Двенадцатое марта

572

Длинные дальние локти свои кусал теперь Николай Николаевич: зачем уехал с Кавказа? Он был Наместником обширной благодарной страны, его любила армия, любило население и даже социалисты почтительно разговаривали с ним, — попробовал бы кто-нибудь его оттуда сместить! Что за несчастная путаница произошла с его назначением в Верховные, зачем Временное правительство срывало его с Кавказа, почему не сообразило, не остановило раньше?

Горечь переполняла грудь великого князя — особенно потому, что больное это было место, смещение с Верховного, уже второй раз.

Вчера он не удержался и пожаловался английскому генералу при Ставке Хенбри Вильямсу, втайне рассчитывая не только на сочувствие, но может быть на обратное воздействие — через английских властей на русские, ведь эти самые иностранные генералы при Ставке привыкли видеть великого князя Верховным, Англия и Франция знали в нём извечного лютого ненавистника Германии — неужели они не хотели бы и не могли...? Но охоложен был великий князь ответом английского генерала: его преданный и бесколебный совет был — отказаться от поста.

И вот, в начале же этой недели оброненная великим князем шутка, что он вернётся жить маленьким помещиком, — к воскресенью уже и сбылась: он только и мечтал теперь возвратиться в своё маленькое поместье, уже не на Кавказ, — уже не имея более никаких военных обязанностей, как если бы война окончилась. Славная дачка его, Чаир под Ливадией, в солнечном голубом Крыму, теперь манила его как видение другого мира, куда не достигают мерзкие революции.

Но унизительнее того: он даже и к себе в Чаир вернуться не мог ни как Главнокомандующий, ни как великий князь, ни как просто свободный взрослый человек, — он даже к жене своей в Киев (ещё гнев Станы предстояло ему пережить!) не мог поехать как независимый взрослый: он должен был ждать теперь каких-то двух неизвестных ему депутатов зачем-то Государственной Думы, и они будут его сопровождать — как арестованного? как сопровождали Ники?

А ведь ещё вчера, приняв присягу, Николай Николаевич проявил избыточную любезность: послал правительству вторую телеграмму: что мол принял присягу новому государственному строю, что выполнит свой долг до конца.

Теперь всем великим князьям из Ставки неминуемо предстояло увольняться: и Сергею, и Сандро, и Борису. И Пете — ничего тут не получить.

И куда же теперь Орлова? И своих адъютантов? И Сергея, Лейхтенбергского, отобранного у Колчака, ну этого с собою в Крым же. И куда — донского атамана Граббе, по пути прихваченного с Дона по просьбе казачьих властей? — тут по Ставке ходил ещё один осиротевший Граббе, начальник конвоя.

И — где же ждать? Оставалось ждать — в вагоне. Случилось так в первый день — Николай Николаевич пренебрег переехать в губернаторский дом,— а теперь оставалось ему ждать в вагоне, без возможности проехаться, даже пройтись, — не по шпалам же шагать.

Томительный замкнутый день, депутаты не успевали приехать раньше чем сегодня к вечеру.

Целых три дня пути в Могилёв, в этом самом вагоне, в этой самой компании, а до Минеральных ещё и с Андреем, — как они оживлённо беседовали, как они возбуждённо рисовали себе славное будущее, целую новую эпоху, — а теперь запечатались уста, и даже с Орловым говорить не хотелось.

В защемлении протянулся день, а к концу его, к обеду, пришли два позванных старичка генерала, преображенец и лейб-гусар, которые и встречали его в этот раз в Могилёве. (Теперь-то понял великий князь, почему такая скудная встреча была, без караула, без штабных офицеров, — лукавый Алексеев уже всё знал и умыслил!)

Сели за грустный полубезмолвный обед. Николай Николаевич сидел вытянутый, как закованный, — предстоящим ли видом ареста? такого же оберега и одиночества в Чаире?

Вдруг лакей вызвал от стола дежурного адъютанта князя Шаховского.

