568
У революции — невыработанная
колея. Разбегается сто колей, и не знаешь, в какую ж именно уставить своё колесо,
чтобы покатило. Ещё три дня назад Саше Ленартовичу казалось, что он попал в самую огненную — а вот она вяло разляпливалась
в ничто.
Саша, разумеется, и
показываться забыл в кавалерийское управление, теперь такие управления летели к
чёрту. Он весь был в движении офицеров-республиканцев, но верхушка их Союза (а
весь Союз и ограничивался верхушкой) почти целыми днями заседала — в той самой
комнате Таврического, где в первую ночь был как бы штаб переворота. Тут они
сочиняли и статьи в свой первый номер газеты «Народная армия», отсюда и
бесплатно раздавали отпечатанный номер. Но газета плохо пошла по Петрограду.
В среду Исполнительный
Комитет постановил послать ораторов в растерявшуюся Петропавловскую крепость
(там не знали, кому подчиняться, ошалели от вереницы
то арестов, то освобождений, ордера на аресты выписывали кому не лень) — и
посланы были два солдата и два офицера-республиканца, среди них Саша. Там он
выступил главным оратором перед выстроенной охраной — и ему очень аплодировали.
Впервые в жизни он себя испробовал с публичной речью — и великолепно! Легко и
плавно складывались фразы (уже отработанные лозунги), голос звенел, как ему
казалось. Зубцы знаменитой стены, где повешены декабристы, — придавали оратору трагическое самозначение.
Не успел уложить внутри себя
волнение после Петропавловки — на другой же день Масловский взял с собой Сашу в
Царское Село. Предстояла какая-то загадочная и мощная операция над арестованным
царём! Саша занял царскосельский вокзал, арестовал
начальника станции, — приблизился к пламенеющей оси событий! — но на оси не
завертелось дальше, или завертелось без него. Несколько часов он напряжённо
ждал на станции — но событий никаких не совершилось, а был телефонный звонок от
Масловского: отправляться ему со своей командой в Петроград, всё окончено.
Только поманило большим, а ограничилось ерундой.
С мукой несовершённости
Саша возвращался в Петроград. Разогнанный порыв прошёл впустую, мимо,
расслабляющее чувство. Вспомнил, отправился в Дом Армии и Флота, там
происходило первое собрание Совета офицерских депутатов. Интересно посмотреть
на них, как их цеплять и тянуть.
В этот офицерский дворец
Саша в петербургские месяцы ни разу не приходил, из гордости, да не интересен
ему был офицерский досуг. А сейчас — впервые, и не мог не
поразиться этой прямой мраморной лестнице в несколько маршей, подъём как в
бесконечность, а боковые лестницы ведут на галереи с изобилием бронзы, золочёностей, зеркал и дуба, а на третьем этаже
разноцветные гостиные, — но сегодня в этой роскоши являлась не пышность, а
слабость, — слабость тех, кто собирался под её сенью.
В ненаполненном
концертном зале жалось офицерское приблекшее
потерянное сверкание. Из их Союза республиканцев один сидел и в президиуме. Уже
долго заседал Совет — и не предвиделось конца. Выступали, выступали. Но не было
дерзких речей, которые могут обжечь, подвигнуть, — какие-то всё слащавые: о единении с Временным правительством — и доверии
ему, с Советом рабочих депутатов — и доверии ему, с Советом солдатских
депутатов — и доверии ему. Всем вместе твёрдо идти к светлому будущему. И —
всем совместно бороться с контрреволюцией, откуда б она ни шла. И — война до
победного конца.
Саша испытал откровенное
презрение. Это был — не Совет депутатов-офицеров, но — потерянное офицерское
стадо, тем более удивительное в своей потерянности, чем самоуверенней раньше
держались все эти подтянутые усатые молодцы во главе своих частей и строев. До
чего ж они размякли и беспомощны оказались в
революции, но — до чего ж и напуганы, где их храбрость? Верное у Саши всегда
было предчувствие, что вся их офицерская сила — деланная, а его революционная —
настоящая.
