ТРИНАДЦАТОЕ МАРТА
ПОНЕДЕЛЬНИК
579
Таких сложных культурных
хозяйств, как Лотарёво Вяземских, было немного, считая
и по всей России. Такого имения не найти во всей Тамбовской губернии. Особенно
развил его, вложил душу отец, князь Леонид, бывший глава Управления Уделов,
после того как в Девятьсот Первом году получил выговор
от царя за поддержку студенческой демонстрации и уехал жить в Лотарёве. После
его смерти имение принял старший сын Борис, всего тогда 25 лет, но
исключительно разумный, уравновешенный, практичный и настойчивый. Теперь у них был конский завод, рысистый (из самых знаменитых,
выигрывали многие скачки) и рабочих лошадей, питомники, рассадники, каждое поле
в пятирядной кайме деревьев против мятелей, луговое хозяйство, молочное (стадо швицких коров),
птичье, крупный содержанный парк, сад, цветники. Князь Борис не упускал
использовать в животноводстве даже и новейший менделизм. У него были и познания
и любовь к флоре и фауне, и он ещё мечтал выделить в тамбовской полосе
несколько сот десятин целинной земли, чтобы сохранить на них естественные виды
растений, птиц и отчасти животных. Лотарёво, и при управляющем, требовало круглогодичного присутствия
внимательного хозяина, также и зимой, с быстрыми решениями при инфекции или
сложных случаях на конском заводе, а этой зимой небывалые мятели
нарушали и подвоз кормов.
Но именно этой зимой события
всё держали князя Бориса вне дома. К Новому Году поехали в Петербург с Лили
(детей у них еще не было), встречали его у тестя, во дворце Шереметьевых на
Фонтанке. (Князь Борис успел расписаться и в Мраморном дворце по случаю высылки
великого князя Николая Михайловича, похоже на высылку отца.) А через десять
дней у Шереметьевых ещё торжество — серебряная свадьба родителей Лили. А через
ещё пять дней нельзя было не поехать на годовщину смерти графа
Воронцова-Дашкова, тестя Адишки-брата, но и дедушки
Лили по матери (три брата Вяземских были женаты на трёх двоюродных сестрах),
ездили большой семьёй, заказным вагоном. В двадцатых числах января вернулись в Лотарёво как раз на полосу мятелей,
заносило дом выше перил бельэтажной веранды, прекращалась подача электричества
и работа водокачки, откапывали в снегу траншеи в полтора человеческих роста. В
конце февраля был первый солнечный пригрев, 1 марта опять мороз и небывалые уши и яркие радуги вокруг солнца. (Как заведено во многих
помещичьих имениях, князь Борис вёл «книгу судеб» — такой дневник, где записи
через год возвращаются на лист того же числа, и так можно потом проследить
многолетнюю судьбу каждого дня.) А 3 марта пришла с задержкой телеграмма, что
Дмитрий ранен, ещё через два часа — что скончался. Выехали на станцию Грязи, но
опоздавшего московского поезда пришлось переждать полную ночь и ещё полдня, всё
расписание нарушилось, — съездили к знакомым Бланкам в соседнее имение, и
только от них узнали, что в Петрограде как будто революция. И действительно,
ещё через день Москву застали всю в красных флагах, — невообразимое зрелище. А
поезд из Москвы в Петроград ещё снова сильно опоздал, так несчастно всё —
приехали через два часа после отпевания Дмитрия в Лавре. А Адишка
с фронта в этот раз вовсе не приехал.
Затем оставалось четыре дня
подождать — и будет девятый день, обедня в Лавре. А тогда стал Борис
задумываться: не остаться ли на кадетский съезд, вот в конце марта? (Лили тоже
хотела посидеть на съезде, она была из верных жён, делящих все интересы.) А там
— и на Пасху, сразу за тем? А там вскоре и Митин сороковой день? Так застрял
князь Борис в Петрограде, кажется и ещё на один месяц. За это время и передал
Академии Наук зверинец, устроенный Дмитрием в Осиновой Роще.
А хоронить Дмитрия, как он и
сам просил, да как уже и требовала традиция рода, надо было в коробовской лотарёвской церкви.
Для того поместили его в цинковый гроб, запаяли, и пока держали в левашовском (материнском родовом) склепе в Лавре. А повезти
гроб, так получалось, не раньше начала мая: чтоб и мама́ было легче ехать, ещё
при нынешних расстроенных путях, и у Дильки младенец
будет постарше.
Незапланированное своё
пребывание в Петрограде, да ещё в столь необычайное время, князь Борис, уездный
усманский предводитель, имел поводы использовать для
посещения новых правительственных лиц: по сельскохозяйственным делам —
Шингарёва, по делам местного суда — Керенского, по делам местного управления —
князя Львова, а с Гучковым повидались почти как с
родственником. Надо было ещё и хлопотать, как бы
достать на этот сезон военнопленных в имение, или же китайцев, или сартов. А ещё, по партийным кадетским делам, посетить перед
съездом и Винавера.
Вообще, за военные годы петроградская атмосфера стала ненавистна князю Вяземскому
своим постоянным судорожным алармизмом, мрачностью
всех выводов и предположений. Он говорил Лили: эта проклятая «общественность»
нас доведёт, но мы обязаны с бодрым видом спасать, что можно. А сейчас, после
революции, он находил, что в Петрограде быстрей всего и разливается всё
больное.
Керенский произвёл на него
болезненное впечатление, какой-то прыгающий вздорный оптимизм. Князь Львов —
отвратительное: при ясном взоре — на самом деле хитрит, вертится, никакой
власти у него нет да и нет желания править, зачем он
это место занял? Гучков, напротив, чрезвычайно и
неоправданно мрачен. Шингарёв — куда пободрей.
Шингарёва Вяземский знал
лучше других: его Грачёвка — в Усманском уезде, хоть
и маленький, а свой землевладелец. Да и вообще он был открыт, в разговоре
прост. Обсуждали с ним, во что же это может вылиться в деревне, и Вяземский
уверенно ему говорил:
— Повторение Пятого-Шестого
года в деревне сейчас невозможно. За 10–12 лет утекло много воды. Тогда мы были
политически окружены, сейчас мы — видная часть целого, перед которым всё
будущее. Тогда — нас всё застало врасплох, внутренне мы были в потёмках, а
теперь уже невозможны ни прежние погромы, ни целая катастрофа. Через успешную
земскую деятельность, через местное самоуправление мы в лучших крестьянах
развиваем чувство совместной ответственности за свою судьбу и за судьбу
отечества — и тем революционная пропаганда становится беспочвенной. Хотя всё
ещё какой-нибудь щеголь публикует «Деревню», вываливая из неё
прочь всякий трудовой смысл жизни, рисует пасквиль, чтобы подмазаться к
общественности. В России — много непочатых здоровых сил, и среди них дворянство
— тоже ещё не рухлядь, поверьте. И я считаю жестокой ошибкой паническое
настроение некоторых помещиков — скорее сдаваться и всё сдавать.
Как он за эту неделю
наблюдал в Петрограде кой у кого из приезжих.
— Нет, мы, дворяне, ещё
поборемся, выстоим и войдём в будущее.