559
Владимир Станкевич не был
Гамлетом (отчасти может даже и был), но всегда приводили его в трепет эти
слова:
|
Распалась связь времён. Зачем же я связать её рождён! |
А вот точнее даже не времён,
а — слоев, он оказался присущим во всех этих слоях сразу — и невольно должен
был пытаться связывать их. Большая часть его дня проходила теперь на заседаниях
Исполнительного Комитета пяти-семичасовой
длительности, и это был, конечно, не только орган власти, но и слой общества,
полуобразованные и смежные с революцией. А ещё несколько часов — в Сапёрном
батальоне, и это был ещё один слой, да почти сам народ. А ещё между всей
беготнёй и заботами втискивались то встречи на улицах, хоть пятиминутные, то
забеги к кому-то из знакомых, и это был уже самый сродный ему слой
образованного класса, где он особенно быстро, легко понимал с полуслова.
И в этом образованном слое
вот что обозначилось: все украшали себя красным, все произносили «наша
революция», все торжествовали официально, — но с глазу на глаз с близкими, в разговорах наедине, а
в душе тем более — начинали чувствовать себя пленёнными враждебной стихией,
катящей совсем неожиданным, неведомым путём, даже ужасались, даже содрогались.
Люди как будто перестали быть сами собой, только внешне играли взятую прежде
роль, из побуждений тактических, партийных, карьерных, от личной осторожности
до общего психоза. Но даже великий сотрясатель
Василий Маклаков через четыре-пять дней после
переворота уже сказал в узкой компании, что — всё погибло, и уже никто не
удержит власти. А об одном думце, члене Прогрессивного блока, сказали
Станкевичу, что он дома в истерике, плачет от бессильного отчаяния. Но выходя
на свет — люди всё это скрывают, и даже спешат улыбаться и торжествовать, так
стало принято. И Маклаков тоже ведь вслух ничего
подобного не заявлял, хотя его бы — услышали все.
Но если настроение
интеллигенции на самом деле стало переклоняться в
мрачность, то настроение солдатни — всё более в
радость: шли дни, и отпадала всякая угроза наказания за мятеж, а, напротив,
свободы только прибавлялось, делать ничего не заставляли и на войну обещали не
посылать, а наступил какой-то сплошной праздник.
В Исполкоме же было ещё
третье состояние — направляющего действия, когда не остаётся много времени для
чувств. И по характеру Станкевича эта динамичность должна была бы его увлечь —
но, странно, именно тут он чувствовал себя наиболее чуже.
Он с удивлением не видел здесь ни одного славного имени, не говоря уже — ни
одного легендарного революционера, те естественно в эмиграции. Но даже, сам
революционный публицист, он тут больше половины вообще не знал, кто они такие,
откуда взялись. Извне, для публики, Исполнительный Комитет казался могучим
вершителем революционных судеб, а внутри — сборищем серых и раздражительных
людей. К ним — Станкевич наименее принадлежал, соединяясь с ними лишь
общесоциалистическим направлением.
Но именно только с ними он
мог решать неотложно вставшие задачи России.
И всеми этими разноречиями
слоев Станкевич оказался оглушён. Каждое он воспринимал ярко, но не мог на всё
быстро и наилучше реагировать, а — немел от этой распавшейся связи. По своей
энергии и систематичности, и как офицер с техническими знаниями, он мог бы куда
больше действовать на Исполкоме и влиять — а немел.
Да и налетающая череда
вопросов совсем не была легка и, действительно, кому же посильна? Всё нахлынуло
в изобилии, в небывалом виде, и только тот мог не теряться и перед обстоятельствами
не терять своих мнений, кто руководился заранее затверженной упёртой догмой, —
а другие меняли свои мнения в течении нескольких
буквально часов.
В самом деле, что же делать
с бывшим царём? И держать ли в тюрьме арестованных министров? По какой системе
организовать выборы в Учредительное Собрание? Как решить аграрный вопрос и
когда начать его решать — сейчас или после войны? И не решат ли его крестьяне
сами раньше? И как заставить распустившихся солдат снова подчиниться офицерам,
ведь без этого нет армии! (Может быть, в свою довоенную горячую юность
Станкевич и мог бы увлечься красотой этой идеи — выборного офицерства, но
сапёрному поручику с опытом понятно было, какая это дичь.) И — всё покрывающий
главный вопрос: как же быть с войной? Этот вопрос с удивительным
изобретаньем уже расщепился и вился на десяток ладов,
— многолезый, многожалый
вопрос, кого он не разделил в революционной среде и в России! А война была —
захвативший капкан, она не очень-то шла на переговоры. Немыслимо было её
прервать — и невообразимо в ней оставаться.
На этом вопросе, как ни на
каком, Станкевича разрывало. Вот обсуждался на Исполкоме Манифест к народам
мира — и в груди его разливалась горячая волна всеинтеллигентской
русской широты, всегда так доступной космополитизму: ах, как прекрасно! через
ощетиненные фронты понести эту весть всем народам мира!
какое всечеловеческое примиряющее чувство, когда все мы друг друга любим!
И тут же понимал: до народов
ещё там когда как дойдёт, ещё какое впечатление
произведёт — неизвестно, но до нашего фронта дойдёт немедленно, и все штыки
опустятся окончательно.
Понимал! И по-офицерски отвергал! Но и сочувственно поражался
неуспокоенному ввинчиванию этого Гиммера, нечеловеческого человечка, как будто
сделанного в пробирке, — как он неутомимо просверливает этот Манифест через
Исполнительный Комитет.
