595
Генерал Савицкий пригласил
депутатов отобедать у него. В другой дислокации было бы хлопотно их принимать.
Но сейчас стоял штаб дивизии в покинутом доме польского помещика, роскошная
столовая светло-зелёной отделки, и не такие видавшая пиры, и поместительная
удобная кухня, где уже с утра затеялся штабной повар, есть и припасы и вино. И
столовое бельё в доме на месте, и всякое настольное убранство.
За тем и понять от них, чего
он сам не понимал, или понять, что и они ничего не понимают. По речам — весь
ход дел им казался благополучным. Заметно разные у них
были взгляды, а вели к одному. Знали они что-нибудь особенное? Истекала эта
сила из нового Петрограда? Вот послушать.
Четвёртым к столу был
начальник штаба дивизии, высоченный полковник гвардейско-кавалерийского
роста, намного выше их тут всех. При каждом шаге звенели как колокольчики его савельевские шпоры.
В немитинговой
обстановке, вблизи, и депутаты оказались совсем доступными негордыми людьми, а
приземистый с курчавой бородкой Игорь Платонович Демидов, кадет, тамбовский
помещик, так даже просто милейший благодушный человек. В нём была та покойная
барская несомненность, которая допускает быть уже совсем простым, и та
насыщенность всеми видами бытия, которая не толкает человека выступать никаким
претендентом. И голос его тут, где не надо напрягать, оказался с приятным
припевом, и лицо всё время в улыбке.
А со вскинутыми
остринками усов Павел Павлович Тройский, прогрессист
из Твери, не так был прост, на каждой фразе чувствовались и претензии, и
образование, — но ничего якобинского в близком обращении не проявил, и тоже
дворянин, только что городской. И компанейский человек, с весёлым
поглядыванием на закуску и выпивку.
Оказывается, депутаты уже
несколько дней, с утра и до ночи, ездят по фронту, во многих воинских частях
произнесли речи, — вдвоём, подсчитали, 28 речей, — оттого и осипли.
— Но удаётся везде:
возглашаем «довести до победного конца» — и везде кричат «ура».
Савицкий испытывал обоих
колким поглядом.
Рассказывали депутаты и о
Петербурге, наверно, который раз, хотя уставшие их голоса нуждались в молчании.
И события, уже известные по газетам, ещё раз узнавались — но почему-то в
неточных, расплывчатых, даже миражных контурах. Все эти предметы —
Государственная Дума, Временное правительство, Совет рабочих депутатов —
выступали как отражённые в колеблемой воде, потерявшие свойства твёрдого тела.
— А что прикажете, господа?
— сплетал пальцы Тройский, и облачко шло по его
нервному лбу. — Тактикой скрывания событий, необъявления
солдатам, создалась бы в частях ещё худшая атмосфера недоверия.
А вот: рождаются дикие эти приказы,
неизвестно от кого к кому. Почему же Временное правительство не пресечёт
их?
Но, господа, разве вам не
сообщалась телеграмма Родзянки в штаб Верховного: все приказы Совета рабочих
депутатов попадают в армию нелегальным путём и не имеют никакого значения, так
как Совет депутатов не в составе правительства?
— Да в пустой след потом что
угодно можно разъяснять, это уже не действует. — Начальник штаба заметно
возвышался над всеми за столом. — Этот Приказ №1 перепоранил
всех как влетевшая в строй граната. И между офицерами и солдатами сразу легла
вражда. А что если добавлено там же о дисциплине — то этого никто не слышит.
Генерал-майор Савицкий не
давал старости собою овладевать, прекрасно ровно держался, на службе, в строю,
в бою. Глаза — быстрые, голова маленькая — подвижна, седина полузаметна,
и усы и бороду кругло-коротко стриг, не запуская в
почтенную старость.
— Да что «приказ №1», когда
вот уже, не спрося строевых, печатаются указания
генеральской комиссии при военном министре! И все они учат, как развинчивать
военные уставы. Вот... — показывал газету.
Ротный командир может
присутствовать на заседании ротного комитета лишь по его приглашению и только с
правом совещательного голоса! Напротив, представитель ротного комитета имеет
право контролировать совещания своих офицеров, собирать
обвинительные материалы на должностных лиц — и сообщать в советы рабочих
депутатов о попытках командиров вернуться к старому порядку. Если нет материала отдать офицера под суд, но офицер этот крайне
нежелателен солдатам, — то дивизионный комитет докладывает в Петроград о
необходимости отчислить этого офицера. Полковой комитет разбирает
недоразумения между офицерами и солдатами. Сойти с ума?.. А
младший офицер лишается всякой дисциплинарной власти и может жаловаться на
солдата только в ротный суд.
Этим двум господам, хотя и
важным таким, Савицкий выговаривал с горячностью:
— Положение офицеров,
господа, вы, или ваши петербургские друзья, или правительство, или газеты, —
сделали совершенно нестерпимым! Такого — никогда не бывало ни в одной армии
мира, и не может такое существовать. А сейчас газеты ещё обещают скорую отмену
смертной казни, даже за измену и шпионство. Армия без наказаний, и даже с
выборами офицеров, — да что вы, за дураков нас
считаете?
