ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ МАРТА
ВТОРНИК
592
Генерал-майор Савицкий,
начальник пехотной дивизии, ещё вчера получил распоряжение из корпуса: дивизию
посетят два члена Государственной Думы, они выступят с речами, устроить
обширный сбор представителей всех частей.
Офицеры дивизии
взволновались: государственные люди и прямо из Петрограда! В томительный клин
одиночества, где офицеры казались покинутыми, входили светлые фигуры поддержки.
В сегодняшней обстановке это было едва ли меньше, чем раньше бы — приезд
Государя.
Устроить солдатский сбор ото
всех частей, также и с передовой линии, и не помалу, тысячи на полторы,
оказалась задача не простая, но штабные охотно хлопотали, то и дело перенимая телефонные трубки. За селом поспешно сбивали
возвышение для речей. Убедили Савицкого, что трибуну надо обтянуть красной
бязью, что все теперь так делают, иначе это даже вызов или неприличие.
Всё для всех было необычно,
а уж солдатам тем более: собраться не на парад и без винтовок, и не приказ
выслушать, а на какое-то говорение с посторонними — и начальство не запрещает.
Отовсюду, меся рыхлый снег, сходились к назначенному часу. Их ставили в карре вокруг трибуны, но и строимые и строящие чувствовали
себя не в обычае, и строй только что не растекался в круглую толпу.
У солдат кое-кого были
красные лоскуты на шинелях. У двух-трёх офицеров — тоже бантики, небольшие.
Стояло оттепельно,
светлеющая пасмурь: облачный
заклад расходился к тонкому — а так и не открылось.
Невысокий Савицкий, туго
накрест перепоясанный, при шашке, с коротко подхваченной бородкой, в шестьдесят
лет — офицер-молодец на сорок, расхаживал хмурый, с поджатыми губами, не к
празднику.
Ждали депутатов на
автомобиле — те всё не ехали, и время текло, что-то по дороге случилось, — а
приехали на час позже в выездных глубоких санях, запряжённых тройкою крупных
артиллерийских лошадей — и в гривы всем трём были вплетены красные ленточки.
Из саней первый выскочил
какой-то проворный штабс-капитан с непомерным красным бантом в четверть груди,
да не красным, а невыносимо алым, — и стал подавать руки вылезающим депутатам,
но тут подоспели и другие помочь.
У одного депутата —
высокого, остроусого и с острою вскидкой, бант на
шубе был поменьше, среднего размера. А у другого — приземистого, доброго вида с
курчавой бородкой, — совсем небольшой, и скорей не красный, а бордовый, чуть ли
не бархатный. А больше ничего в депутатах революционного не было, оба, видно,
из барской породы, и в шубах таких же и шапки дорогого меха. И шагали важным
шагом как бы по петербургскому тротуару и неловко взбирались туда, на помост, подсаживаемые.
За ними поднялся сухой
подвижный Савицкий. И взлетел туда же штабс-капитан с большим бантом. И этот
штабс-капитан, ещё вчера императорской службы, вдруг звонко и как бы очень
привычно закричал над солдатской толпой:
— То-ва-ри-щи!..
Первым начал речь депутат с
курчавой бородкой, Демидов. Он снял шапку, и волосы его оказались тоже в домашне-уютной причёске. И когда чуть улыбался — то это
добро получалось и успокаивало в намерениях революции. И говорок у него был
приятный барский, хотя голос простуженный или перетруженный.
Напомнил об отречении
Государя — но безо всякой революционной ярости, а скорей как неизъяснимый ход
Божьих событий, которому все мы подчинены. Вся армия и вся страна приняла весть
о перевороте с восторгом, говорил он, но и восторг звучал не как уносящий сердце,
а всё из того же фатального ряда, с которым не поспоришь. Новое правительство
призвано проявить мощь России во всём блеске — и не того же ли самого хотим и
мы, солдаты? Так надо беспрекословно подчиняться Временному правительству, с
глубокой верой в него и в Государственную Думу.
Солдатские лица с большим
вниманием и удивлением смотрели туда, вверх.