Но и сам он был осажен
бессмыслицей: если офицеры никуда не годятся, так тогда и Союз
офицеров-республиканцев — на что мог надеяться? кого и куда тянуть? И само слово
«республиканцы» быстро гасло. Ещё несколько дней назад оно обжигало, но сейчас,
когда монархии не предвиделось, — как будто и вся публика становилась невольно
республиканской?
А Союз республиканцев
обсуждал такие важные вопросы, как отменить марки на письмах в Действующую
армию. И — до конца отменить всякую военную цензуру.
Тут ещё вышел на сцену
приветствовать собрание картинный казак Караулов. Потом встречали овацией и
«ура» взошедшего на сцену сдержанного сухого генерала Корнилова.
Саша ждал — что особенного
скажет генерал? Но Корнилов всего лишь сообщил об аресте царской семьи (Саша
мог бы сказать дальше и больше) — и эти недавние все монархисты выслушивали с деланно-одобрительным видом. И повторял, что и все
повторяют: что возврата к прошлому нет. (Под мундирами, под портупеями ещё у
некоторых тут билось надеждой на прошлое?) И призывал офицерство работать на
успокоение страны.
Да не от них это зависело.
А вчера было второе собрание
Совета офицерских депутатов — в том же зале, и Саша ещё раз сходил на Литейный. Украсил заседание в этот раз — Чхеидзе.
Восторгу офицеров не было конца! Вынесли лысого из зала на руках. Но
Ленартович, потеревшись несколько дней в Таврическом,
знал, что ничего Чхеидзе не решает и ничего не ведёт.
Нет, Совет офицерских депутатов
был пустота без опоры.
Что-то затормошился Саша.
Устал. Так внезапно для себя, и так на первых днях успешно двинувшись.
Да, чёрт побери,
не военная же карьера была ему нужна! И не потому он хотел выдвинуться, чтобы отличиться
и все бы знали его (ну, немножко и это), а подошёл момент его жизни — наивысше
проявиться! Надо было быстрее и точно найти себе и правильное место, и
правильное направление усилий.
Нет, не офицерское звание
пригодится ему, это ошибка. Хоть бы и не было его от начала. А у него — опора
уверенная, это он знал. Но что-то перестал точно ощущать её ногой.
Вот хоть война. Все
офицерские заседания в общем были: за победоносную
войну. Если ты офицер-республиканец, то получается: уже не только за республику,
но и за войну? И многие резолюции целых воинских частей — уже революционных,
уже с выборными комитетами, печатались всё так же: за победу. Но Саша
Ленартович как был от начала против этой грабительской войны, так не мог
перемениться и от революции: непонятно, почему революция так меняла
соотношение, что надо было стать за войну?
Победа — нужна! — но тут, внутри,
над реакцией, над контрреволюцией. А чем уж так мешал Вильгельм? Расписывали в
газетах про него басни, что он хочет посадить на престол Николая, — да никогда!
Его враг в такой войне — зачем бы ему Николай?
Честно, откровенно говорили
о войне только большевики и межрайонцы.
Может быть
и правильней было — выбирать себе партию, это и есть опора. (И тётя Агнесса не уставала твердить ему в короткие домашние часы,
что только партия делает человека завершённым. Да она
имела в виду затянуть его не в ту партию.)
Эти дни дом превратился в
сон — буквально в пересып и короткие получасы до сна и после сна, чтобы поесть,
умыться и сонно послушать тётушек или Веронику. Он слышал их — но не вникал,
сжигаемый своим.
А с субботы на воскресенье
пришёл разбитый, разочарованный, и как в первый раз слушал домашних, перестав
ощущать перед ними превосходство.
