Тринадцатое марта

585

Сколько лет ни поживал Крымов в Петербурге, с перерывами, — то юнкером Павловского училища, четверть века назад, то учась в Академии Генштаба, то служа в Главном штабе, — никогда не мог он к нему привыкнуть, не мог полюбить. Куда б ни переводился служить — в Сибирский корпус, на японскую войну, в Даурское урочище в Забайкалье, в кубанскую казачью дивизию, — везде чувствовал себя при месте, и сердце раскрывалось. А подъезжал опять к Петербургу — заклятыми болотистыми низменностями, дрянными фабричёнками, настроенным домовым хламом, где лучше было удавиться, чем жить, — и всякий раз та же смертная тоска подступала.

Нельзя было поставить города гиблей.

А в этот раз поездка была и вся мрачная, от начала до конца. Если б Крымов и не выехал с живого фронта, о который уже ударило несколько накатов тления, и если б даже он не знал русского языка, не понимал бы ни слова, что вокруг говорилось и писалось на плакатах, — одним своим намётанным глазом и даже только через окно вагона — от Кишинёва и до Петрограда, на все эти распущенные шинели, оружие не по форме, развязный вид и красные клочья,— он бы понял: начался небывалый развал всей воюющей армии. Но и вся сила развала в том, что никто не смеет ему противоречить, а все поддакивают. А ещё и сегодня довольно на эту слякоть всего лишь двух хороших дивизий, но — в лоб. Одну из них — прямо в Петроград.

А у Крымова, вдруг принявшего Третий конный корпус от графа Келлера, было таких дивизий три, все конные: Уссурийская, Терская казачья и 1-я Донская казачья. И все они стояли — свободные, в резерве Румынского фронта, не было трудности снять их с места — а только по железной дороге долго везти.

Получив вызов Гучкова, Крымов не сразу мог ехать, по шаткости дел в штабе корпуса после отставки доблестного Келлера. (Видя такой бесполезный исход, сам Крымов присягнул новому правительству.) Однако он послал вперёд с письмом Петра Врангеля, только что произведенного в генерал-майоры, только что получившего Уссурийскую дивизию, — редкого умницу, делового, схватчивого и бойца. В том личном тайном письме Крымов предупреждал Гучкова, что каждый день сегодняшнего образа действий погубляет всю армию бесповоротно. А Уссурийская дивизия за 2 часа может быть погружена на Петроград. Довольно Гучкову дать телеграмму условной фразой — и дивизия грузится.

Но не дождавшись телеграммы, Крымов уже ехал и сам, мрачно изумляясь на станциях, до чего довели русскую армию за две недели, как если бы был понесен основательный разгром от немца.

Приехал в Петроград сегодня утром и в гостинице узнал от Врангеля, что Гучкова эти дни не было в городе и письма передать не пришлось.

Долговязый живоглазый подвижный Врангель однако навидался за три дня в Петрограде и резко докладывал Крымову о здешнем бардаке. И что делается на улицах, и что в казармах, и что в военном министерстве, в поливановской комиссии и ещё в этой отдельной Военной комиссии, неизвестно по какому уставу приляпанной. Прошёлся Врангель по коридорам Таврического дворца, видел нашлёпки на комнатах Совета рабочих депутатов и сами лица повидал в коридоре, — Крымову и ходить не надо, с живых слов.

Крымов курил и бычился. Он горячился и бранился, когда дела и так и сяк. А когда оправдывалось худшее — сугробился и молчал.

Позвонили, что Гучков назначает в довмине.

Поехал Крымов без Врангеля, с Гучковым говорить на один. Прислали автомобиль, тот прыгал по нечищенным снежным колдобинам. Стоял серый, тучемутный денёк, к оттепели, такая погода в этом городе и неделями может стоять.

С прошлого года они не виделись. Входя в чёрной черкеске с одним Георгием в кабинет Гучкова, Крымов насмешливо щурился: не напялил ли тот военный мундир. Нет, хватило ума, в штатском.

Вышел Гучков навстречу к самой двери кабинета. Бодрился голову держать приподнято, — а глаза-то за пенсне — опухшие, отекшие, сильно помятый вид, при самом свежем воротничке.

