569
Наконец приехали наши из Сибири — Каменев, Муранов
и Джугашвили-Сталин. В воскресенье днём Шляпников провёл в Палас-театре первое заседание профсоюза металлистов (к
металлистам он продолжал себя кровно относить), оттуда, недалеко, по
пути ещё разговаривая с рабочими, пришёл пешком в особняк Кшесинской. А
приехавшие трое — уже здесь.
Вот и встреча!
С Мурановым
и Джугашвили обнялись. А Каменев осторожно отклонился, подал мягкую руку.
Уселись в белом мраморном залике с пальмами, с окнами на Петропавловку и на Троицкий
мост.
Ну что? Как?
Как доехали? А как тут, у
вас, в Питере?
Вдруг сразу не получилось
простоты, сердечности, не как встречаются старые соратники, взахлёб.
Как будто не так уж интересно им друг о друге и узнать. А верней — они не час
назад приехали, и уже успели тут проведать помимо Шляпникова. Да и Шляпников
уже был предварён, что́ они там в Сибири нагородили в
поддержку Временного правительства.
Вместе не вместе они там в ссылке жили — но вместе долгой дорогой ехали,
сговаривались, тут вместе что-то узнавали, — и теперь расселись если не как
трое судей над Шляпниковым, то как три ответственных старших товарища, проверить
отчёт.
Да
Каменев-то был ему почти ровесник, тоже тридцать с небольшим, молодой человек. А густоволосый, чуть
кучерявый Джугашвили — кажется, на несколько лет и постарше. А Муранов-то точно на 11 лет старше Шляпникова и держался с
большой важностью, сразу.
А кажется, должны были бы их
соединить общее горе и общий стыд от последней газетной публикации, о ней
только и разговору было по всему Питеру: по бумагам Охранки печатался один
сохранившийся (а сколько ещё погибло в пожаре!) список платных агентов её в
рядах революционных партий. И вдруг так подобралось, что по значительности
постов и имён — Черномазов из «Правды» и ПК, Шурканов, бывший депутат Думы, и Лущик,
— виднее всех в этом списке оказались большевики. Получались большевики — как
бы самая опороченная партия, — как же зубоскалят меньшевики всех оттенков!
Подрывалась большевицкая позиция в Совете.
А приезжие так держались,
будто они этого пятна не разделяли: они ведь были не здесь, это, мол, не мы, мы
бы не допустили. Самой своей ссылкой они становились как бы чище неарестованного подпольщика Шляпникова. А Шляпников, в
ноябре настоявший на запрете всем партийным организациям вступать в сношения с
Черномазом, — Шляпников теперь оказывался как бы виноватым, — и именно он
теперь должен был перепечатывать в «Правде» позорный охранный список.
«Правда»! — лучшего детища,
лучшей своей гордости не знал Шляпников. А тут — как-то поморщились, чуть не
брезгливо: «Правда»?
А — что? Что — плохо?
Мол, слишком грубо ведётся.
Мол, слишком резко. Отталкивает.
Да кого отталкивает?
Кого и надо! Не пролетариат же!
Да дело, кажется, и не в
одной «Правде»? Дальше — больше. Каменев с вежливой учёностью, как он весь
марксизм вдоль и поперёк изучил за столом, а Муранов
надутый, стали поправлять и даже отвергать чуть не каждую меру БЦК, даже самую
позицию его и даже, удивительно, — позицию Петербургского комитета, которую
Шляпников сам считал соглашательской. Если уж ПК для них —
анархически-необузданный, то — каковы ж они сами и как они могли в сибирской
крепкой ссылке набраться такого? И, мол, не надо подрывать Временное
правительство. И не надо в газете так резко бранить Гучкова,
как во вчерашнем номере.
Лучшую затею Шляпникова —
вооружить и держать свою рабочую гвардию — тоже не одобрили: против кого
вооружать? против кого держать?
Как? — Шляпникова горячий
пот пробрал: так что ж, у пролетариата не должно быть своей отдельной армии?
Всю силу отдать буржуазии?
По их
— выходило так. Известная побасенка: буржуазно-демократическая революция, надо
выполнить сперва буржуазные задачи. Но ведь позвольте!
но ведь...
Ленин иначе писал-говорил! А
эти сидели тут уверенные (да сговорившиеся?). Правда, Джугашвили помалкивал,
покуривал папиросу под тёмными усами, — но всё же третий к ним. А Муранов и приехал, и держался с выражением страдальца и
вождя: членство в Думе он понимал как вырост на лишнюю голову.
Шляпникову пришлось замяться
на вопрос: а чем его выборгская милиция сегодня занята? Пока — ничем, охраны
улиц почти не требуется, оружия захватили много, а большинство владеть им не
умеет.