Честь обновлённой России —
нам дороже всего, журчал депутат. Мы победили врага внутреннего — а теперь
давайте победим врага внешнего. Победа нам нужна, как хлеб насущный, как
воздух. Без победы невозможно торжество свободы. Народ для того и сделал
революцию, чтобы лучше вести войну. Патриотический клик «всё для победы» нашёл
горячий отклик в сынах свободной России. Наш солдат готов принести свои силы на
алтарь свободы и родины.
Из-под папах всё так же
смотрели наверх как на диво невиданное — и молодые лица необработанные и
бородатые устоявшиеся. Выражение было: что-то явилось высшее, сверху, оно
знает!
А если победы не будет — то
немцы унизят нас, и мы не сможем заняться нашими преобразованиями. За недовоёванную войну на нас ляжет проклятие потомства. Если
враг сейчас победит — мы не расплатимся и внуками, и нас превратят в рабов. Наш
долг перед нашими матерями, жёнами, сестрами и детьми — оберечь их от нашествия
лютых иноплеменников. Неужели мы подарим злодею Вильгельму нашу святую родину,
теперь освобождённую?
Про Вильгельма-то было всего
понятнее.
Без разгрома проклятого
германского гнезда не может быть никому свободы в Европе. И не можем мы не
иметь ключа от собственного амбара: нам необходимы Босфор и Дарданеллы. Пусть
не останутся бесплодными наши жертвы двух с половиной лет войны. Забыть ли наши
могилы в Польше и Галиции? Теперь враг притаился и ждёт, не ослабится ли наша
мощь, и тогда он бросится на нас в напоре отчаянья. Но трепет и ужас охватит
немца, австрийца, турка, когда они увидят, что мы от революции не ослабли, а
окрепли! А наши верные благородные союзники, которые всегда верили не старому
правительству, а русскому народу... Солдаты! Не пожалеем наших сил и жизней! не
посрамим земли русской!
Гладко у него выходило. Тем
ли польщённые, что их вызвали слушать таких важных господ, солдаты слушали
беззвучно, бездвижно, кто и рты полураскрыв.
А тут-то депутат и скажи
самое главное, не упустил. Что войско без дисциплины немцам не страшно. Кто
сеет раздор между солдатами и офицерами — тот губит свободу. Смута между нами
была бы для врага радостью. Русский солдат должен с негодованием отвернуться от
лукавых голосов, призывающих его не слушаться своих прямых начальников. Наши
офицеры дали клятву быть с нами заодно — так подчиняйтесь им! Только старый
строй мешал офицеру и солдату объединяться. У офицера — специальное военное
образование, он прошёл все степени службы, знает дело. Во всех армиях мира есть
офицеры. Без офицеров вы сами перестанете быть солдатами.
— Каждый из вас теперь — не
обезличенный и забитый нижний чин, а сознательный воин, гордый своим званием. А
вне строя — свободный гражданин, получивший возможность... Но это не значит,
что вы не должны уважать офицеров. Офицеры и солдаты — одно целое, они вместе
проливали кровь.
Поняли, что конец, и солдаты
крикнули своё «ура». Кто-то папаху бросил в воздух — побросали и другие.
Впрочем, хотя «ура» звучало
дружно — опытное ухо Савицкого отличило, что кричала ещё четвёртая ли часть.
— Сложим наши головы за
родину! — ещё нашёл голос прокричать депутат, — и доплеском
«ура» солдаты обещали сложить.
Добродушный Демидов надел
свою круглую шапку — высокий же остроусый Тройский
снял свой пирожок, обнажая гордую причёску назад, — и настороженно поглядывал.
Голос его оказался острее, дерзее, взносчивей, — и держался он как
летел в облаках.
— Товарищи! Мы приехали к
вам от нашей славной Государственной Думы, решившейся свергнуть жалкого деспота
Николая, сорвать вековечные оковы царского самодержавия. Совершилось великое
чудо возрождения нашей родины. Русский народ, как могучий богатырь, стряхнул
иго царизма — и пришла свободная демократия. Глаза всего мира обращены теперь
на нас! Перед всеми нами теперь — широкое и светлое будущее, если мы соединимся
с Временным правительством. До сих пор русский народ не мог строить своей жизни
по пути благосостояния. Царь собирал деньги с голодного мужика на содержание
своих дворцов. Армия не могла побеждать врага, а только жертвовала лучшими
своими сыновьями. Вы, сидевшие в холодных окопах! Вы теперь не забыты! Нынешнее
правительство смотрит на вас как на дорогих детей. Поверим же всей душой нашим
народным избранникам! Мы устранили тех изменников, кто мешал нам побеждать. А
кто теперь не подчиняется законному правительству — тот помогает врагу.