Не похоже на торжество, как заливались газеты. (Впрочем, ни одной газеты, ни страницы, ни статьи Крымов никогда не дочитывал, покидал как порченую еду.)

Тряхнул ему руку умеренно, душу не вытряхнуть.

С того прошлого толка о заговоре — были они на «ты».

И не устал Крымов — а уж так устал, плюхнулся в мягкое кресло раньше. Гучков в другое кресло сел осторожно. Подали им крепкого чаю с баранками.

— Болеешь, Александр Иваныч?

— А что, видно? — печально улыбнулся.

— Что за напасть, будь ты трижды, сколько раз замечал: как человек сильно нужен — так болезнь.

— Креплюсь, Александр Михалыч. Что-то сердце пошалило. — (А у самого белки жёлтые.) — Ну, зато ты — глыба.

— Эт фигура у меня такая. А то и я... Ну да в общем.

Нервы и у Крымова есть.

Сразу полстакана крепкого, горячего, сахар не доразмешав, отхватил Крымов, избочился на Гучкова — и:

— Дело-то, Александр Иваныч, — дрянь!

— Ну не так уж, — отпивал Гучков глоточками и сил набирался. — А что именно у вас?

«У вас»! Что на Румынском да на Юго-Западном, мог ему Крымов и ворох накидать: везде выбирают солдатские комитеты; от Временного правительства едут какие-то комиссары — на кой ляд они в армии; Киевским военным округом командует Оберучев, в своё время изгнанный из 37-й артбригады за неблаговидные поступки; одного командира дивизии вызвали в Петроград и тут арестовали, что ли, — за то, что послал приветственную телеграмму жене Михал Алексаныча; вся дезертирская дрянь теперь может на фронт возвращаться безнаказанно и над своими товарищами похихикивать, что они дураки служили; командир запасного полка прислал в боевую дивизию телеграмму: «счастлив сообщить, что присоединились к новому правительству».

— Какое мне дело, дурак, до твоего счастья? Ты мне присылай обученные укомплектования.

Лезла в голову и на язык всякая чушь, да пока ехал — одною чушью и просмаливался всю дорогу. А только не туда хотел его Гучков свернуть: у вас, он спросил, что?

— Не у нас, а у вас! — баснул Крымов. — Верней так, что: приказ №1 издан у вас, а немцы его через проволоку забрасывают у нас. Так вот: с кем мы воюем? Если немцы заодно с Советом, и правительство с Советом, а мы правительству присягаем, — так кто за кого воюет?

И смотрел на Гучкова литым дураком.

А тот перетирал пенснишко:

— Алексан Михалыч. С Советом — сложные отношения. Сложное положение. Так сразу не объяснишь.

— Да что объяснять? — Откусил Крымов полбаранки и вторую половину стакана залпом выпил. — Получила сволочь свободу — вот те и объяснение. Что это — Совет депутатов? Самозваная кучка прохвостов. Кто их — знал? Кто их — звал? Да полезли туда тыловые, хлам, который войны не видел. Вот эти ж самые депутаты — всю войну и пропрятались в Петрограде, почему они не на фронте? И — как вы, правительство, даёте вами распоряжаться?

Гучков прихлопывал пальцами по своей коленке. Он дослушал гулкое раздражённое бурчанье Крымова и стал ему терпеливо объяснять голосом комнатным, приготовляясь к беседе долгой:

— Этого, Александр Михайлович, в пять минут никак нельзя объяснить. И тем более это непонятно с фронта. Временное правительство сформировалось уже после Совета депутатов и в сложном к нему отношении, и в зависимости от него. В те анархические дни Совет депутатов вообще мог не допустить нашего правительства. Мы только постепенно укрепляемся, опираясь на благоразумные слои общества, базируясь на успокоении публики, рассчитывая на здоровые чувства нашего народа и прежде всего на патриотизм. И все творческие силы мы стягиваем к делу. И вот поэтому я вызвал тебя.

— Да какого чёрта?! — налился Крымов, не слыша или не понимая. — Есть уставы, есть военное начальство, — какого чёрта они вмешиваются в отношения офицеров и солдат? Как вы это можете допускать? Вы — правительство! — Он кричал так, будто старшим по должности был здесь. — А теперь, я читаю, у тебя какая-то «комиссия», две дюжины из петроградских учреждений, а армейских — полдюжины, и то нестроевых, — и они отменяют дисциплинарные права начальников? Замечание — могу сделать, а наказать — не могу? Значит, солдат не выполняет распоряжения — будем через неделю суд затевать? Вы... кого дураков строите — себя или нас?