Тётушки горячо несли своё,
сбивчиво спорили. Модная тема у них была: идёт или не идёт наша революция по
нотам Великой Французской, какие черты уже похожи, какие ещё нет. Так же
грозило иноземное нашествие в защиту павшего короля. Так же был поначалу
доверчив и добродушен народ. Но — что у нас может сравниться со славным,
грозным Конвентом? Но — главная непохожесть, по тёте Агнессе: Французская
революция потом разрубила гордиев узел старой власти и старых классов — святою
гильотиной. А наша — не решается, и не решится, и в
своём прекраснодушии попадёт в двусмысленное опасное положение. Однако в том и
смысл революции, что кроме неё бывает невозможно ничем расчистить завала. Все
учреждения — прогнили, вся государственная машина не годится для
республиканского строя, — а Временное правительство, видно, хочет ограничиться
малым ремонтом.
Тётя Агнесса много над этим
думала, мысли у неё были выношенные, и она не жалела красноречия убедить
племянника.
— Революции с их великими
общими идеями всегда разбивались об ограниченный рассудок обывателя. Великая Французская победила потому, что отбросила в сторону
практический рассудок. Якобинцы лучше угадали, что должно осуществиться, — а не
жирондисты с их государственной мудростью. И не наши кадеты.
Да-да-да... Это походило на
истину. Не кадеты, Саша согласен, они слишком неповоротливы. Но — кто?
А он — хотел бы быть
поворотливым. И — среди таких.
Ещё щебетали тётушки о своём
герое Сергее Ционе, бывшем вожаке Свеаборгского
восстания: тогда провалился, исчез, и много лет не слышали о нём. А теперь
прислал из Лондона выразительную телеграмму: «Молодцы, братцы! Держитесь того,
что сделали!»
Пустое пожелание. Чего ж сам
не едет? Был прежде Цион и для Саши герой, но те все
уже отжили. Пришло время героев новых.
Тут Вероника, неделю
избегавшись по благотворительным делам, шла на Петербургскую сторону на
какой-то крупный митинг, где будет и Матвей Рысс.
Тянула Сашу.
Саша с вечера сказал — нет,
буду целый день лежать, устал. А утром проснулся — опять свежий,
нет, надо действовать! Время уходит, воскресенье — тоже время.
Митинг был дневной. Пошли. Взял
Веронечку под руку правой рукой (теперь чести на
улицах не отдавать, добро), пошли по Большому проспекту, на
Тучков мост, и по другому Большому проспекту, и не
видели всей гуляющей толпы, разговаривали увлечённо, как после долгой разлуки:
такие невменяемые пронеслись две недели, сегодня первое нормальное воскресенье
в новосозданном мире.
Рассказывали, кто что делал,
видел, узнал. Обсуждали и тёти-Агнессино
внушение. Очевидно, дело сводилось к выбору партии. Вероника, вслед за Матвеем,
теперь ратовала за межрайонцев.
Может быть, хотя обидно, что
Матвей так опередил, а Саша путался по задворкам.
Да, правильная партия — это
самая прочная основа. Партия усотеряет силу своего
члена.
Вероника излагала, что
слышала от Мотьки: проект объединения всех социал-демократических направлений.
Ведь это стыд: 20 лет партия общая, а единой организации нет. Программа у всех
почти общая, а политика разная. Вон, в германской социал-демократии, при самых
резких расхождениях, — а единство не потеряно. Никакая группировка не виновата,
а это всё — проклятые русские условия, разъединяющая конспирация, никто не
может подсчитать истинного большинства, на чьей оно стороне. Но теперь отпало
самое тяжёлое разногласие — подполье или ликвидаторство, и все должны сойтись
на одной программе.
Так гладко говорила сестра,
будто в себе это всё открыла и выносила, сочные тёмные глаза её смотрели
назидательно, — Саше стало даже смешно, что это она его учит.
А вот хотелось ему, чтоб
сестра его спросила о Ликоне, с ней поговорить о Ликоне.
Но так уже раздалились они, и так увлечённо Вероню
несло, — не спросила...
