Двенадцатое марта

 

 

 

571

 

Генерал Корнилов не имел привычки читать газеты, и теперешние революционные тоже, — но сегодня поднесли ему в штабе. И он похолодел как серый камень. Какой-то полковник Перетц, и даже не понять так, чтоб из этой Военной комиссии, а просто полковник из Таврического дворца, дал объявление — и не подумав согласовать с Корниловым — что отныне все аресты в Петрограде будет производить штаб Военного Округа, — каково? А производить будет: по письменному или даже телефонному требованию Временного Комитета Государственной Думы (разве он ещё существует?), или министра юстиции (с каких пор штаб Округа служит министру юстиции?), или, уж конечно, Исполнительного Комитета Совета рабочих депутатов, а что эти такое — Корнилов уж посидел там, повидал.

Вот наглецы! У них не стало полиции, так не знают на ком повиснуть. Чёрта лысого вы от меня дождётесь! Пусть сами те умники и арестовывают, кем хотят.

Спросить бы — что же смотрит военный министр? почему у него распоряжаются какие-то полковники из Таврического? И почему он до сих пор не разогнал «военную комиссию» — что она болтается как шест в проруби! Но и военный министр, три дня назад уезжая на фронт, собрал совещание — и что ж опять внушал? Чтобы штаб Округа разрабатывал и дальше: как изолировать царя и царицу от свиты, кого из свиты взять в Петропавловскую крепость, каких служителей арестовать в царскосельскую тюрьму. Вот-вот создаётся какая-то особая следственная комиссия — разбирать дела свиты, царской охраны, прислуги.

Чёрт бы чем ты занимался! — а при чём тут штаб Округа? Ещё и так стоял в груди колом непроглоченным — арест царицы...

А — зачем Гучков поехал на фронт? Фронты — не в ведении военного министра, и нечего ему там делать. И чем такой объезд поможет при его штатской компетенции? А вот тыловые гарнизоны — как раз министру и подчинены. И он бы лучше задумался: каким способом вывести отсюда на фронт приблудные пулемётные полки, два пулемётных полка на всю русскую армию, вся огневая густота её, — и оба празднуют тут революцию!

Во всём этом бардаке, условно называемом петроградским гарнизоном, безукоризненно по-прежнему отдают честь одни юнкера.

Ниоткуда не встречая поддержки, Корнилов и сам принуждён был посылать своего начальника штаба приветствовать от имени армии ещё и городскую думу — и просить город выделить представителей в совет при штабе Округа (на кой дьявол они тут сдались?). Так — играли все тут теперь. Это была «демократия».

Корнилов не был аристократом. Но от такой демократии тошно ему пришлось, вот влип так влип. Нахлобучили его сверху на этот подстрёканный гарнизон, как сажают матрёшку на чайник.

От такой демократии толпилось в штабе Округа множество офицеров: получали пропуска на отъезд в Действующую армию! Вот порядки, офицер не может уехать из Петрограда вольно, превратили город в тюрьму для офицеров!

Демократия захлестнула за пределы, где мрачился разум: в самом Главном штабе, в другом крыле того же подковного здания, где и штаб Округа, писари собрались между собой, создали комитет и постановили: отрешить от должности генерала Занкевича и ещё других генералов, гонителей писарей (кто гонял их в работе и урезывал наградные к праздникам). И, кажется, генералов этих министр увольнял. А офицеры Главного штаба вынужденно создали свой комитет — и слали писарям мотивированные ответы на их запросы.

Вот только этого одного теперь не хватает Корнилову: чтоб и в его штабе писари создали комитет, а он? — а что ж? — придётся призывать писарей к дружеской товарищеской работе...

Но службу — не выбирают, а куда назначат. Старое — рухнуло бесповоротно, и значит надо поддерживать Временное правительство.