Так что, зря заняты люди и
кому-то надо платить?
Чутьём пролетарским старого
металлиста ухватывал Шляпников, что — оружие своё должно быть непременно,
решение спора оружием — нормальное пролетарское дело, обучать рабочих — надо,
бои — будут!
Но сегодня отспорить было трудно: с кем бои? когда? ведь
контрреволюция поджала хвост.
Кроме большевиков,
действительно, ни одна партия не вооружалась.
Да что! — если и резолюцию
ПК создать военку — комиссию по работе
в войсках, постепенно отвоёвывать себе петроградский
гарнизон — приезжие тоже осудили! — мол, не надо вносить раздоры в петроградский гарнизон.
Ну, это
уж ни в какие ворота! Это Шляпников усвоил крепко: так
что ж, отдать вооружённый гарнизон буржуазии. Не-е-ет!!
Но приезжие как будто даже
не очень интересовались его мнением. Они не столько выспрашивали, сколько
назначали своё: Муранов — думец, Каменев —
направляющий член Центрального Органа, никогда оттуда не выводился, а
Джугашвили — такой же член ЦК, как и Шляпников.
У Шляпникова уши разгорелись
от их обвинений. Вот так приехала поддержка! — а как он ждал новых партийных
сил! Замотавшийся тут с революцией, что он вынес тут почти на одних своих
плечах, — и всё не так? Вместо поддержки сбивали с ног?
Теперь уже ясно было, что
они расходятся и в самом главном вопросе — о войне. А как раз сейчас дело стало
особенно неотложно: в Исполкоме суетливо готовили Манифест о войне, чтобы
послезавтра утверждать его на пленуме Совета, — и с приехавшими
надо было спешно дотолковаться до единой позиции. У
БЦК был план: выступить на пленуме со своим контрпроектом. Хоть и нет надежды собрать голоса — но прозвучать, дать себя
услышать.
И Шляпников, уже теряя
уверенность, рассказал им, каков план. Но бровастый крупнолицый
Муранов, но тихоусый Сталин
не поддались навстречу. А в улыбке Каменева выразилось снисходительное
сожаление.
Да, в оценке войны как
империалистической они конечно сходятся. Что войне надо положить конец — да. Ни
аннексий, ни контрибуций, да.
— Но, — пояснял Каменев
Шляпникову, немного скучая, — у вас не хватает вот какого оттенка: пусть не
рассчитывают Гогенцоллерны и Габсбурги поживиться за счёт русской революции.
Наша революционная армия даст им такой отпор, о каком не могло быть и речи при
господстве предательской шайки Николая Последнего. Тут вот что разъяснить
необходимо: война до полной победы, конечно, не наш лозунг. Но «война до полной
победы демократии» — наш.
Мурашки забегали у
Шляпникова по голове, как от заполза какой-то твари:
вот как лозунги подменяют на ходу, вот мастера! Вот это и есть те мастера:
между двумя прямыми решениями — вести войну или не вести — находят ещё десять
промежуточных и между ними, как меж забитыми кольями, юлят и путают.
Так ловко это оказалось
состроено — не нашёлся Шляпников сразу ответить. Но он же знал свою верность!
он точно её знал! Сколько раз, лишённый связи с Цюрихом, он воспалённой головой
пытался и пытался представить, как бы решал Ильич, — и всё знание повадок
Ильича, и своё, какое было, понимание марксистской теории, и светлые подсказки
Сашеньки — всё сходилось, он не мог ошибиться, он не разучился же совсем в дураки! Он делал так, как бы делал Ленин. В наступивших
чрезвычайных революционных условиях он вёл и вёл общепризнанную большевицкую
политику, как она была десять раз проложена Лениным в «Социал-демократе» и в
письмах. А вот, приехали и...
Да не свихнулись ли они в
ссылке? Да — большевики ли они ещё сегодня или уже меньшевики?
Так разволновался Шляпников,
что стал искать папиросу, никогда не куря.
Горько обидно было не за то,
что они не понимают, не согласны, — но за подавляющую их манеру, что одних себя
они признавали и приехали занять готовые места.
И Шляпников не решился бы им
напомнить, как всю войну он тут на подпольи
раздирался один, и пережил отпаденье скольких и извращение скольких, и две
сумасшедших революционных недели, — а теперь Каменев вежливо отстранял его
белой ручкой, Муранов грубо отпихивал плечом, а
Сталин невыразительно покуривал. (И за что его, такого несамостоятельного, сделал
Ленин членом ЦК?)
И — как должен был Шляпников
выявить им не только свою правоту, но и полномочия, силу, власть? Таких приёмов
он не знал. И некрасиво применять их к однопартийным товарищам. Все — уважаемые
товарищи, страдали в ссылке.