— Но господа! — изумлялся Тройский и поводил своими красивыми выразительными глазами,
созданными для адвокатских эффектов. — Выборы офицеров — кто ж это принял
серьёзно?
Грозно безулыбчивый
начальник штаба наложил измерительную сетку. Никакие «общественные права» солдат не существуют ни в какой
западной демократии. Во французской республиканской армии военнослужащие не
имеют избирательного права, ни права политических собраний. Солдат никогда не
имеет права переодеться в штатское и обязан быть на
вечерней поверке. А у нас в тылу уже от этого освобождают. И у них командир
полка имеет право дать солдату 14 суток ареста.
Когда повар с помощником
входили менять, он умолкал.
Депутаты были огорчены
упрёками, если не обижены: ведь это всё делают не они!
После вознесенья речей, да
видя их рядом, таких обиходливых, разумных,
симпатичных, — и правда удивишься, как мы сами бываем
не похожи на наши дела.
— Ну как же, господа, а
разве вы сами, вот этим приездом, не подрываете офицеров?
Добрейший полнолицый Игорь
Платонович, ещё расплывшийся в теплоте обеда, изумился:
— Мы-ы?
Но мы говорим только в укрепление!
— Нет, господа. Уже то, что
говорили вы, а не мы, что была форма сборища, а не военного строя, — эге,
думает солдат, значит есть многое такое, чего наши
офицеры не знают или сказать не хотят. Уже то подрывает нас, что вы должны их
уговаривать в нашу пользу.
— Господа! — перехватил
сообразительный Павел Павлович, поправляя салфетку на груди. — Положение
неприятное, конечно, но оно сложилось от неизбежного революционного хаоса, от
разно действующих инстанций. Надо перетерпеть и перестоять этот короткий
момент, — а уже дальше, уже вот начались все усилия к укреплению офицерства. Но
и многое будет зависеть от вашего, офицерского такта. Вот — комитеты...
— Какой-то шестилапый зверь, — перебил полковник. — Как он будет в
пехотном строю равняться?
— Но комитеты уже созданы,
этого не повернуть. Пусть это зло — а в каком-то смысле может быть и добро? Они
есть — так найдите к ним наилучшую линию. Если офицерский элемент стал бы умело
направлять комитеты, то было бы отрегулировано бесформенное солдатское
движение.
И ведь он искренне говорил,
счастливый дар! Вот так они и в Думе говорят? — слышат ли сами себя? И
сегодняшних своих крестьянских слушателей как они представляют? Или в
тамбовском, тверском имении лишь неделю в год?
Военные стояли наотрез: нет,
армия этого не переварит! Комитеты — это конец армии. Они уже кое-где лезут
мешаться и в боевую деятельность. Сотрудничать с ними — исключено. Если уж
упущено их разогнать — то надо их только обуздывать и
не давать расти.
— Напрасно, о, напрасно,
господа! — затронутый за важное, заволновался Павел
Павлович и успевал всех собеседников охватить подвижным взглядом. — Из-за того,
что политическая борьба в армии вообще нелепость, — нельзя офицерам сейчас от
неё отказываться. Она уже всё равно началась — так надо войти в неё и спасти
армию. Огонь, зажжённый декабристами, разве когда-нибудь погасал в офицерстве?!
Нет, глаза-таки
его присверкивали по-якобински,
это не почудилось. Ни к ладу, ни к ляду не приходились декабристы к сегодняшней
обстановке.
Савицкий печально покачал
головой:
— Господа, всё это мы
переживали и в Девятьсот Пятом. Я тогда служил во
Владивостоке. Сразу после октябрьского Манифеста исчезла всякая дисциплина и
всякая связь в войсках. Солдаты везде стали подозревать ненавистную «белую
кость», где её и помина нет. До того офицеры носили в кобурах белые перчатки
вместо револьверов. А тут — стали бояться своих же солдат, и впервые вкладывали
заряженные. Вы поймите этот вид нынешнего боя: столкнуться не с противником, а
с бунтом собственных солдат. Если простая смена частей на позиции стала
рискованной операцией. Если солдаты один раз узнали, что можно не подчиниться,
— то как командовать? А уступать — тогда конец всему,
станет не армия, а вооружённая толпа, страшнее для своей страны, чем для
противника.
— Но надо смело вступать в
комитеты, — не сдавался Тройский, — и направить их.
Офицерство должно вступить в союз с лучшей частью солдатской массы!
Зоркий полковник налетел
через стол со встречным:
— А вы — знаете эту лучшую
часть? Где комитеты создались — кто в них? Фельдшеры, ветеринары да писари! —
вот кого солдаты выбирают. В лучшем случае — прапорщики запаса да врачи,
окопная интеллигенция. Они-то солдат и будоражат. И вот им мы
должны уступить власть? А где комитеты уже ввелись — есть ли успокоение? Да
никакого, только хуже.
— Но может быть, — мягкие
ладони сжимал в примирение спорящих доброжелательный
тамбовский помещик, — тогда помогут делу отдельные офицерские комитеты?
