денег.
* * *
Гнев народа ещё не утолился,
и самочинные аресты продолжаются, иногда вместо ареста берут залог, но когда
потом арестовывают — залога не возвращают. Таскают в следственную комиссию, та
освобождает. Одного после четырёх таких освобождений привели пятый раз.
Графиня Клейнмихель
распоряжением Керенского переведена из заключения под домашний арест.
Приставленный к её дому караул из гвардейского экипажа, 15 человек, потребовал
с арестованной, чтоб она платила за свою охрану каждому по 2 рубля в день.
* * *
В новое общественное
градоначальство на Гороховой пришёл молодой человек и у врача, ведущего
полицейский приём, стал повышенным голосом требовать защиты от обысков. «А кто
обыскивает?» — «Мой двоюродный брат! Когда-то-сь за моей женой ухаживал, теперь
в отместку наладил с обысками.»
Пришёл старый адмирал и
просил дать охрану похоронной процессии для его убитого родственника. «Да кто ж
похороны тронет?» — «Те же, кто и убили.»
В хорошем пальто с
каракулевым воротником пришёл некто и, волнуясь, и всё ещё колеблясь: «Я —
служащий охранного отделения, арестуйте меня!»
* * *
Жандармский полковник Левисон застрелился на Смоленском кладбище, на могиле своей
матери.
* * *
Стали заседать учреждённые
Керенским новые временные суды — из мирового судьи, одного рабочего, одного
солдата. Судья заседает без прежней цепи (как и низшие судейские служащие сняли форму с блестящими пуговицами). Документация
не ведётся, лишь короткая запись в регистрационном журнале. Разбирают дела от мелких до посягательства против нового порядка. В прежнем
мировом суде предельный штраф был 300 рублей, тут — 10000 или арест до полутора
лет. Приговор: «Именем Временного Правительства в России временный суд
приговорил... » И осуждённого к заключению отправляют туда немедленно.
Привели рабочего-милиционера,
поставленного охранять винный погреб после разгрома, но сам украл бутылку вина.
При рассмотрении выяснилось, что раньше — ссылался за политическую
неблагонадёжность. Судья предложил дать неделю ареста, рабочий — удвоить, а
солдат: «Простить! Никто б не удержался!»
Обвиняли курсистку в краже
1500 рублей у своей квартирной хозяйки. Оправдали.
Жена пристава заявила, что
при разгроме её квартиры 27 февраля её прислуга Рыбакова похитила все
драгоценности. Рыбакова отрицала. Милиция произвела у неё обыск и нашла
драгоценности. Тогда Рыбакова объяснила: она взяла их, чтобы спасти от громил.
Оправдана.
Привели во временный суд
женщину, которая энергично срывала со стены наклеенный номер «Правды». Признал
суд, что женщина действовала по недомыслию, и ограничился выговором.
Пришли в суд два арестанта,
выпущенные в революционные дни из тюрьмы, один убийца, другой вор. Им — нечего
есть, а в мастерской при тюрьме они заработали по сто рублей, но теперь
разгромлена канцелярия тюрьмы, им негде получить свои деньги, и они просят суд
выплатить им. К полной для себя неожиданности и изумлению они были арестованы:
«Разве при новом режиме арестовывают?» Но за добровольную явку суд скинул им
половину прежнего срока.
* * *
В трамвае старуха громко
вздохнула: «Ох, времена!» Сидевшая рядом интеллигентная женщина отозвалась:
«Времена — языческие, а не христианские. Помазанника Божьего свергли с престола
и посадили под арест.» Услышав такое, трамвайная
публика переполошилась, и эту женщину, госпожу Фогель, препроводили добровольцы
в следственную комиссию. Там её продержали несколько часов и отпустили с той
лишь формулировкой, что она — психически неуравновешенная.
* * *
Из квартиры депутата
Государственной Думы Родичева полотёры унесли всё столовое серебро, из комнаты
дочери — золотые вещи. Та по свежим следам бросилась в милицию, точно назвала
воров. Ей пригрозили карой за клевету.
А к брату Родичева, в его
отсутствие, забрались воры. Он, возвращаясь, застал их. Они побежали чёрным
ходом, он — успел сбежать по парадной и вместе с
дворником задержал их. Свели в новый суд. Там их подержали и скоро выпустили.
Мировой судья объяснял философски: «Сегодня Иван в милиции, а Пётр в ворах,
Иван выпускает Петра. Завтра Пётр в милиции, а в ворах Иван...»
* * *
Молодой офицер, из студентов,
был в Петрограде проездом и шёл переулком, в кармане шинели — браунинг.
Навстречу — солдат, по виду из писарей: «О, офицер!» — и револьвер наставил.
А в переулке безлюдно. По
той руке, что револьвер держала, офицер ударил левой, а правой выхватил из
кармана свой: «А ну, подай сюда револьвер! Кру-гом! Ша-гом
марш!»
* * *
В набитом трамвае
солдат-санитар читает кадетскую «Речь»: почему некоторым газетам, например
«Новому времени», разрешено выходить только с предварительного согласия Совета
рабочих депутатов? Санитар вслух солидарен с газетой, и многие пассажиры
согласны.
