567
Остался генерал Алексеев не
только без Верховного Главнокомандующего над собой, но теперь выясняется, что —
и без правительства.
На его столе всё лежало и
жгло тайное письмо Гучкова в конверте, взрезанном по
кромке и с невзломанной посредине ало-красной накладистой сургучной печатью.
Время от времени Алексеев
вынимал письмо из конверта и снова с изумлением вчитывался. Жестокая действительность
— ладно, отбросить всякие иллюзии — хорошо... Но если правительство само
признаёт, через неделю после своего создания, что оно не располагает
какой-либо реальной властью, — то зачем же они носят название
правительства? По военному ведомству, пишет Гучков,
ныне представляется возможным отдавать лишь такие распоряжения, которые не идут
вразрез с Советом! И только может быть удастся, совместно со Ставкой,
принять какие-либо осуществимые меры для спасения армии и государства. Но при
этом не ждите: ни пополнений, ни новых формирований, а с техническим снабжением
и продовольствием — неизвестно как.
А в оперативных планах,
намечаемых с союзниками, советовал Гучков «исходить
только из реальных условий современной обстановки».
То есть прямо: от весеннего наступления
— отказаться!
Так если б хоть на два дня
раньше он это написал! — Алексеев бы не позорился, не врал бы в письме к
французам, что задерживают вьюги и распутица.
А это — нечестно. Союзники
идут на большое наступление, Нивель пишет, что введёт
в бой все силы французской армии, будет добиваться решительных
результатов. Подводить их — нечестно. Надо сказать им правду.
А как стыдно и тяжело её
выговорить!
И достаётся, конечно, —
Алексееву...
А в его положении — ничто не
изменилось от поста Верховного, и никому не мог он передоверить работу
начальника штаба — но все бумаги пропускать только через свои руки. И писать
письма, письма нанизанным мелким почерком.
Надо же Гучкову
отвечать. Что ж, ваше письмо от 9 марта я принял к сведению...
А — как ещё?.. Это —
невыразимо словами...
Навалить на него все
армейские трудности (по обычаю рапортов ещё и преувеличивая их)? — может это
призовёт их к ответственности. Вот — недоконченная гурковская
реформа по переводу пехотных полков в трёхбатальонный
состав (чему Алексеев возражал зимой ещё из Севастополя, не мог Гурко
предвидеть революции, но вина на нём): теперь и старые и новые дивизии в
некомплекте, и перетасован командный состав, не сознакомился
с солдатами, и такие полки особенно беззащитны против разложения. ... Хорошо
осведомленный противник захочет использовать наше ослабление в результате
нынешней пропаганды — и в том поражении неизвестно кого обвинит мнение армии.
Вся задача теперь — как отсрочить наши обязательства перед союзниками или
совсем уклониться от их исполнения — но с наименьшей потерей нашего
достоинства. А выполнять их мы не можем. Я пока ответил союзникам, что мы будем
готовы наступать не раньше первых чисел мая, но теперь, читая ваше письмо,
вижу, что и раньше июля они не могут на нас рассчитывать, — только
как им это объяснить благовидно, не роняя лица России? Да ведь мы находимся от
союзников в материальной и денежной зависимости — и что если в ответ откажут
нам?.. Да, нам бы сейчас месяца четыре посидеть спокойно, — ну а если
неприятель нас атакует? — мы обязаны драться, и тогда правительство пусть
выручает нас из «реальных условий современной обстановки». Если запасные
тыловые части развалились нравственно — то может быть отбирать из них лучшие
элементы и слать пока на фронт, а мы их здесь доучим при полках? Наконец и
продовольствие. В дни таких потрясений питание особенно важно. Хорошо
накормленный солдат более склонен слушать голос благоразумия.
Всё — в одну сторону,
растянуто, ответ ещё будет ли? — где-то надо остановиться, а то можно писать
бесконечно. Гучков поехал в Ригу — а не лучше ли бы
ему в Ставку?
Выдохнул тяжело, сник над
столом. Утомлёнными очками смотрел на конверт министра, на эту крупную
ало-красную печать против своего лица, заползающую закрыть всё поле зрения. В
центре сургуча можно прочесть буквы: «военный министр», — видно, печать не
пострадала в перевороте, так и досталась от Беляева Гучкову.
Сургучный нашлёпок был почти кругл, лишь по одной длинной дуге выдавалась узкая отдавлина, а в другом месте
застыл рельефный острый выбрызг.
Хорошо, ответ Гучкову отдал перепечатывать Тихобразову.
А тот подал ему отпечаток секретного письма, отправленного всем
главнокомандующим. Это — то письмо, к которому он прикладывал свою переписку с Жаненом о сроках наступления и предлагал им высказаться,
какой же самый ранний срок реален? насколько революционное движение уже
отразилось на нравственной упругости войск боевой линии? И если степень
расстройства уже чувствительна, то не надо обманывать себя — и сократить наши
задачи.
Сутки назад написано — а как
уже всё недостаточно выражено! Тайное письмо Гучкова
— опрокидывало всё дальше.
И порядочность, да простой
деловой смысл, да военная общность — требовали также и это гучковское
письмо не скрыть от главнокомандующих.
Итак, что ж, вдогонку надо
им опять писать. Стал тут же нанизывать привычные строчки.
... С тяжёлым чувством
передавая вам письмо военного министра... Можно понять, что до июня-июля нам
предстоит перейти к строго оборонительным действиям. Значит, должно быть
изменено и расположение наших сил... Сосредотачиваться на опаснейших
направлениях возможных атак противника...
И — ещё долго, подробно.
Но не успел кончить этого
письма — сообразил, что ведь ещё нужно одно письмо писать Гучкову...
Милостивый государь
Александр Иваныч. Чтоб определить наиболее ранний
срок наступательной операции, прошу не отказать осведомить меня: насколько
можно считать боеспособным флот Чёрного моря?.. И в какой последовательности
можно ожидать в Балтийском
восстановления подводных, минных, крейсерских, линейных кораблей... Только
откровенное изучение состояния...
Нет, этому конца не видно. А
— никуда не уйти от нового прямого ответа союзникам, и даже нельзя его
задерживать позже завтрашнего дня.
И как стыдно! — с разницей в
четыре дня — то писал только о распутице, и вдруг...?
Набрасывал черновик.
... Это всё заставляет
внести перемены в соображения о действиях ближайшего времени и повлиять на
решения французского Верховного командования... По мнению моему, не истощать до
решительного момента французскую армию и сохранить её резервы до того времени,
когда мы будем способны совокупными усилиями атаковать врага на всех фронтах...
Внутренне весь изошёл.
Неважно чувствовал. Голова покруживалась.
Покруживалась...
... покруживалась
красная сургучная печать, почти круглая, так что могла вращаться и катиться.
Вращалась. И — отдавлина резала как лемех, а выбрызг
захватывал как лопасть.