589
Витебск и Полоцк уже прямо
были связаны с Петроградом, и с этих станций солдат в поездах ещё увеличилось,
— да не командами по служебным командировкам, не возвратных
отпускников — но каких-то самовольных поездчиков, это
проявлялось в чём-то, и была ли у них всех станция назначения и знали ли они,
куда ехали и зачем, — сомнительно. Теперь не стало им нужно брать билеты, шли в
любой вагон, — отчего и не ехать?
От Витебска увидел и понял
Ярослав хуже: не те солдаты оскорбительны, кто расстёгнут, чести не отдаёт,
курит или семячки лускает,
— а кто перепоясан, да только офицерской шашкой и офицерским револьвером. Или ещё
хуже: сверх шинели, как солдаты носят Георгия, прицепил себе офицерский орден
Станислав с мечами, да накривь, с поболтом,
— и таких два-три мелькнуло на пересадке в Полоцке.
Это всё приходилось грозно
понять: сорвали с офицеров, не подарены же.
То он всё ехал и мучился от
стыда, что не смеет заступиться за своих соседей по купе, мучился, но и
понимал, что он один не может изменить сломившегося общего положения. И
вспоминал, что эти все солдаты — сами не виноваты, что это — наши младшие
братья, которым не так объяснили.
А вот — с холодком
почувствовал и себя самого под угрозой.
А на станциях не только
жандармов не стало — но и комендантских пунктов как будто.
И вот что на полоцком
вокзале он заметил с удивлением: на такую увеличенную массу солдат стало офицеров
совсем мало, куда меньше, чем их должно быть обычно: то ли не ехали вовсе,
избегали, попрятались? То ли — представить нельзя — ехали, но переодевшись?..
Такого унижения для себя
Ярослав бы не пережил.
На пересадке в Полоцке он
сам поволок свой чемодан — но вдруг вывернулся невысокий веснушчатый скромный
солдатик и сказал:
— Ваше благородие, вам ить неловко, дайть, я перенесу!
Солдатик оказался как из
своей роты, совсем родной, не тронутый общим хамством.
(Да и все такие, лишь бы им очнуться, напустили на них пьяного мороку!) Он же
помог Ярославу и сесть на вилейский
поездок.
Тут уже и все вагоны были
3-го и 4-го класса, но прежде — да три недели назад, когда Ярослав ехал в
отпуск, — на отдельных вагонах была надпись — «офицерский». Теперь такой таблички
он нигде не увидел.
В вагоне, куда попал
Ярослав, было много народу, да все места заняты — и поперечные, и продольные,
вдоль прохода, тут не разложишься, не ляжешь нигде, кроме верхних полок, а те
уже захвачены солдатами и мужиками, — но лежать и не
предстояло, через несколько часов надо было слезать на пересадку.
При посадке мелькнуло ему
несколько офицерских погонов, не старше
штабс-капитана. Но в самом вагоне как сел и отпустил помогавшего веснушчатого
солдатика, — ни одного офицера вблизи себя, вокруг себя, на просмотре — не
видел Ярослав. Сидели — солдаты, мужики, бабы. Шинели, тулупы, поддёвки,
свитки, чуйки — деревня и мелкогородская публика из
недалёких мест, — а офицеров как вымело, как будто не на фронт шёл поезд, не
залегала рядом громада действующих войск.
В иное время и представить
бы лучше не мог Ярослав, как ему попасть, в самую гущу простого народа. Но
сейчас он не в себе, напряжённо сидел, с сомнением и томлением. Хотелось ему
скорей бы, скорей бы к себе в часть.
Разговаривали все сразу в разных
местах, но звонче всех были солдаты, их больше и слушали.
Один солдат, с наянливой
игрой голоса, самодовольно рассказывал, как в Петербурге повидал всех самых
крупных бывших людей — и Штюрмера, и Протопопова. Да
как же это ему удалось? А он — сам их арестовывал.
Публика вся обратилась к
нему, онемела даже.
— И — какие ж они?
И — мог бы сбрехнуть парень, да не сбрехнул.
Наслаждаясь своим приговором:
— Да люди обнакновенные. Да я — покрасивше
их.
А наискосок, у прохода,
сидели два матроса гвардейского экипажа, неизвестно зачем-почему ехавшие в эту сторону, на сухопутный
фронт. Не уступая ловкому солдату, стали и они рассказывать, голосом на
четверть вагона, а на остановке и дальше слышалось: как они плавали на царской
яхте «Штандарт» и подглядывали в каюту Александры Фёдоровны, когда у неё
офицера были в объятиях.