Саша мог
сегодня и штатское надеть, но пошёл в офицерском, и тем с большим удивлением и
одобрением на него смотрели в толпе митинга, в зале. Тут публика была —
черно-одёжная. Но какая же сила всех их свела и набила битком, тысяч десять,
сколько в зале могло стоять или не могло, — и за головами только видно было на
помосте несколько красных знамён и оркестр, после каждого оратора играющий
марсельезу, — а зал подкидывал фуражки и шапки, не боясь спутать с соседями.
Говорили с помоста самую простоту: представитель одного, другого комитета
приветствует свободных граждан свободной земли. Монархия — символ бесправия и
угнетения слабых. Это социал-демократия первая,
которая бросила искру, которая...
Что понимали, не понимали из
сказанного, но в нужных местах кричали или рычали одобрительно. Хлопали. А
оттого что стиснуты все так — ощущение действительно силы, не то что в расслабленных креслах офицерского люстренного зала. Нет, сравнивая тех и этих, надо было
признать, что эти — сметут. И среди тех — не стоит болтаться даже
передовым республиканцем.
Понимали, не понимали, — а
вот собрались, сгустились, сами, никто их не сгонял. Да что ж не понимать: вот
возгласили с помоста память павших в борьбе — и все мужчины сняли шапки (баб
тоже много, в платках), а оркестр играл похоронный марш.
А потом заговорил —
большевик? или межрайонец? никто больше так не мог:
что мало сбросить прежний гнёт, ещё нужно выяснить физиономию нового
правительства:
— ... Разве в эти руки может
быть вложена железная метла революции? Нас хотят уверить, что в государстве,
где есть классы с разными интересами, — и может быть единая власть? Они хотят,
чтоб Россией правили съезды промышленников и каста попов? Не-ет,
им не хочется принимать нас в компанию власти. Но и мы им не уступим свою
власть! И мы отметём ихнюю
войну, война народу не нужна, а хотят нарушить доверие между солдатами и
рабочими, что будто только рабочие против войны.
И никто не возражал. Из
десяти тысяч.
Потом выступил солдат,
простецкий: прекратить братоубийство.
И «ура» кричали, и
марсельеза опять.
Уж Сашу ли в этом убеждать!
— он это всё так и думал, ещё при первых выстрелах этой войны. Но постоявши тут
среди митинга — был обратно убеждён ими больше своего: да! кончать войну! — и
никак иначе.
Матвея не видели они на
трибуне, но после выхода разыскали на улице — в кепи и клетчатом красно-буром
шейном шарфе. Едва сошлись — Вероника открыто переступила на его сторону, взяла
за локоть, и вид у неё стал счастливый.
Молодые люди строжились, чуть колко поглядывали: прошлый раз, в ночную
встречу у комиссариата, не очень они дружелюбно разговаривали. У Саши было
чувство как к сопернику, хотя не видно, в чём соперник, где они пересеклись. За
Сашиной спиной был Мариинский дворец, крепость,
Царское Село, у Матвея ничего подобного быть не могло. А сила за ним ощущалась
— бо́льшая.
Спросил Саша: вот этот
выступал, про железную метлу, — кто?
Большевик.
Матвей вытер углы рта
носовым платком, он перед тем спорил с кем-то, и сказал Саше примирительно:
— Приходи завтра вечером к
нам в Свечной переулок. Межрайонный комитет приглашает всех, кто признаёт
объединение большевизма и меньшевизма.
Как будто спуск в старое подполье? А может быть и самое дело? Ответил:
— Подумаю.
А сам решил: надо пойти! Да
вырос он в социал-демократии — и надо в неё вернуться!
Смотрел, как Вероня, послушна, стояла, к Матвею
прилепясь, — и освежило его полосой радости — и
ревности.
Радости — что женщина может
быть так послушна.
Ревности: а Ликоня когда? И — что с ней за эти две недели? Забросил, не
ходил к ней, обиделся, — а ведь и её же швыряли эти волны как щепочку.