Тот вышел, вернулся и доложил, что у вагона собралась и непременно желает видеть великого князя — депутация фабричных и железнодорожных рабочих. Что они настроены крайне благожелательно, — да к иным депутациям великий князь и не привык за эти дни, — и не хотят верить, что великий князь не желает стать во главе Армии, что есть какое-то письмо правительства? — они хотят знать.

Потеплело сердцу Николая Николаевича, он пободрел. Фабричные?

Он и сам готов был к ним выйти, но, может быть, это было несолидно, к малой группе.

Он пошёл, достал из выдвижного ящичка письмо Львова — просил князя Орлова выйти и прочесть его депутации. Ему — нечего было скрывать.

Ход обеда смешался, заволновались, чем это кончится. Один генерал побрёл вслед Орлову.

Депутация стояла на перроне круговой кучкой вокруг вагонной площадки, железнодорожники в своей рабочей одежде, как были кто на местах, фабричные — поаккуратнее, пришли особо, но у всех — хмурый, трудовой, простонародный вид. И почти только пожилые, усатые, были и старики, а молодых не было, ни — женщин. И с красными наколками — никого.

Перед сиятельными генералами двое-трое передних потянулись было снять шапки, но оглянулись — не сняли.

Толстый Орлов стал читать — громко, слышно всем, и от себя добавляя издевательские нотки в местах: «народное мнение резко и настойчиво высказывается против...», «Временное правительство не считает себя вправе остаться безучастным к голосу народа, пренебрежение которым может привести к серьёзным последствиям...»

И тут один фабричный закричал:

— Знаем мы этот народ! Это — евреи! Мы их в Могилёве только и слышим!

А другой, старик из переднего ряда, рассудительно добавил:

— Рази нас слушают? Петербург усем командует. Пусть великий князь не соглашается!

В депутации загудели — вперёд и друг со другом. Не стали уже и письма дослушивать.

— А пусть великий князь к нам пожалует!..

Орлов понял момент — ушёл, не дочитывая.

И быстро вослед на площадку вышел стройный пружинный великий князь — в кителе при орденах, в фуражке. Стал на вагонной площадке вытянувшись, неправдоподобно высокий, почти доставая верха вагонной двери. Вид его был — орлиный, как принимал бы парад выдающегося полка.

Ветровым движением вскинуло руки, сняло шапки, обнажились головы густоволосые и плешивые, и седые.

Молчали.

И великий князь молчал. Он только мог порадоваться их приходу. А — сказать? Теперь — что ж он смел сказать?

И вдруг железнодорожник крупный, на полголовы возвышаясь, поднял руку с двумя свёрнутыми путейскими флажками и надунул через головы:

— Ваше Императорское Высочество! Да нас тут — сила, вся дорога в наших руках. Да вы только прикажите — мы чичас рельсы хоть до самой Орши снимем — и посмотрим, как этот народ к нам сунется!

И заволновались, ещё загудели, сдвинулись к вагону, — и один старик потянул руку великого князя целовать, а у него перенимали другие.

И даже слёзы увидел великий князь. И ощутил теплоту и колкость поцелуев на тыльной стороне кисти. И — взыграло в нём, взыграло боевое, ретивое! Вот таковы ж были с вагонной площадки — депутации, овации, депутации, овации трёхдневной поездки сквозь Россию.

Ах, как бы сейчас он, правда, им приказал! Ах, как бы сейчас, правда, разобрали рельсы на три версты в петербургскую сторону!..

Но с разобранными рельсами — что же дальше? Начинать войну внутри России? — нельзя было этого взять на себя, нельзя было на это осмелиться. Просто — не хватало и воображения.

Да ведь уже — и сдал он командование Алексееву. И — пылко ответил Львову. И — присягнул Временному правительству. И — вся Ставка присягнула.

И — разве можно теперь это всё повернуть?

А — горько, горько.

К главе 573