ДВЕНАДЦАТОЕ МАРТА
ВОСКРЕСЕНЬЕ
564
Ещё в прошлый понедельник взгомилась Каменка, как прикатил этот слух, что царь нас покинул.
Мол, в Питере пе-ре-во-рот.
Да бодай тебя с переворотом,
только бы батюшка царь на месте остался.
Однако шёл день за днём, а
слух тот не подпёрся. Или там, в Питере, обернулось назад? Никакое новое
сотрясение жизни не докатило до Каменки.
И уверялись старики: не могёт такое в наши ворота
вломиться. Никак не могёт Расея обезглавиться от царя.
Може так — чегоза
какая намутила.
Но и Плужников мужик умозорный — что-й-то же знал, как
портреты срывал. И подтверживал: «Так! Так. Без царя
теперь.» (Уметнулся в Тамбов
усейко.)
А в пятницу батюшке привезли
пакет из Тамбова.
Открыл отец Михаил Молчанов,
а внутри: ещё раз, уже из газет ему известные, Манифесты отречения Государя и
великого князя Михаила. И послание Святейшего Синода к чадам
православной Церкви: что переворот произошёл по воле Божьей, так как Господь в
своих руках держит судьбы царств и народов, а православные христиане
призываются ради миллионов жизней, сложенных на поле брани, и ради многих
жертв, принесенных для завоевания гражданских свобод (то есть ради
революционеров?..), — к повиновению новому правительству, облегчить его великое
дело. И затем распоряжение Синода: объявить
громогласно сии Манифесты во всех православных храмах, в сельских — по
получении их в первый воскресный день, после Божественной Литургии и с
совершением молебствия об утишении страстей, с
возглашением многолетия Богохранимой державе
Российской и благоверному Временному правительству ея,
каковое возглашение и должно отныне войти в ектеньи вместо прежнего
императорского.
Отец Михаил у себя в домике
читал эти бумаги — и плакал вслух. Совершаемое было — выше его разума и вне
пределов его воли. Недосягаемо был вознесен над рядовыми священниками Синод, и
сидели же там просвещённые и глубокомысленные иерархи, вот подписалось их два
митрополита и шесть архиепископов, и не с лёту же, но по обдуманью
и молитве приняли они решение.
Да, как будто так: раз
Господь в своих руках держит судьбы царств и народов, надо и этот переворот
принять как произошедший по воле Божьей. Хотя изрядно и начитан был отец
Михаил, не мог он изыскать в священной литературе довода против этого довода. А
сердцем чувствовал — неправоту его в применении к сегодняшнему.
Да, вообще — так, а в этот раз — не так! Но — не мог доказать. И — не осмелился
бы не подчиниться.
А от тамбовского
архиепископа Кирилла, известного твёрдостью взглядов и крутостью нрава,
сопровождение было такое: «Спешите делать, пока день есть. Уясните себе и
пастве ответственность за целость родины.»
И — всё. Но в этом можно было
понять, что и Кирилл не согласен с решением Синода. И тоже не вправе бунтовать,
однако что-то указывал.
Этот день весь, и следующий,
отец Михаил много молился, ища вразумления от Господа, и не получал его. И ещё
плакал. И бумаг никому не показал, кроме матушки.
И в субботу на всенощной
возглашал по-прежнему: «о благочестивейшем, самодержавнейшем великом Государе нашем».
И в ночь на воскресенье
решил, что так же прочтёт ектеньи и на литургии. Ведь это будет до объявления
всех этих гибельных бумаг.