Но — как его поддерживать, если оно само себя не поддерживает? Как строить армию, захлёстнутую болтовнёй? В несколько батальонов — в Волынский, сапёрный, Корнилов ездил сам, надеясь подтянуть своим явлением и присутствием. Был — строй, полковой марш, несколько горячих речей и обещаний приступить к занятиям. Но уезжал командующий, и всё оставалось по-старому, и занятий никаких. В несколько батальонов вызвались съездить генерал Нокс и другие английские офицеры, не меньше Корнилова обеспокоенные тем, что творится в гарнизоне. Повсюду встречали их рьяно (лестно, англичане!), везде гости говорили комплименты (в Семёновском уверял Нокс, что просто мечтал бы командовать такой частью), — и повсюду же англичане толковали, что и в английской и во французской армии ограничения солдата гораздо строже, чем хотят устроить в русской. Эти нотации солдаты пропускали меж ушей и кричали «ура» гостям.

Посетил Корнилова знакомый его капитан Нелидов, теперь охромевший, просил приехать к ним в Московский батальон, — и Корнилов ездил вчера. Что он там увидел — было неописуемо. Батальон встретил его на плацу не строем, но толпой, — ужасное зрелище, не приведи никакому генералу так попасть. И на приветствие командующего отвечали из этой толпы лишь местами и вяло-нерешительно. Нельзя поверить, что две недели назад это была армия. Сейчас — стадо. И не представить, сколько же сил теперь нужно, чтобы вогнать это стадо снова в строй.

А между тем — толклись к Корнилову корреспонденты газет, получать новые интервью для публики: что именно думает и хочет сказать командующий по поводу славного революционного петроградского гарнизона?

И что же? — врать, делать счастливую мину? Разозлясь, переступил оглядку на Совет депутатов и сказал «Речи»:

— Выборное начало в армии — нежизненно. Оно не может содействовать силе армии, а скорей породит рознь. На фронте надо не рассуждать, а делать.

А ещё же вливался в служебный день командующего поток приветствий от многих частей со всей тыловой России, от гарнизонов далёких городов и городишек, и все они выражали восторг от революции, благополучие своего состояния (можно вообразить), — то от конного полка из Харбина, то от гарнизона Вологды, а и штатские не ленились слать почему-то командующему — из Томска какой-то Нахалович, председатель правления печатников, из Липецка какой-то Трунцевский, ото всех городских организаций.

Сегодня, в воскресный день, только и подошёл Корнилов к этому столу, где навалены были приветствия, перебирал и удивлялся.

И вдруг ещё больше удивился, услышав отчётливо через окна — маршевую музыку.

Да кажется волынский марш.

Подошёл к окну — да: на Дворцовую площадь, в бледном солнце, нехолодно, с Невского заворачивала колонна в бескозырках. И со многими красными знамёнами, плакатами на двух палках — и вытягивалась вдоль Зимнего.

Что это? Ещё одна особенность нынешнего гарнизонного положения: не командующий назначал части явиться — а сама часть решала, когда б ей явиться к командующему.

Прибежали адъютанты, объяснили: Волынский батальон, отстаивая своё право считаться в революции зачинателем, ходил в Государственную Думу, а оттуда пришёл представиться командующему.

И что же оставалось командующему? Надо идти и приветствовать.

Надевал свою фронтовую шинель. (Красной генеральской подкладки сроду он не нашивал — так меньше красного было и сегодня.)

Да, с этим первенством. Когда он был у волынцев три дня назад, ему говорили, что есть же самые первые, кто начали всю революцию, только спор идёт, кто именно: говорили — старший унтер Кирпичников, другие — будто прапорщик Астахов, третьи — ещё кто-то. А так как весь выход воспитания гарнизона оставался — льстить и хвалить, так может первого-то был смысл — отметить?

Когда Корнилов в сопровождении нескольких офицеров вышел на площадь и по косой пошёл к батальону — тот весь уже был выстроен, лицом к Главному Штабу, и так же повёрнуты все знамёна и плакаты, так что на ходу имел генерал удовольствие и прочесть некоторые: «Готовьте снаряды!», «Война до полной победы!», «Не забывайте своих братьев в окопах!». Что ж, надписи хороши, ни одной дерзкой, кроме «Да здравствует Совет рабочих депутатов», — но есть и в честь правительства.

