590
Стать обер-прокурором
Святейшего Синода (и показать им всем!) — заносился в мечтах Владимир Львов,
когда хаживал, после университета, вольнослушателем в Духовную Академию, — но,
конечно, никаких реальных шансов не было у него никогда. Пламенное сердце его,
не мирящееся с несправедливостью, клокотало ото всех гнусностей,
которые вершились в церкви. Но всё влияние его было — членство, а потом
председательство в думской комиссии по церковным делам.
И не ждал он в наступающем
году сотрясательного хода событий. Однако у себя в имении в Бугурусланском уезде под этот Новый год с семьёю запели
«Боже, царя храни», наливая в таз с водой смесь белого, синего и красного воска
ёлочных свечей (жена считала всякое гадание противоцерковным,
но под Новый год у них разрешалось), — и вдруг почему-то, необъяснимо, вся вода
в тазу сразу окрасилась в красное. Вздрогнули такому предсказанию.
Столько крови прольётся?
И вот —
пронеслась огненным вихрем великая революция, и новое правительство нуждалось
кого-то назначить обер-прокурором — а никого и близко не было, хоть чуть
касавшегося церковных дел, — и все взоры обратились на Владимира Львова,
приехавшего из Бугуруслана на думскую сессию, вознесло его вмиг и на обер-прокурорство, и в члены правительства, — он благодарил
Провидение за такую судьбу.
Ехал ли он теперь в
автомобиле или в поезде, отмахивал ли длинными ногами по залам Мариинского или по коридорам Синода, — он так и слушал, как
внутренне в нём отстукивало, сердце в груди и кровяными волнами в висках: обер-прокурор-Святей-шего-Синода!!!
Ну, теперь он расчистит это
затхлое гнездо! Ну, теперь он пропишет всем идиотам и
мерзавцам на митрополичьих и епископских местах!
Уже знал он, что в обществе
стали его звать «русский Лютер», и ждали от него великого разгрома церковной
рухляди, — и такая необузданность, ой, была в нём, ой, была! (Одна жена умела
его сдерживать, но она осталась в Бугуруслане.)
Да, его принцип всегда был —
взаимное невмешательство церкви и государства. Но этого надо было добиваться
при царе. Это можно будет установить потом, при республике. А теперь, на первое
время, надо переустроить Синод, излечить церковь от язв, от удушливой
атмосферы, — а потом уже невмешательство.
Но в духе общих принципов
революции, на первом же своём заседании Синода 4 марта Львов так и объявил
духовным детям: отныне — Синоду полная свобода по делам церкви. Цезарепапизма больше в русской церкви не будет! И предложил
тут же вынести из зала символически присутствующее царское кресло. Вынесли.
Сила положения Львова была в
том, что все эти старцы полностью растерялись: не только не промямлили ничего в
защиту царя, но распространяли отречение оглашением в церквах и поспешно
снимали поминания царя из церковных служб. А ведь
сколько могло бы быть конфуза и затора Временному правительству, если б иерархи
упёрлись. Но Львов пригнул их властной рукою.
А первый, кого ему надо было
вышибить, — митрополит петроградский Питирим, был в
дни революции даже временно арестован, перетруханный
отпущен домой, в Синод не являлся, связи его с Распутиным были известны, —
вышибить его не представляло труда. Уволили на покой!
И не спрося Синода, Львов
телеграммой вызвал на митрополию в Петроград уфимского епископа Андрея
Ухтомского — первейшего умницу, реформиста, который хотел устроить приходскую
общественную жизнь, и чтобы сельские батюшки умоляли сельскую интеллигенцию
помочь священникам приспособиться к новым революционным формам жизни. Пока же
Андрей Ухтомский ехал — во временное управление петроградской
кафедрой вступил скромненький гдовский Вениамин, в
котором Львов не предвидел сопротивления.
