583
Стыдно досталось Пешехонову
возвращать кинематограф «Элит» его владельцу-бельгийцу. За минувшие дни глаз
комиссара присмотрелся зрением революционным, но сейчас, обходя пустеющее
помещение вместе с хозяином, Пешехонов мучительно застыдился, как будто это он
сам наделал: мебель зрительного зала была отвинчена от пола и вся свалена в
кучу; пол — измызган, измазан чернее, бурее всякого вообразимого; стены
исцарапаны надписями инициалов и лозунгов; шёлковые занавеси захватаны,
испачканы и порваны. Но и этого мало: кто-то потрудился слямзить
бронзовые части с чугунных статуй, там и сям стоящих по кинематографу. И как
же? и когда это всё произошло? — в круговороте этих дней не замечалось. И кто ж
как не Пешехонов был во всём виновен? — ведь это он издумал
забрать под комиссариат кинематограф.
Они — шли с осмотром, и
Пешехонов то и дело извинялся, сам поражался, и оговаривался об
обстоятельствах:
— В моём распоряжении, увы,
нет сумм, из которых я мог бы возместить ваши убытки. Но может быть Временное
правительство?.. Если я обращусь к нему с ходатайством? И особенно если ваша
бельгийская миссия поддержит ходатайство? У нас очень считаются с союзниками.
Но хозяин кинематографа,
пожилой полный еврей с выкаченными печальными глазами, озирался на всё,
кажется, даже с большим терпением и бесстрастием, чем Пешехонов. Если удивление
было в его зраке, то скорей, кажется, тому, что стены всё-таки стояли и
лестница не обрушилась. И он ещё сам произнёс комиссару благодарственные слова
— Пешехонов сперва думал, что в насмешку, нет! И
только просил написать ему официально комиссарскую благодарность за то, что он
добровольно предоставил кинематограф органу революционной власти, а уж он
вделает благодарность в рамку.
И он, пожалуй, был прав: в
революционные недели это значило больше денег. А ремонт ему оплатят зрители,
для которых уже на этот первый вечер была объявлена фильма «Джиоконда».
Сдача «Элита» не означала,
что комиссариат перестал действовать: только сократился объём его функций и они разделились по нескольким мелким помещениям.
Комендатуру, сборный пункт для отсталых солдат и для бродячих уголовников
отправили в биржу труда, на Кронверкский. Жители
перестали тесниться во множестве, ища комиссара по каждому вопросу. Но чего
стоила одна оставшаяся забота — избыть, скачать куда-нибудь 1-й пулемётный
полк! Уже несколько раз они окончательно уходили, уже и прощальный митинг был,
собирались идти на прощальный смотр к Корнилову — но Пешехонов и по сегодня не
верил, что они когда-нибудь уйдут. Хотя б удалось их переправить в другую часть
Петрограда, на Выборгскую сторону, что ли.
И другие благоначатия
февральских дней требовали скорейшего уничтожения — например бесплатные чайные.
Они превратились в ночлежки и базы бродяжничества для солдат, не желающих
возвращаться в свои части, и других темно-пьяненьких типов. (Но ещё найди силы
разогнать этих солдат или уговорить.)
А теперь на Петербургской
стороне избирали ещё и районную думу, районную управу — и комиссариат
превращался при них лишь как бы только в полицейский центр. Остывала
революционная магма, и Пешехонову уже нечего тут было делать, он готовил свой
уход. Хотели избрать его головой районной управы — он отказался. Во всякую минуту ждали его и в Исполнительном Комитете Совета, и
всё это время числили там, однако Пешехонову когда и приходилось появляться там
по делам, попадал и на заседания, — он подчёркивал свою к ним непричастность:
наростом виделся ему и этот Исполнительный Комитет, самоназначенный,
никем не выбранный и лезший перебивать работу правительства.
Какая несомненная
обязанность тяготела на Пешехонове как признанном — вместе с Мякотиным — вождём народно-социалистической партии,— это стягивать
свою не слишком многочисленную и маловлиятельную партию, собирать её съезд (уже
назначили на 20-е числа в Москве) и выявлять прежнюю партийную программу
воззванием к новым обстоятельствам. Своя партия всегда кажется самой
правильной. И насколько же это особенно верно было о партии «эн-эсов» — единственных сегодня сохранившихся чистых
народников, отколовшихся в 1906 году от эсеров из-за их террора, огрязнявшего народничество. Самая правильная партия: «всё —
для народа, всё — через народ», этот лозунг и сегодня звучал уместно и точно. И
когда сейчас, в общем февральском головокружении, возникли переговоры об
объединении эсеров, трудовиков и энэсов в одну
партию, — Пешехонову жалко было портить чистую народническую линию.