И эти надписи подбодрили Корнилова. Да не могло измениться русское солдатское сердце! Они — не от зла так распустились, а — от растерянности: военный министр мямлит в приказах, одни офицеры разбежались, другие заискивают, — а солдаты, волынцы и всякие другие, бесхитростно бы готовы отдать свой долг родине, — откуда бы в них другое!

И Корнилов всё чётче и бодрей подходил к батальонному строю.

Не слишком полным подтверждением заметил, что офицеров — мало. А к нему навстречу спешил с рапортом... прапорщик. И доложил, что он — командир батальона.

М-да-а... Где же их полковники? капитаны?

Слу-ушай! На-краул!

Подхватили винтовки на караул.

Командующий пошёл вдоль фронта и повелительным хриплым голосом здоровался. Рявкали в ответ — дружно, совсем неплохо.

— Да, — вспомнил Корнилов. — Где тут у вас такой Кирпичников?

— Уже прошли, господин генерал. В учебной команде.

— Ну, покажете во время марша.

Стал Корнилов посередине против строя, достаточно отдалённо, чтобы видели все, и выкрикивал речь. Отчасти по обязанности, отчасти искренно.

— Спасибо, братцы, за то, что вы пришли сюда. — (Без вызова.) — Вашей кровью запечатлелся новый порядок. — (Впрочем, кажется, у них потерь и не было.) — Славные петроградские войска сыграли огромную роль в добывании свободы. У вас — молодецкий вид, образцовая дисциплина. — (Ой-ой.) — С такими солдатами, как вы, никакой враг нам не страшен. Помните, братцы, что дав России свободу, мы не должны забывать о наших братьях в далёких окопах. — (Кто-то же из них написал, значит — помнят.) — Наш долг — дать им помощь людьми. Снарядами. И продовольствием. Спасибо вам за вашу преданность новому правительству. Верьте своим офицерам, они — не враги свободы, но желают родине только счастья.

Корнилов — не был никакой оратор и уже не знал, что б ещё сказать, всё обсказано.

— Да здравствуют ваши начальники! Да здравствует славный Волынский полк!

Последнее — особенно пришлось по душе, — и прогремели «ура» мощные. Подхватила кричать и публика, тем временем набравшаяся на площадь вслед за батальоном.

И на правом фланге батальонный оркестр заиграл эту пакостную ихнюю марсельезу. И так почему-то замедленно играл — получалось вроде похоронного марша.

Корнилов сделал знак командиру батальона, тот — оркестру, оркестр выходил против строя.

Волынцы перестраивались поротно в походную колонну.

Тем временем командир батальона указал Корнилову унтера Кирпичникова в первой шеренге. Невысокий, поджарый, губастый, простой, выправка отличная, — в чём-то он показался Корнилову похожим на него самого.

А не награждать бы его, а — розгами высечь.

Отлично загремел церемониальный марш — и, заворачивая правым плечом, роты равнялись и затем печатали снег перед командующим.

На снисходительный глаз — даже и ничего. Если б ещё подструнить их с недельку.

Но — радостно шли, с открытой душой.

Наши солдаты! Не может быть, чтоб уже ничему не помочь.

Командующий отрывисто благодарил, каждую роту отдельно.

Отвечали — весело.

И с каждой прошедшей, ушедшей, пропечатанной ротой веселье как будто ещё нарастало.

Оно передалось толпе, толпа — хлынула вослед за последней ротой и оркестром — подхватила Корнилова на руки — как две недели назад никто б не осмелился с генералом, и в голову бы не пришло. И — ввысоке понесли его в штаб.

Все кричали, ликовали, доигрывал оркестр.

Корнилов нёсся в неудобном возвышенном положении над толпой и думал: вот так бы и от пулемётных полков отделаться, парадом? Мол, низкий поклон вам от меня как от командующего за великую услугу, что вы оказали делу освобождения, а теперь придётся вам пойти на фронт помочь своим. Готовы ли, братцы?..

Нет, не пойдут, мерзавцы.

 

 

К главе 572