Однако он переоценил свою
победу над Синодом. Да был слишком занят на заседаниях правительства, тут
решался вопрос ареста царя, царицы, смещения Николая Николаевича, — когда же
через несколько дней Львов снова явился в заседание Синода, на этот раз
вышибать митрополита московского Макария, — то
неожиданно встретил дерзкий бунт иерархов. Синод не только отказался отставлять
Макария, но заявил, что желает воспользоваться
благами объявленной свободы и отделения от государства и просит обер-прокурора
не проявлять свою единоличную волю, а Синод решит сам!
Ах вот как?? 200 лет жили в дружбе
с поработителями народа, были рабами бюрократии, 200 лет не вспоминали о
свободе выбора, а когда революция им поднесла?.. Что ж они не вспоминали о своей канонике раньше?
— Да неужели у вас такая
дерзкая мысль, — загремел на них Львов, — что до Собора вы станете вершителями
церковных судеб? Да вы сами не каноничны, император выбирал епископов из трёх
кандидатов. Если вы такие совестливые — откажитесь сами от своих мест! В чём
гарантия, что вы будете управлять церковью лучше, чем я, Львов? А разве моя власть
не от Бога??
Зароптали иерархи, что
Церковь никогда не переживала такого давления.
— Так переживёте! —
предупредил их обер-прокурор.
Быстро же перехватили святые
отцы методы революции! Львов дал волю своему гневу, — а он страшен был в гневе,
знал, чёрные брови его метались, как рога у быка. Он быстро им объяснил, что сперва прометёт метлою дочиста, как требуется, — а лишь
потом будет у них свободная церковь! Да он всех их разгонит, вот что!
Но иерархи не обратились в
бегство, не полегли, а подали — да заранее подготовленное! — коллективное
прошение об отставке. И даже самые тихие, как гдовский
Вениамин и литовский Тихон, — оказались среди бунтарей, чего Львов никак не
ожидал: они были — не заядлые, они были не распутинцы,
их никто и не трогал, — чего они?!
Однако тут обрывалось
могущество Львова, это он сообразил. Коллективная отставка Синода в такие дни
могла бы подорвать и Временное правительство, большую внесла бы сумятицу! Этого
Львову не простили бы в самом правительстве: он же знал по тайным заседаниям,
как у всех голову ломит, сколько задач.
И тогда он решил святых
отцов перехитрить: смягчился, обещал подумать, — а их просил в отставку не
подавать.
Он вот что задумал: ринуться
в Москву, где как раз проявлялось и сплачивалось прогрессивное духовенство —
протоиерей Цветков, священник Востоков, уже создали московский комитет действия
духовенства, — ринуться к ним туда и общественно-церковной волной свалить Макария с той стороны.
Сказано — сделано! Перебудораженный, протелеграфировал, предупредил, в субботу выехал
в первопрестольную, а в воскресенье, вчера — уже проводил собрание
прогрессивного духовенства в покоях епископа можайского
Дмитрия, тут были и из мирян известные Кузнецов, Новосёлов, Громогласов, — тут
Львов был как бы вполне среди своих, прогрессивной понимающей общественности, и
мог говорить откровенно: что призывает их поддержать его в борьбе с Синодом и
доказать, что вся полнота власти — в руках Временного правительства. Сам
же он от своей твёрдой позиции не отступится ни за что! А также просил их
помочь подыскать вместо престарелого безвольного Макария
кандидатуру нового митрополита, который будет уставлен не назначением, но
избранием, ладно. Уж тут-то ожидал Львов дружности и сплочённости — но епископ дмитровский зачем-то привёз на совещание бывшего епископа
владикавказского, уже на покое, проживающего у него в доме. И
этот владикавказский внёс не то что диссонанс, но просто сильно расстроил
собрание: он с упорством выступил, что прокурорская власть не должна мешаться в
дела церковного управления (с каких это пор они такие стойкие стали?), — и даже
резко обвинил, что Львов в Петрограде явился в покои митрополита Макария с вооружённой командой, офицером и солдатами, для
ареста митрополита.
— Клевета! — закричал Львов.
— Клевета!
Однако единство собрания
было сильно испорчено.
Всё же постановили: просить Макария покинуть митрополитство.