Старый высокий мужик в
продранном тулупе, в объёмистых валенках, насочавших
влаги, на все рассказы только крестился:
— Гос-споди,
Иисусе Христе! Гос-споди...
Яхту матросы называли
правильно, — но уж так ли они плавали на ней? а всё остальное! — врали в духе
этих недель, как установилось. И долг офицера и просто порядочного человека
требовал бы от поручика Харитонова — строго их осадить. Но ещё в Москве
насмотрелся он пакостного «Московского листка»,
который и в худшем тоне и даже карикатурах вязал императрицу с Гришкой
Распутиным, сажая государя дурачком под стол, — и вся
русская столица, и вся образованная публика — видела и не возражала, а
ухмылялись многие.
Нет, сломилось, повернулось
что-то выше — и ничего не мог сделать поручик Харитонов, а только внутренне
возражать. И только слушать дальше: что Гришка хотел помирить царя с немцем, а
князья ему не дали, убили. Что теперешнее правительство хотело отпустить царя в
Англию, и о том сносился царь с царицей шифрованными телеграммами, но Совет
рабочих депутатов про всё то узнал, накрыл — и посадил
царя с царицей за решётку.
А что государю и государыне
пришлось за эти недели испытать, пережить, подчиниться? Уж трудней, чем
Ярославу перетерпеть эти несколько часов в вагоне.
В каракулевой шапке и с
короткой финской трубочкой, лесопромышленник или торговец, рассказывал, как на проеханной сейчас станции на той неделе арестовали солдаты
жандармского подполковника, сорвали с него погоны — а сестры из стоявшего на
путях земского санитарного поезда разодрали те погоны себе на клочки — на
память о прошлом режиме. А самого подполковника солдаты повели с собой в
теплушку увезти прочь — и, ведя, не давали ему переходить через товарные
составы по тамбурам, — не, ныряй под вагоны, как мы ныряем.
И — куда его могли увезти в
своей теплушке? Трудно воображалось, чтобы сдать властям. Уж не застрелить ли
на перегоне и выкинуть через дверь?
За минувший день сам поразясь своей ненаходчивости и
неумелости, Ярослав представил, какая ненаходчивость
должна сковывать вот так неожиданно схваченного человека — уже понимающего, что
сейчас его будут расстреливать, и от этого особенно не могущего найтись, как же
правильно вести себя, чтобы не расстреляли.
Уж недалеко было до Подсвилья,
а там скоро и ветка на Глубокое. Казался
полон их вагон — но во встречных поездах виделось ещё куда полней, и всё
солдаты, в такой густоте, что и на площадках стояли, — откуда же и зачем
столько их ехало, прочь от фронта? Столько их ехало, не проверяемых ни по
билетам, ни по документам.
Получас за получасом шла
вагонная жизнь — то покачка и постук,
то остановка: то, при подаче назад, перебегающий лязг буферов, то, вперёд,
натужный скрип тяг. Кто-нибудь бегал с чайниками за кипятком, разливали по
жестяным и эмалированным кружкам, пили на столиках и на коленях, доставали снедь из мешков и рушали. В своём
отделении все притерпелись к своему поручику, он не казался тут странным,
лишним, — а как в своей части. Настроение было у всех самое мирное, разговоры
растекались на своекожное, а о Питере, о царе, о
революции и не вспоминали больше, и не говорил никто.
Но когда-то надо было выйти
в уборную. Ярослав пошёл.
Не только обычной болтанкой
поезд мешал идти, но нагорожено было в проходе и мешков и ног, выставленных и
поперечных, — и не все подхватывались убирать их, а должен был Ярослав
аккуратно обступать или вежливо просить.
Уже серело, к вечеру было,
проводник поднимался к фонарям в перегородках, проверял, менял свечи.
А в узком
тесном тамбурке перед уборной, где накурено было
вовсе сизо, — вольно стояли трое крупных солдат и друг другу покрикивали сквозь
грохот поезда. Может быть, они только всего, что курили или для вольности
стояли тут, — но не мог Ярослав тронуть ручку уборной, прежде не спросивши:
— Вы... не сюда... товарищи?