Уже немало лет Алексей
Васильевич вёл жизнь петербургского обывателя-литератора, а отзывчив был к
течению высотных струй, тех, что ещё только над нашей головой или глубоко под
нами, ещё не вмешались в нашу обычную жизнь и никто их не замечает. И в эту
третью революционную неделю он почувствовал по тем струям-завихрениям, что не
может тут помочь объединённый социалистический пластырь, нет.
Несомненным и благородным было, кажется, — готовиться к Учредительному
Собранию? Но уже почуял Алексей Васильевич, что это движение — слишком медлительное,
и оно отстаёт от движения тех струй.
Уж кажется, эти две недели
Пешехонов прокрутился с наибольшей быстротой, энергией и отдачей — и вдруг из
состояния волчка понял, что — опаздывает!
Мы — все опаздываем!..
А — в чём?
Да деревня же! Необъятные,
загадочные, тёмные пространства русской деревни, закипающие в неведомом
бурлении от петроградской воронки. Деревня, которой
Пешехонов отдал свои лучшие годы и труд, которой только и служили все они, энэсы, — чтоб освободить её из-под самодержавия. Бедная, покинутая, беспредельно-страждущая, погибающая, в разъёме
своих грунтовых непроезжих дорог, в хилости своих недоухоженных,
недовоспрявших полей, в неухиченности
и покренении своих старых изб, почти немая для жалоб
и сама не знающая, чего лишена, — и тысячи изобретателей, техников, учёных,
ораторов, поэтов и мыслителей, как зарождаются там, так и доживают
неразвёрнутыми, сами себя не узнав.
Туда, в эту тьму, и пришло
теперь самое время кинуться спасать и просвещать. Но эти пространства были —
уже не клочок мостовых, и туда не могло хватить никаких петербургских
интеллигентов. Да разве их там ждали? Их там заранее подозревали как «бар». И
невозможно так просто кинуться.
Тут, в Петрограде, уже
спорили о видах республики — просто демократической, или социальной, или
социалистической, — крестьяне ещё неизвестно когда поймут эти споры, ещё не
близко ощутят, как они смогут составить четыре пятых Учредительного Собрания
(если их не обманут при выборах) и направить Россию, как захотят. А пока,
ежедневно и ежечасно, они ждут от революции не политических вольностей, не прав
государственного управления, им такое невдомёк, — а только землицы измечтанной, где-то в обилии лежащей, незасеваемой, до сих
пор не разделенной. И если революционный Петроград не поспешит с решением, то
крестьяне поспешат сами: уже доносятся первые слухи о погроме помещичьих
имений. И Россия только горше останется без хлеба. Нужны энергичные действия на
местах — поля, засев-незасев, пастбища, инвентарь,
лесные заготовки, — кто этим всем распорядится?
К счастью,
эсеры, которые были в Петрограде (самые влиятельные, вроде Чернова и Натансона, ещё только где-то катили из эмиграции), как
будто отказались от своих прежних крайностей, из поджигателей деревни на
погромы перенастроились ждать Учредительного
Собрания, и даже опасались самовольной организации деревни: отдельное
крестьянское объединение, да ещё всероссийское, может стать опасным: это будет
отдельная крестьянская власть в России — и сметёт все партии? Поэтому на
народнических переговорах эсеры предлагали теперь не допускать постоянно
действующих крестьянских советов, а губернские крестьянские съезды допускать
только по партиям, разделяя крестьянскую массу.
Теперь, когда пришла самая
острая пора протянуть крестьянству руку, — защитники крестьянства уже
обдумывали, как его обойти.
А теперь-то и видно было,
как мы все опоздали с организацией крестьянства! Самые невинные благие проекты
— дополнить церковные приходы кредитными обществами и кооперацией — опоздали! И
волостное земство, протасканное, прополосканное через десяток лет думских
прений, — опоздало!
А между тем надо всеми
пространствами как раз и не стало никакой власти, какая бы могла защитить права
и земельные границы — хотя б до Учредительного,
внушить всем: ждать. Всё сдвинется — вот само, прежде всякого
Учредительного.