Но у Львова не осталось
ощущения, что он взял верх: просить покинуть — это не то, что прямо отставить.
Нелегко ему было нести
духовную власть!
Сегодня весь день в Москве
он провёл активно. Побывал в синодальном училище, но это больше для формы, как
положено ему по службе, а по душе — кинулся в учреждения чисто гражданские, ища
прилива сил. Сперва поехал к комиссару Москвы Кишкину,
жаловался на противодействие синодских иерархов и просил помощи комиссара.
Кишкин мялся, повёл его в Комитет общественных организаций: тут были люди
решительные, овеянные революционным духом, и дружно постановили: поручить обер-прокурору принять меры к немедленному
увольнению Макария на покой.
После того ещё успел Львов
на заседание городской думы. Он вошёл во время речи — но заметно, и гласные
приветствовали его дружными аплодисментами. А Львов — приветствовал их от имени
Временного правительства, облечённого всей полнотою власти. Тогда городской
голова Челноков просил передать правительству, что Москва, с восторгом
принявшая перемену образа правления, ему верит и будет
поддерживать во всех начинаниях. Тогда Львов выступил второй раз, уже не
официально, а сердечно. Заявил он думцам: что поскольку православие — важная
отрасль государственной жизни, а Москва — центр православия, то просит он
городское самоуправление оказать содействие в деле очищения духовенства от тех
элементов, тех плевел, тех тёмных сил, которые своим прислужничеством
старому режиму позорили церковь, — а сегодня вставляют палки в колёса реформ.
— Но я — не такой человек, —
гремел он, предупреждал и врагов дальних, — у кого опускаются руки! И те палки,
которые вставляют мне в колёса, — я обращу против них же самих!
Рукоплескали.
Сильно подбодренный
общественностью, после обеда в ресторане Львов поехал на частную квартиру, куда
приглашены были видные миряне-реформисты — опять же Кузнецов, Новосёлов и сам
Евгений Трубецкой. Обсуждали с ними реформы, создали комитет для подготовки Предсоборного совещания.
И наконец, уже вечером,
собрали в епархиальном доме весь московский церковный актив: по обстоятельствам
революции и настроению времени только свои, активные, и приходили, а
реакционные сидели дома. Председательствующий Цветков благодарил обер-прокурора
за его заботу о нуждах церкви и духовенства.
И Львов, растроганный,
сказал: сердце его исполнено глубокой радости от такого многочисленного
собрания. Он — считает своим долгом отстаивать в Синоде права церкви,
духовенства и мирян. Он — просит позволения быть истинным выразителем их нужд
перед Синодом.
Аплодировали дружно, и
выразили полное позволение и доверие.
Постановили: послать к Макарию депутацию и требовать, чтоб он отказался. Провести
в епархии сплошь выборное начало, а на 6-й неделе поста, — сегодня начиналась
5-я, — выбрать и митрополита. Настолько ясно было, что Макарию
теперь не устоять.
Таким образом, Львов мог
торжествовать: своей московской поездкой он хорошо подкопался под Макария московского, пока он там в
Петрограде в Синоде сидит «первоприсутствующим». А теперь — закрыть зимнюю
сессию Синода — и до-после-Пасхи!
Ещё принесли ему из
Троицкого посада, из Духовной академии, что студенты там недовольны
академическим начальством. Львов оживился: поддержать! — и назначил туда
ревизию.
Но тем временем запускалось
дело в Петрограде. Гнать туда! Прочёл он в газетах, что у Андрея Ухтомского,
видно, лопнуло терпение ожидать митрополитства — и он
поехал на фронт, агитировать за войну.
Да, в Петрограде как раз
было проще: не выбирать бы митрополита, а назначить уже подготовленного. Но
нельзя было придумать, как же теперь отступить от выборного принципа,
республиканская идея.
И она должна разлиться на
всё Мироздание.
*****
|
К
дням минувшим нет возврата! Русь
царизма миновав, К
светлым вольностям заката Паровоз
летит стремглав. («Русская
воля») |