А как было спросить? Ярослав
любил говорить солдатам «братцы», но здесь бы это звучало заискивающе.
«Товарищи», — теперь все говорили так...
Высокий худой солдат,
черноусый дядька хохлацкого вида, с подвижной мимикой, ссутулился через дым,
наклонился к поручику, одну щеку перекосив, глаз прищуря,
и крикнул — перекрикивая грохот поезда, самый сильный тут, над колёсами, да в
маленьком тамбуре, — нет, просто крикнул на поручика:
— А-а-а! Вот он! А ну, сымай шашку, ваше благородие! И револьвер сымай! Сдать оружие!
Холодно-горячим исполоснуло
поручика Харитонова, он вскинул подбородок.
Толчком к действию.
Но — какому? Уже нельзя
ответить примирительно! Уж невозможно искать добрый тон!
Но — что??
И — не первому переступить непоправимую
границу.
Как знакомый неотвратимый
нарастающий подлёт близкого снаряда — вот, сейчас грохнет! И — ничего нельзя
остановить!
Под ногами грозно стучало,
унося наискось.
А второй солдат, который
ближе стоял — с тупым невыразительным одутловатым низом безбородого лица, — без
выражения и без крика, рта не раскрыв, сразу взялся за портупею, за косой
ремень, на котором держалась офицерская шашка, — рвануть!
Во вьющуюся секунду Ярослав
Харитонов как вывился из тела своего, уже
попрощавшись с ним, — всё равно подошло прощаться, уступить нельзя, и что-то
случится сейчас невообразимое. Вывился — в жалости к
своей несостоявшейся молодой жизни, к этому глупому попаданию, к этому жалкому
концу мечтавшегося офицерского пути.
И черноусый, нагнувшийся, не
выказывал, чтоб шутку затеяли, — а глядел как разбойник.
Всего-то вот так предстояло
ему кончить, сейчас! Кончить, потому что отдать оружия он не мог, и остаться
жить после оскорбления — тоже.
Выхватить
шашку было негде, разве только подбоднуть черноусого
обушком, — но отбиться руками в тесноте от трёх здоровых нельзя — и отступить
назад через прихлопнутую дверь опоздано — а ещё можно
было выстрелить в одного.
И — не решив, не соображая,
— сама проворная правая шмыгнула по боку расстёгивать кобуру.
Молодой — широкая челюсть, уцепясь за портупею двумя лапами, а
ещё не рванув, сам себе загораживал и не видел.
А черноусый дядька заметил —
и долгой левой перехватил правую Ярослава, вжался
пальцами:
— А-а, гадёныш,
кусаться?
Это — кто гадёныш, о ком говорилось? — не успевало вместиться в
сознание.
Уже не хватало силы и
простора — оба локтя упёрлись сзади в стенки — освободить руку при пистолете
или спасти шашку, — а тут из дыма насунулся ещё и третий.
Это был сильно широкоплечий шароголовый мрачный боровок, и глазки маленькие, страшней
тех обоих.
И от
этого, как не от первых двух, понял Ярослав, что пощады ему не будет сейчас:
свирепый этот, с кабаньим оскалом, короткими сильными руками — как будто в
разведке на языка насунулся вот на немца.
И этот третий закричал яро:
— Стой! Стой!
Уж и без того стоял
Харитонов, откачиваться некуда и не хотел. С презрением к этим трём
неблагодарным тупым дуракам, растоптавшим всю его
веру в русского солдата. Оставалось рук — не отдать шашку, не отдать пистолет,
и то уже не хватало.
— Стой! — ещё лютей кричал кабанок. — Стой, не трогай! Это же — наш поручик, это свой!
И, совсем насунувшись
Ярославу к лицу, как бить его хотел головой в подбородок, и перекрикивая грохот
колёс:
— Ваше благородие! Да ты
помнишь меня? Я — Качкин, Аверьян!
Мы — из Пруссии выходили вместе!
И — спускаясь обратно в уже
покинутое тело своё, возвращаясь жить в чести, Ярослав помягчевшими,
послезевшими глазами снова увидел этого увалистого кабанка, короткоухого, как тот показывал над ямой, что копать будто не в силах:
— Качкин,
вашвысбродь, по-всякому может! И ничего не докажете.
И его решительное лицо не
выражало виноватости.
Ноги огорячились,
отмякли, отпадали.
*
* *
Все леса зашаталися...
(из песни)