За столько лет службы как
хорошо он знал свою простодушную паству. Лишь несколько было, всё мужчины,
знатоков службы, ведавших полный смысл её и каждой входящей молитвы. А самые
даже верные прихожанки не задавались знать службу, из чего именно она состоит,
как что называется и почему оно в службу вставлено. Сотни раз простояв на
обеднях — не всегда помнили они заранее, какие будут слова. Но едва эти слова
произносились или пелись — они тотчас узнавали их сердечно, и были согласны с
каждым, как сами бы их высказали, — все повторенья о Христе, о его страданиях,
воскресении и о Богородице. В том и знали они воскресенье, чтоб с утра
оттопиться пораньше, обрядиться к церкви, и выстоять службу, иногда отвлекаясь
на хозяйственные и семейные заботы, потом снова возвращаясь к молитве, какая
поётся. И этим общим молебным стоянием по воскресным
утрам въедино связывалась вся жизнь человека, семьи и
села — и давала перейти от одной недели к следующей. И
в этом устоявшемся порядке была такая цельность, и так нерушимо было всё, что
возглашалось веками, — язык священника не поворачивался теперь вдруг сменить
возглашение. И прорезать церковную службу клином политического известия.
Но вот вышел отец Михаил на
амвон — не с крестом, не с молитвенником в руках, а с бумагами. Не чуя пола под ногами, как бы не упасть. И с горлом
пересохшим.
И читал прекрасные и
бесповоротные слова царева Манифеста.
Во́т как это вреза́лось в груди, обрушивалось на сердце: никаким
бы газетам, никаким приехавшим городским не могли бы поверить и подчиниться так,
как возгласию с амвона Христовой церкви. Отец Михаил
читал миротворные слова синодского послания — и сам ужасался. Начиналось оно
обещанием из послания Петра: «Благодать и мир вам да умножатся!» Обещало
воззвание — но голосом отца Михаила: „Россия вступила на путь новой
государственной жизни. Да благословит её Господь счастьем и славой на новом
пути! И да благословит Он труды и начинания Временного Российского
правительства, даст ему силы, крепость, мудрость...»
И всё это обещал теперь
своей пастве отец Михаил. И это же самое обещалось ныне всеми священниками по
всему российскому лику.
(А — зачем
это мы делаем? — содрогался. — Зачем это нашими устами, священства? Наше ли это усердие?)
И вот если бы где в
крестьянской массе могло бы вздыбиться противление — оно тотчас же и угашалось
церковно. Вослед тому — молебном об угашении
страстей.
Спешите делать, пока день
есть...
Но — что же мог измыслить, как иначе изъяснить прихожанам отец Михаил? Священно
царское отречение... Священно временное правительство... Да умножатся вам мир и
благодать...
В уморасступьи,
в придавленном молчании выходил народ из храма.
Пал царь! и Богом освящённый
престол его!
Выходили, в праздничной
одёжке, — но не растекались по домам. Лишь чуть разошлись по косогору кучками.
За эти последние дни
накатила оттепель. Со стрех нарастали и обрывались сосульки. Повсюду рыхлел
снег, легко уплотняясь под ногами и полозьями. Пожелтели дороги, и на них
запрыгали первые грачи.
День стоял облачный, мягкий.
В кучках толковали.
Многие бабы плакали, и даже
навзрыд.
— Ой-оиньки!
— завапливали, бунили. — Да
как же будет без царя? Да это ж горя будет?
— Без царя нам не прожить...
Домаха была крепкая баба, а тут —
в слезах, Елисею:
— Да что ж он так сразу? Да
что ж он на помочь не позвал?
Елисей от самого амвонного воззыва глядел с дикой мрачностью. И усудил
теперь:
— Рыба с головы тухнет. Царя
— господа предали.
Подошёл дед Баюня, с палочкой:
— Когда и рой пчёл без матки
не живёт — как же вся Расея будет без царя? Да разве мысленно,
чтоб хозяйство шло без хозяина?
Подошёл Яким
Рожок, скрюченный в спине. Он — верное слышал:
— Прознали
господа, что царь обещал после войны по 7 десятин каждому солдату. А это — 70
миллионов. Им — жаль расстаться. И выехали к нему навстречу — Жучков, Разянка и ещё кей-то — и силком
отвергли от трона.
