557
Шляпников поставил, наверно,
рекорд: от последнего октябрьского приезда в Россию пять месяцев бессменного
подпольного состояния, без всякого своего угла, всё в скитаниях по Питеру, по
чужим квартирам, под слежкой, по полночи заметая следы. Но уже втянулся и,
может быть, такой-то жизни перенёс бы и год. А вот две недели революции
домотали его, после подпольной усталости их-то он и не выдержал: совсем другого
вида гнёт, и на разрыв. В зеркало глянул — просто старик, с лицом ссунутым,
усами обвисшими. (Сашенька не разлюбит?)
А заботы — заваливали.
Буржуазная печать подхватила всей бешеной улюлюкающей сворой — и обставили большевиков
травлей. Рассчитывая на народное легковерие и темноту (а они и есть у нас), в
одну кучу валили царских контрреволюционеров, агентов Вильгельма и большевиков.
Создалось такое погромное настроение, что опасались за присвоенную типографию
«Сельского вестника» и стали держать там вооружённый караул. А тут и
неприятности с разоблачением провокаторов, — выставляли в окнах «Русской воли»
на Невском, будто Черномазов был главный редактор
«Правды» (а совсем недолго) — и вот потому «Правда» учит нас: «долой войну!».
Шляпников потребовал от
Исполнительного Комитета Совета защиты большевиков от клеветы. Но эта вся меньшевицкая рухлядь показала себя: «Теперь свобода прессы,
защищайтесь сами.» Ни «Известия», ни «Рабочая газета»
не выступили в защиту большевиков: делали всю ту же молчаливую мину, а на самом
деле злорадствовали.
Ну что ж, чем больше бешенела буржуазия, тем самым, значит, верней мы и
действуем? — попали в самую больную точку. Трудно, опасно разворачивать
интернациональное знамя, но стоит того! Зло и весело!
Однако — внушалась масса. И
были случаи на улицах: вырывали у газетчиков «Правду», рвали, а то и сжигали. И
это делала — толпа, не подставные какие лица. И никто
не смел вступиться.
И даже в революционном
Кронштадте — и там засомневались в большевиках.
Гоняя от филёров по
питерским огородам и пустырям, ворочая забастовкой на 100 тысяч человек,
Шляпников привык считать себя слитно с народом. А вот — он повис как на
обрывках. И ничего не мог делать задуманного. И потерял уверенность в правоте.
Но ещё и эту травлю круговую
можно было бы выдержать, — а достиг питерских большевиков удар от собственных
ссыльных думских депутатов из Сибири. Глупый Петровский запросил телеграфно
Чхеидзе, какой придерживаться программы. А Муранов
выступил в Ачинске с поддержкой Временного правительства! Вот так да! Это сразу
сюда донеслось, и тут тем гуще засвистели против Шляпникова, что он действует
безответственно, и среди самих большевиков единства нет, не знают, что делают.
Как тут не потеряться? Может
и правда ополоумел?..
Вот так со всех сторон
вместе доточило его подпольную усталость — и дальше не мог он без поддержки и
смены.
А прийти поддержке
оставалось — только из-за границы.
Но из революционеров,
скрывавшихся там, никто до сих пор не ехал. И от Ленина не прорвалось — ни даже
нескольких слов телеграфных! В Швейцарии как затаились, ни звука оттуда: что
они думают? что предпринимают?
А как нужно было Шляпникову
сейчас рядом — светлую ясную голову! Хоть не Ленина, Сашеньку бы!
Но она — не ехала, хотя ей
из Норвегии было близко, поездом. И не писала, когда приедет. Только в первые дни проскочила от неё одна восторженная открытка,
поздравляла с революцией.
А — ни слова любви. Не
поместилось просто?..
И не ехала.
И не писала, когда приедет.
Задерживалась почтовая переписка? Так приезжал за это время один товарищ из
Стокгольма, привёз письма от левых шведов. А от Сашеньки ничего не было, хотя
могла она передать.
Думать и горевать было
некогда, и тем более впустую измысливать:
а может быть?.. Нет ли тут простого бабьего
отвороту?.. Да когда бы так быстро? Да отчего бы?..
А он уже не представлял себя
без Сашеньки когда-нибудь. Она помогала ему верить, что — прав, и стоять на
своём. Вдвоём с ней он был сильней и полней не вдвое, а больше.
Но — не ехала. И не писала.
Пытался связаться
телеграммами — ничего не вышло.
После опозоренья от
сибирских ссыльных — только и ждать было теперь помощи из-за границы. Ленин —
все разногласия всегда решал одним ударом. И не может быть, чтоб он сейчас
поддержал Временное правительство или войну!
Но как его дождаться?!.
Оставалось — посылать гонца
в Стокгольм: узнать, в чём дело, и понудить их ехать быстрей. Нашли такую,
Марью Ивановну, знала и конспирацию и языки.
Подозревая Временное
правительство, да даже и Совет, что будут препятствовать возврату заграничных
большевиков, формальный повод придумали: вызволить застрявшую литературу. Надо
было получить паспорт на выезд. Но общественное градоначальство, занявшее Гороховую, ещё пока не расторапливалось
со всеми делами.
Тогда придумал Шляпников
сходить в Военную комиссию: ведь препятствия на границе могут быть именно
военные, это им подчиняются сейчас пограничные власти в Белоострове
и Торнео. Да Военная комиссия и оставалась ещё тут
рядом, на втором этаже Таврического.
И всё сделалось быстрей, чем
в социалистическом Совете или бы в градоначальстве. Вежливый подполковник
выслушал, пошёл составил бумажку и принёс её, за
подписью Ободовского: «со стороны Военной Комиссии не
встречается никаких препятствий к выезду имярек такой-то».
Дали Марье Ивановне комплект
вышедшей «Правды», большевицких воззваний и листовок, пусть это всё посылает
Ленину на проверку. Но ещё раньше телеграфирует ему из Стокгольма: скорей,
скорей бы возвращался в Россию!
И — Сашеньке прямое письмо:
что ж ты не едешь, Милунечка! Что с тобой? Так тебя
жду!