Иногда он резко-вскидчиво смотрел правей, левей, как бы увидеть, нет
ли мятежа или возражения. Но стояли всё так же хорошо, не качались головы, не
кривились притерпевшиеся лица, — и депутат продолжал лететь.
— Среди нас нет сторонников
войны как таковой. Но победа Германии была бы торжеством дома Романовых. Как
только Гинденбург распакует чемоданы в Смоленске — из них выйдет Николай II.
Впрочем, ни Гинденбурга, ни
даже что такое чемодан — половина солдат не знала, «чемодан»— это тяжёлый
снаряд.
— Произошло то, чего
Германия боялась больше всего: русский народ свободен! Но защита завоёванной
нашей свободы, за которую мы заплатили страданиями десятилетий, должна быть
теперь доведена до логического конца, чтобы были открыты пути прогресса. У
Гогенцоллерна только одна цель: потопить нашу революцию в крови. Протянем же
руку республиканскому народу Франции! Наш уход из коалиции подорвал бы её силы.
Горе тем, кто решается баламутить Россию! В домашних счётах мы разберёмся
потом. А теперь сольём наши действия с товарищами офицерами, ныне такими же
гражданами, как и вы. На ваши славные суворовские штыки наколите красные знаки
революции — ворвитесь в немецкие окопы и водрузите там эти знаки свободы! Петроград
дал России свободу — а вы дадите ей победу! Ура-а!
И с тревожным видом
протягивал тревожные руки, одну с меховым пирожком, вонзаясь в небо.
С тем же равным усердием
покричали «ура» и этому.
Тут высунулся вперёд
штабс-капитан с нестерпимо алым бантом:
— Да вы — спрашивайте,
товарищи! Вы не стесняйтесь, спрашивайте!
Стеснялись.
— Да вы — спрашивайте!
И тогда какой-то немолодой
озабоченный солдат спросил дребезжащим голосом:
— А прибавка жалованья —
нижним чинам будет?
Второй депутат ответил
витиевато, но больше в том смысле, что — будет.
— А вот, — пробасил тогда
приземистый бородач. — Мы слыхали: теперь кресты и
медали будут отымать? Так мы не поддадимся!
— Что вы, что вы, — радушно
раскинул руки первый депутат, — кто же осмелится тронуть ваши боевые награды!
А стоял на трибуне ещё ни
слова не сказавший начальник дивизии. Отвращенье ему было говорить — с этой
красной трибуны, своим безоружным солдатам, смявшимся в толпу, да и что
скажешь, ведь чёрт не надумает.
Только теперь по захолонутому молчанию можно было сравнить, насколько при
депутатах шептались. Савицкому не досталось кричать, он говорил даже как бы
тихо:
— Родина наша сейчас,
ребята, — в очень тяжёлом положении. Какого никогда не переживала. Враг занял
много городов и деревень — и мечтает продвигаться дальше. А у нас — смута.
Радоваться рано. Некоторые чины поняли происшедшие перемены в том смысле, что
теперь упразднены воинские уставы и уважение к офицерам. Но без дисциплины не
может быть победы. Помолимся Богу, чтоб он послал нам... честно выполнить свой
долг.
«Ура» он не крикнул — и ему,
стало быть, не крикнули.
И на том бы, может, и
кончилось спокойно — если б, видно, не было уговорено и подготовлено: по знаку
ли штабс-капитана — с десяток рьяных подбежало к трибуне и
тянулись принять депутатов на руки. За ними тогда и ещё полсотни
подбежало, уже из озорства. И депутаты отдались, привычно, как упали, в этот
ручной подхват. Подхватили их вряд ли уж так ловко —
под спину, под мышки, под коленки, — и, раскачав, кидали вверх с веселеющим
воем. Иногда взбрыкивала нога, рука, иногда отставала.
*****
КАБЫ
БАСНИ ХЛЕБАТЬ — ВСЕ БЫ СЫТЫ БЫЛИ
*****