— Обдурели
городские, — прогудел Елисей. — Государя императора
не хотят! А — кого ж им другого надо? Да ведь конь станет на дыбки и узду выпустишь — так убьёт.
Плакала близко старушка:
— Ужо, Бог даст, он пожалеет
нас и возве́рнется.
На всё Божья воля. Поживём —
увидим.
— А кто это новое начальство
поставил? Ох, не нажить бы с ним беды.
Но и такие пошли толки по
кучкам:
— А ведь теперь война должна
осотановиться...
— Да неужто
солдатушки наши домой воротятся?..
И такое:
— Слышали? Вчера в Волохонщине... Приехал молодой барин, да такой добрый,
такой услужливый. И всю землю дочиста мужикам в аренду отдаёт. И за неполную
цену. Такого не бывало. Ведь это — к чему-то. Ведь он — там знает...
Потекло, потекло и такое:
— Теперь нам грамоту вышлют
насчёт всей помещицкой земли. Разделить по душам, и
баста.
— Да! Желаем такое
управление, чтобы помещицкую землю раздали.
— А как по части податев теперь будя?
Услыхала Домаха
и закорила их сильным воздыхом:
— Э-э-эх,
мужики! Не в том одном, буде ли лучше-хуже,
а: не было бы перед Богом неправды. О том судите.
Гуторили. Не расходились.
Как при покойнике.
За это время, от выхода из
церкви, церковный регент Васька Еграш прошёл мимо
толпы беспечально, в сапожках хромовых. Хоть и правил он церковный хор, а с
клиром не сроднялся.
За это время седой
представительный барин Владимир Мефодьевич,
благодетель села, поставивший тут школу и больницу, — вчера он приехал из
города, сегодня был у обедни, теперь, потолковав с отцом Михаилом, медленно
перешёл на ту сторону холма, в больницу, там у него и спаленка.
И на школьное крыльцо вышел
учитель Скобенников, он же Судроглаз,
да по какой-то новой моде — с большой красной увязью на драном пальтишке. И как начали мужики уразумевать
— та увязь была теперь как знак новой власти. Кто-то,
стало быть, поставил Судроглаза в новую власть.
Теперь он стоял на крыльце,
на возвыси, особняком, не сходя сюда к толпе, ни с
кем не переговариваясь. И что-й-то подёргивался, потаптывался, как-то ему неймалось.
И тут услышался
с верху села, с сампурской
дороги — колокольчик. Резво ехали.
Показались. Обшевни, в паре. И сидели в ней тоже двое, под тип мещан. И
тоже с красным на грудях.
Спустились сани на мостик — и
опять поднимались сюда, по косогору. И пред больницей остановились.
И сошли двое — и хотя в
одёжке городской, а перепоясаны они были саблями.
Что это? — ахнули в толпе.
Невиданность. Что это, зачем?
Что-то не к добру.
Их-то и ждал учитель — к ним
напересек пошёл бодренько. И — махнул им, повёл в
больницу.
Что это? что это? Небывалое.
Стали перетягиваться мужики да бабы туда, к больнице ближе.
Доглядеть, узнать.
Полтолпы туда перешло. А
другие тут — домой расходились.
Стали перед крыльцом
больничным и ждали.
Постояли — и вышел Судроглаз на крыльцо.
Да раньше он обиходлив был с мужиками. Да ведь голощап.
А тут взъерохонился
как новый барин и шумнул резко:
— Что собрались?
Интересуетесь?.. Распоряжением моим, волостного комиссара, попечитель арестован
как за непризнание нового режима!
Арестован? Владимир Мефодьевич? — переахнула, перевздохнула толпа.
И замерла в молчании.
Во-он что!..
Не шу-утят...
Да ведь и каждого могут...
Теперь, знать, подастся
наверх всякая шабарша.
А близу,
по косогору, громко, весело заливались криками ребятишки, играя в снежки.
Больно хорошо снег лепился.