Не перенимая от Крымова раздражения, однако уже волнуясь, Гучков объяснял со штатским разведением, переплетением, выворотом пальцев:

— Алексан Михалыч! Свержение царизма — это эпоха. Это не просто смена Верховного Главнокомандующего. Обновляется вся страна, обновляется армия. Свободам — неизбежно распространиться во все сферы жизни. В конце концов, в этом и был смысл переворота. Ты не можешь не разделять этих чаяний и симпатий. Мы же вместе с тобой обсуждали переворот — ради чего?

Крымов полез за кисетом — вспомнил — достал серебряный портсигар и папиросу «Осман». Нежная долгая папироса в его большом закусе была как спичечка.

— Я — про династию нет. Я — не про династию. Хотя в Туземной дивизии плакали об отречении. И в Третьем корпусе продолжают считать наследником Алексея: Михаил — только регент, и не мог отрекаться. Ладно. Но так прыгать, никакой конь не прыгнет, как вы Россию хотите. Свернём голову все. И сама Россия.

Преодолевая крымовский тон недружелюбия, Гучков говорил всё мягче и приятельней:

— Александр Михайлович. Я знаю твой нрав. Я знаю, как ты крут. Но сейчас положение — такая нежная ткань, её не порвать надо, не разодрать, а — постепенно наращивать до крепости. Это — большое умение надо. Мы в правительстве все стараемся. У каждого сложно. А у меня, может быть, сложнее всех. Сейчас — две возможных линии: давить комитеты? или с их помощью оздоравливать армию?

— Давить! — прорёк медведь-генерал. Он был на 10 лет моложе Гучкова, но грузностью набирал возраст.

А тот — уговорительно:

— Мы же этого и боялись — революции. Мы же и хотели её обогнать. Но не вышло. Но нельзя же теперь Россию бить по спине за неудачу. Ну, как получилось. Конечно, во время войны революция — это кошмар. Редким государственным деятелям достаётся такая задача. Я — не военный, перед тобой не строюсь, — и мне особенно трудно. Я только и рассчитываю на помощь друзей, и твою — в первую очередь. Я вызвал тебя, Алексан Михалыч, вот зачем, ты может быть догадываешься...

Голос Гучкова приобрёл некоторую торжественность, и уже поэтому легко было догадаться. Но Крымов, откурив, сидел совсем неподвижным бессмысленным широплечим обалдуем.

— Я вызвал тебя — чтобы предложить тебе пост... Начальника штаба Верховного!

Почти нельзя было вообразить генерала, который бы мог тут не вздрогнуть или не покраснеть. Но Крымов — может быть потемнел, а так и сидел высеченным камнем.

— Понимаешь, Алексеев... Ты сам говорил всегда, что он не настоящий воин. И я согласен. Он был хороший начальник штаба, прикрываясь именем царя и при его безмозглости. Но самостоятельным Верховным и в новой, шаткой обстановке он быть не сможет. Я назначаю тебя для того, чтобы ты постепенно всё перенял в свои твёрдые руки. А потом поднимем тебя и на Верховного.

Крымов и командиром корпуса — только-только становился, ещё не утверждён. А от корпуса до начальника штаба Верховного — три хороших ступени, даже пять очередных. Взлёт — какой и бывает только в революцию.

Ну, выдержка! Он и сейчас не пошевельнулся и не покраснел. Но Гучков только улыбнулся этому слегка. Он испытывал к этому громоздкому истукану дружественность и благодарность: нигде никогда не дрогнул. Не подвёл. Не предал. Сидел в Карпатах с конями без фуража, без патронов, без хлеба, — отдавал себя под суд, чтобы спасти дивизию. Шёл на государственный заговор без колебаний. И сейчас! Залюбоваться. Какая силища! Пока такие генералы в нашей армии есть — ничто не страшно, и — можно быть военным министром!