И затянутый великой мечтой
человечества о мире — Станкевич голосовал за Манифест.
Сегодня тянулось длительное
нескончаемое заседание, на котором даже споры о Манифесте миновали как эпизод.
Сегодня очень много было сообщений с мест: из Киева, из Луги, из Гельсингфорса, большей частью бодро-поверхностные, но и под
ними тоже что-то клубилось грозно, как суметь различить.
Докладывал
и посылавшийся от Исполкома в Витебск (там опасались антисемитских погромов)
вольноопределяющийся Линде, — и этот юноша-фантазёр, воспитанный в немецкой
романтике, философ и математик, теперь захлёбывался от восторга, до чего же
воодушевлённо витебские войска стоят за свободу и республику, — и Станкевич
хотел бы верить как либерал-социалист и не должен был верить как трезвый
офицер, и косился на этого Линде, в котором отчасти видел карикатуру на
самого себя прежнего.
Потом пригласили с докладом
Пепеляева, кронштадтского комиссара Государственной
Думы. Он уже делал свой доклад Временному правительству, теперь позвали его и
сюда. Кронштадт был — как острый кол, воткнутый в бок Исполкому: какая-то ещё
одна мощная сила или даже отдельная республика, ещё более
левая и ещё более грозная, чем Исполнительный Комитет мог сам себя
вообразить. Вся русская провинция им здесь представлялась как тёмное пятно
потенциальной реакции — а Кронштадт вот проявился неукротимо красным клочком,
всех дразнящим, никому не подчинённым, ещё новой яростью революции, не
испытанной нигде. (Оттого ли, что три зимы просидели без войны, во льдах?)
Пепеляев, кажется, столького там насмотрелся, что уже научился говорить об
этом без истерики. Да был он от природы круглолицый устойчивый здоровяк.
Рассказы его не вызывали никаких сомнений в правдивости, то же самое три дня
назад слышал Исполком и от своего посланца туда. Убито офицеров около ста, а из
живых почти нет не избитых, все морские и сейчас под
арестом, сухопутные — частью. Путаница Советов: сперва
— Совет революционного действия, потом три отдельных — морской, солдатский и
рабочий. Был момент — начало как будто успокаиваться, но приехали большевицкие
агитаторы с Выборгской, опять всё взбуровили.
Тревожные слухи трясут Кронштадт: то один полк ожидает нападения от другого —
что будут всех разоружать, то — что где-то в Кронштадте есть электрическая
кнопка и если её нажать — взлетят на воздух и город, и крепость, и корабли.
Несколько раз склонялось к порядку — и несколько раз опрокидывалось опять в
анархию. Очень возбуждающе действуют в Кронштадте слухи о разногласиях между петроградским Советом и Временным правительством.
Красный остров — всех жёг,
будоражил. Но придумать ничего не могли другого, как послать туда ещё
депутацию, Скобелева конечно. (Он так много ездил, что и на заседаниях редко
бывал.)
Заседание сегодня было
воистину бесконечное, сорок вопросов.
То лихорадило срочным
сообщением, что не пропускают в революцию наших товарищей: какие-то Лурье и
Штейнберг телеграфируют из Стокгольма дать указание консулам — всех пропускать,
кто просит виз. И постановляли: указать правительству.
То капризничал Соколов: он
привык во всём везде участвовать (лишь не успевал повсюду бегать) — как же мог
ИК не включить его в КК с Временным правительством! — а он так защищал
Контактную комиссию вчера перед Советом! Он так и просил теперь откровенно:
кооптировать его в КК!
Но это снова поднимало
вопрос о выборах туда, которые и без того трудно прошли. Но и — Соколов был как бы не зачинатель всего Совета, с первого дня 27-го
здесь, — отказать ему тоже было трудно. В утешение включили его и Красикова от
Исполкома в Чрезвычайную Следственную Комиссию Керенского. Отчасти Соколов
успокоился.
Разгорелись большие прения о
тяжёлом артиллерийском дивизионе. Фронтовое командование требовало его на
фронт, аргументируя, что тяжёлая артиллерия нужна именно там. Но тут, в
Петрограде, было же своё постановление: все, кто участвовал в революции, не
должны выводиться из Петрограда. Но и от фронтовых частей уже стали приходить
нарекания: что за привилегии петроградцам, а нам и отдохнуть нельзя?
Споры были долгие,
большевики и Нахамкис не давали дивизиона. Наконец,
против особого мнения Нахамкиса, сговорились:
дивизион вывести не на фронт, но в Смоленск, ладно, но чтобы в здешнем Совете
оставили своих постоянных депутатов на случай, если что, и в Смоленске сейчас же бы вошли в тамошний Совет.
Затем увидели другую
опасность: что делается с солдатскими депутатами? Они избрали свой тоже как бы
исполком — Исполнительную комиссию, и та действует всё более самостоятельно, не
подчиняясь главному ИК, а настроение её, доносят, совсем не то, что у нас
здесь: даже и монархические настроения возможны, по несознательности тёмных
солдат. И так это грозит расколом наших сил и большой опасностью для революции
— созданием второго революционного центра. Нужно эту новую ИК обуздать,
поставить на место, срочными мерами повлиять и на настроение её и на состав.
И тут всё сошлось на
Станкевиче: ему и возглавить эту работу — убрать (переизбрать) из Исполкома
неподходящих солдат, а выбрать подходящих. И возглавить саму солдатскую Исполнительную
комиссию.
Да Станкевич ведь и пришёл —
опережать революцию?