Но оспаривает
вольноопределяющийся, показывает удостоверение, что он — член временного суда,
и предлагает санитару отправиться с ним туда. На остановке вызывает милиционера
и ведёт его.
* * *
В министерском павильоне, в
Таврическом, и после отправки главных арестантов в Петропавловскую
всё так же было густо, и всё приводили новых арестованных. Всё так же лют был
Преображенский унтер Круглов, окающий по-нижегородски.
Керенский и новый прокурор Переверзев почтительно
пожимали ему руку. Комендант Перетц заискивал перед
ним и перед солдатами, и был груб к арестантам. Правда, после царского
отречения Керенский произнёс тут, в павильоне, речь о новой законности и
разрешил арестантам разговаривать между собой. А вскоре повалили в павильон и
общественные депутации — «для проверки», — а просто поглазеть на «бывших». И
старались заговаривать — чтобы потом передать узнанное
публике и в газеты. И корреспонденты — пытались интервьюировать арестованных. И
фотографы — снимать их в нынешнем положении, но фотография была медленная, а
арестанты не давались.
* * *
Горький стал Председателем
Особого Совещания по делам искусства. И обратился к петроградскому
городскому голове с письмом: на воротах московской заставы содержится надпись:
«Победоносным российским войскам в память подвигов в Персии, Турции и при
усмирении Польши». Она оскорбляет чувства поляков и должна быть заменена
другой, с указанием заслуг солдат и рабочих в деле революции.
Бунин, Горький, Вересаев,
Короленко, Кареев, Винавер, Гинцбург
подписали воззвание: немедленно приняться за создание дома-музея в память
борцов за нашу свободу, где учёные грядущей демократии, пользуясь опытом
прошлого, находили бы руководящие идеи для будущего.
Добровольцы из
статистического отдела городской думы уже начали собирать разные предметы для
будущего музея.
* * *
В Царском Селе из здания
Александровского лицея украдена единственная существовавшая коллекция личных
вещей Пушкина.
* * *
На Марсовом поле всё
готовилось к массовым похоронам жертв революции: то разводили костры для оттаяния земли, то рвали пироксилиновыми шашками. Похороны
всё переназначались, откладывались. Ещё причина — не хватало трупов. В моргах
переодевали в штатское и трупы замученных городовых. Говорили в городе, что
некоторые гробы и просто хламом набивают.
А труп адмирала Непенина в Гельсингфорсе жена
разыскала только через сутки, в мертвецкой, в обезображенном виде.
* * *
Вечером 29 марта гроб Распутина
был вынесен из склепа в Царском Селе, скрыто перевезен
в Парголовский лес по другую сторону Петрограда и там
под командой сапёрного офицера труп облит керосином и сожжён на большом костре.
При холодном ветре, рвавшем дым, собралась толпа окрестных мужиков, немо
наблюдая, как сжигают святого старца, друга царя и царицы.
* * *
Сперва послали в Кронштадт на
разведку — горничную Дуню с подругой, им проще. Долго они там добивались, даже
водили их солдаты с шашками наголо, наконец узнали
точно, что штабс-капитан Таубе — жив, сидит под
арестом, о чём анонимную телеграмму давал — его денщик. Тогда поехала в
Кронштадт Леночкина мама — и виделась с папой. Рассказал: матросы врывались
всюду, убивали даже офицерских жён и грабили везде. И сейчас одни часовые
говорят между собой: «А чего мы время теряем, их сторожим? Убьём да и
разойдёмся?» А другие, которые как раз стояли: «Барыня, ваш муж — сухопутный,
нам не нужен. Вы приведите каких-нибудь его подчинённых — мы им отпустим.»
Леночка записала в дневнике:
«Всё это принесло мне пользу, я не так уже дорожу жизнью, как раньше.»
* * *
Племянница-курсистка,
восторженно:
— Дядя! Ведь это же —
Революция! Вы говорили — она неизбежна и необходима!
Дядя (М.В. Бернацкий, финансовый советник при Временном правительстве):
— Да, говорил. А теперь
вкушаю плоды своих теорий. Тебе это трудно понять, девочка, а я всё больше
убеждаюсь, что России был бы нужен просвещённый абсолютизм. Рушим, рушим — а
что из этого будет?
* * *
В больнице Николая
Чудотворца, доме для сумасшедших, — 150 человек заболевших в дни революции.
Жена городового вопит от страха за мужа, то воет, то
мяукает, кричит: «стреляйте! стреляйте!», пока не впадает в изнеможение.
Старший дворник помешался, когда лежал больной, а солдаты пришли с обыском и
требовали оружия. Вагоновожатый кричит: «Можно ехать дальше! Мы не работаем,
можно ехать, рельсы свободны!» Много солдат, есть рабочие. Состояние
возбуждённое, бурное. Одни поют революционные песни и наступают на врагов
свободы. Другие трясут, воображая что оружием, и зовут
толпу вперёд.
И много
таких же обезумевших — в Новознаменской больнице, на
Удельной и в Николаевском военном госпитале.