А вот что: Крымов — голосом сразу схрип. Он заговорил не своим басом, но каким-то громыхающим хрипом, лишь постепенно прочистило:

— Вот что... Я — одной Уссурийской дивизией в два дня тебе расчищу Петроград от всей этой депутатской сволочи. Может, крови немного прольём — а может, и не прольём, потому что силы у них — никакой, организации нет и храбрости. Пока они сил не набрали — сейчас их и чистить.

Военный министр откинулся в кресле и шатнулось пенсне на его носу, едва не сбросилось.

— Да ты что? Да ты!.. Нет, ты просто совсем обстановки не... Или ты не понимаешь — что такое революция? Республика?

— Да мать её..., республику! — как подземно прогрохотало в Крымове.

Не без жалости посмотрел Гучков на эту глыбную голову на широких плечах: какую жестокую узость полагает армия всем людям, любому самому толковому. Арестовать Исполнительный Комитет — ну, такая мысль у самого Гучкова в первые дни мелькала. Но — разгонять вообще всю революцию?

— Да ты что, Александр Михалыч! — он тихо возражал, ему даже, кажется, страшно было, что эти слова произнесены в его кабинете. — Да у тебя представление о демократии есть?

А Крымов смотрел со своей идольской непроницаемостью.

Смотрел и удивлялся: как же он с таким хлипаком собирался идти на государственный переворот? Откуда он приписал ему военные качества, — что три раза стрелялся на дуэлях, да в юности побывал в Трансваале? Да разве можно было на него серьёзно покладываться? Да как же они не разговорились раньше: одного ли, единого ли они хотят?

Крымову несомненны были в том, что он выложил, польза и спасение России. А эти помешанные на демократии — отдавали Россию под публичный дом?

Открываться Гучкову дальше — даже и не следовало. Поостеречься.

Ну, только в последний раз:

— Всё-таки, может, — спросишь своё правительство? Посоветуйтесь там? Я могу в Петербурге — дня два подождать. Потому что действовать — сейчас момент. А потом — будет поздно.

Как ни грозно и горько, но Гучков ещё усмехнулся, улыбнулся, вообразя, что бы сделалось с Временным правительством, если бы предложить ему такое на заседании: князя Львова бы расплющило, Милюкова хватил бы апоплексический удар, Некрасов бы нагнулся для укуса исподтишка, а Керенский штопором взвинтился бы до потолка и потребовал арестовать Гучкова.

— Нет, Алексан Михалыч. Я в правительстве — единственный человек, кто может от тебя такое выслушать — и не применить репрессий.

Однако, он был и жестоко озадачен: если у Крымова такие замыслы и хватка — как же можно ему отдавать Верховное Главнокомандование?

Гучков уже усумнился, уже жалел, что так сразу предложил, не расщупавши, положась на прежнее доверие. Он искал теперь запасной ход, оттяжку. Он не назвал прямо ведь времени назначения — и тут можно было поманеврировать.

— И я тебя очень прошу: пока подойдёт твоё назначение — ты ни с кем и нигде подобного... Ты прими сдержанность за правило...

— Что? — спросил Крымов. — Какое назначение? Да если вы депутатов себе на шею посадили — так неужели я от вас назначение прийму? Нечего мне с вами и делать. Этакое мне — не по душе. Ты лучше — своё окружение расчисть, у тебя шваль собирается. Уеду в корпус сейчас же.

Гучков опять пожалел. То слишком быстро приобреталось, а то слишком быстро терялось.

— Ну, зачем же так сразу отказываться? Подожди, подумай. Поживи. Поговорим.

— Не. Не, — хриплым дыханием отвечал Крымов. — Нечего делать. Завтра же уеду.

— Куда ж ты уедешь? — усмехнулся Гучков. — Это — бегство. С этим — бороться надо. От этого не уедешь. Оно к тебе и в корпус придёт.

— В Третий Конный?! — рявкнул Крымов. — Да я первую же солдатскую депутацию нагайкой встречу.

— Нет, нет, погоди. Я тебя так не отпущу. И в крайнем случае ты должен будешь мне кого-то посоветовать. Подумай несколько дней.

— Да мне и думать нечего. Тебе — демократического генерала? Так возьми Деникина. У него мозги — в аккурат такие, как у вас.

К главе 586