— А чем может заниматься
отдельный офицерский комитет? Если солдатской массой будет заведовать
солдатский комитет, а боевая и строевая жизнь ещё пока у командования, — что
остаётся офицерскому? Разбирать внутренние офицерские дрязги?
— Но что же иное? Но что же
тогда? — покидая тарелку, вилку, нож, всем откидом в стульную спинку выразил разочарование Тройский. — Если вы
вообще не берётесь сотрудничать с комитетами, то что
же можно делать?
Савицкий подлокотил
голову, тёр по темени:
— Эх, господа. А неужели вы
не могли спросить армию, прежде чем совершать революцию? Как же штатские люди
могли не посчитаться с нами?
— Так вышло само, господин
генерал. Не поверите: мы проснулись — и не узнали Петрограда.
Начальник штаба пересек
режущими глазами:
— А зачем вообще был нужен
переворот? Что особенно плохого было раньше?
Это прозвучало как бы
неприлично. Демидов вежливо промолчал. Тройский тоже сперва.
Но пауза затянулась, и он сказал тихо, глядя в тарелку:
— Господа, к старому
возврата всё равно нет. Хорошо или дурно, — надо примириться.
— Хорошо, а вот пишут: в
Петрограде в руках Совета рабочих депутатов — тысяча двести пулемётов. Значит —
нам, на фронте, пулемётов не дождаться? И почему в руках Совета рабочих?
Да видите, объясняли гости,
запасных пулемётных полков, как вы знаете, во всей армии всего два, и оба
перешли на сторону революции. И для её поддержки оба желают сохранить свои
боевые силы в Петрограде.
— Желают! А
что же правительство?
Правительство?
Правительство... Депутаты переглянулись, Тройский профортепьянил пальцами по скатерти и улыбнулся с тонкой
остротою:
— Между нами, господа,
Временное правительство — как хороши, как свежи были розы...
И — замерли те расплывшиеся
контуры.
— А Государственная Дума?!
А Государственная Дума? Да
вот, все мы в разъездах...
— ... Вот, например, с
присягой курбет: Совет рабочих депутатов опротестовал присягу, и она теперь,
кажется, будет остановлена.
— Как? Как? — совершенно
изумились офицеры. — А которые части уже присягнули?
— Которые присягнули, —
перебирал Павел Павлович удолженными пальцами, как бы
отряхая прах между них, — те возможно будут переприсягать, а возможно и так останется.
Вот это так! сотни тысяч
солдат поднимали руку, крестились, подписывались, — а какой-то дрянной советик из шантрапы
отменил её?..
Но и: что тогда остаётся от
всякой присяги вообще? Армия без присяги?
Но, кажется, депутаты не
слишком были отяжелены этим злоповоротом присяги:
кажется, они уже понимали, что стольких сразу неприятностей не перенести, если
не относиться к ним легче. Не посидеть, не посмаковать старого винца.
Савицкий сердито выдул
сквозь усы:
— И вы думаете, в таком
настроении можно наступать? Значит, кампании 17-го года нам уже и не взять.
Да что вы? Да что вы?! —
огорчились депутаты. — А в Петрограде, наоборот, самые лучшие надежды!..
— А почему, вы думаете,
солдаты так рады перевороту? Надеются: новое правительство быстро кончит войну
— и по домам.
Да откуда ж это взяли? —
изумлялись депутаты. — Да кто ж такое обещал? Это поразительно!
— А зачем же иначе
переворот? Этого вы солдату не объясните. Если продолжать войну — зачем
переворот? Всё, что солдат мог, — он давал его императорскому величеству и без
переворота.
Уж не обижал до конца, не
напомнил: ваше «горе тем, кто баламутит Россию» — не к вам ли первым и
относится?..
Депутаты подавлены были
выставленной им безнадёжностью.
— Так это всё потому,
господа, — разводя, растопорщивая все десять острых
пальцев, жаловался Павел Павлович, — это всё потому... Не в революции беда, а в
том, что у русского солдата нет сознания родины. Если б они любили родину — они
не поняли бы событий так извращённо.
— Нет, — возразил коллеге
Игорь Платонович. — Родину, Русь — они понимают. Или
во всяком случае понимали раньше. Ведь спасали ж её от татар, от поляков —
сами, никакой интеллигенции ещё не было.
— Вы, господа, в своих речах
как-то странно сочетаете: «за родину» и «за революцию». А вы, Павел Павлович,
революцию даже выставляли вместо родины. Да как вы можете их ставить рядом?
Родина — это святыня и наша вечность. Революция — временная острая болезнь,
умопомешательство, она не может даже года продержаться, — как вы можете их
сопоставить?
Добрый Игорь Платонович, уже
подхмелевший, кивал, кивал, согласительно. Да он,
душка, так всё и думал, как они? Это он по должности депутата?.. Ему, может, и
самому жалко прошлого быта, своего где-нибудь запущенного поместья и соловья на
сиреневом кусте?
Чего-то нет, чего-то жаль, Куда-то
сердце мчится вдаль... |