597
Ещё десять дней назад
Александр Фёдорович трепетал от гордости, что включён в правительство, и в драматически-мятежных
языках пламени видел свое положение социалистического заложника среди буржуазных министров. Но за немногие дни он
великолепно в этом правительстве освоился: Некрасов, Терещенко и Коновалов были его тайно-соединённые и во всём согласные
друзья; Годнев и Владимир Львов, постоянно в себе не
уверенные из-за своей правой принадлежности, голосовали всегда на стороне
Керенского; сам князь Георгий Львов относился к Керенскому с растущим
почтением, если даже не с услужливостью, — и Керенский уже ощущал себя как бы
заместителем премьер-министра, второю фигурой в кабинете, — хотя, конечно, это
место думал занимать Милюков да и Гучков.
Керенский уж никак не был рядовой министр, и всего лишь юстиции, но уже —
влиянием на князя Львова — приобретал как бы право veto
на любые решения остального правительства. А каждое собственное
действие его одобрялось, а каждое предложение его принималось; например, чтобы
правительство ехало в Сенат и там бы присягало на верность народу.
Правда, такое положение
Керенского в правительстве объяснялось не только превосходством его личности,
ещё не всеми усвоенным, но тем, что плечи его были нагружены доверием
революционно-демократической общественности и всего Народа.
Однако это представительство
от Совета, так полезное в первые дни, эта зависимость
— становились Керенскому непереносимы и даже унизительны, по мере того как
росла развязность и претензии Совета. Если Исполнительный Комитет Совета значил
больше, чем всё правительство вместе взятое, то что
тогда был Керенский в правительстве и зачем? Уронил бы он себя, если б хоть раз
отправился туда, на Исполком, тереться среди них и серьёзно отчитываться
о правительстве. Как признанная любовь всей России, надежда её, многогласно выраженная, — Керенский бы наилучше всего теперь
совсем отменил бы своё советское происхождение, смыл бы его с себя, оно его
только суживало. Но это было невозможно при том, что
Совет то и дело вмешивался в дела правительства, и надо было какую-то позицию
занимать.
А теперь придумали ещё эту
Контактную комиссию, и вот исполкомовцы приходили развязно, вчера уже второй
раз, сюда, в тихий, сверкающий, золочёно-мраморный Мариинский
дворец, — и разваливались в бархатных креслах выслушивать отчёт правительства и
давать свои указания. Особенно раздражал Керенского презрительно-басовитый тон Нахамкиса, как он поучал министров о доминации
Совета.
Защищался ли добросиятельный князь, что Временное правительство получает
со всех концов России сотни телеграмм с приветствиями, благопожеланиями,
обещаниями помощи и поддержки, —
— Да мы, — добавлял Нахамкис, — тысячи таких телеграмм получаем, и все требуют,
чтобы мы забрали власть себе. Вы — только потому до сих пор правительство, что
мы защищаем вас от масс, а они — желают вас убрать.
Как будто не личность
энергичного мелькающего Керенского привлекла к правительству симпатии
российских масс!
Но самому ему было неудобно
о том возражать. Его позиция в Контактной комиссии оказывалась исключительно
сложной, разодранной надвое. Он вообще избежал в ней числиться — потому что не
мог же вступить в полемику против Совета на стороне буржуазного правительства,
но и не разделял ни одной ноты Совета. Вчера он остался присутствовать на ней —
как наблюдатель, как другие министры, — и сидел молча,
с презрительно-прищуренным выражением. И внутренне корёжился
от уступчивости размазни князя Львова.
Вчера заседали в большой
комнате, с окнами на Исаакиевскую площадь. Сидели за
подковообразным столом, правительство — по внешней стороне полукруга, Совет —
по внутренней. Керенский — на самом краю, отдалясь,
как если б он не имел отношения ни к тем, ни к другим.
Хотя уже отошло заседание
правительства, ещё было не поздно. Но заседание Контактной комиссии
изнурительно затянулось в споре об Учредительном Собрании.
Одна штора была не
задёрнута, и виднелись огни «Астории», уличных
фонарей, полная темнота там, где громоздился Исаакиевский собор, а иногда по
площади проносились световые снопы автомобилей или покачивались точки свечных
извозчичьих фонарей.
Собственно, обе беседующие
стороны начинали понимать, что появлением Учредительного Собрания они обе
отменяются. И поэтому спешить с Собранием не было выгодно ни одной из них. Но и
много раз уже было заявлено, что война не мешает созыву. Однако если Львов
смущённо оправдывался, что практически невозможно созвать в мае-июне, как
обещали, чтобы приготовить абсолютно-демократические выборы, — значит, не
раньше всё-таки осени, — Совет показно настаивал,
чтобы летом.
Согласились, что должна
выбирать и Действующая армия. Должны выбирать и женщины. Согласились, что
подготовку выборов будет вести совместная с Советом комиссия. Но не сумел
отстоять князь Львов даже — чтоб Учредительное
собралось в Москве. А Нахамкис гремел не по-комнатному:
— Вы хотите увести
Учредительное Собрание из-под контроля революционных рабочих Петрограда?
От безответственного его
наседания Керенский внутренне извивался. Он уже понимал, как трудно устроить
эти выборы, так легко пообещанные. И не видел, почему наотрез надо было
отказывать Москве, где его принимали столь восторженно. И представлял, сколько
ещё столкновений с Исполнительным Комитетом будет при подготовке.
Но его двойственное
положение не давало ему возражать, и он молчал.
И только после заседания
остался наедине с князем и резко выговаривал ему за недопустимую слабость.
Конечно, приходилось
работать с тем правительством, которое составилось. Лицезреть
вечно заспанного недотёпу Щепкина, рядом со Львовым. Приходилось терпеть
недостатки и своих союзников. Например, Некрасов не делал ни одного сообщения,
чтоб не клянчить повысить оплату кому-нибудь из своих подчинённых, ища у них
популярности. То предлагал отменить закон о лиходательстве
— чтобы дающий взятку не подлежал суду, тоже кому-то обещал?
Как раз на вчерашнем и
сегодняшнем заседании много и почти сплошь министры просили денег. Шингарёв —
повысить суточные продовольственным комиссарам, Милюков — пособие нашему
посланнику в Швеции. Коновалов — пенсий для
увольняемых начальников Неокладных Сборов и казённой продажи питей, и на
покупку угля для уральских заводов — полтора миллиона, и просто на усиление
штатов министерства один миллион рублей. Некрасов — восемь с половиной
миллионов на усиление оборотного капитала железных дорог. Сам Керенский — воспособления амнистированным, возвращающимся из Сибири.
Терещенко — увеличения заработной платы рабочим Монетного Двора, а для
Экспедиции заготовления государственных бумаг, которым особенно много придётся
работать, он просил сверхурочные, пособие по вздорожанию, процентные прибавки
плюс полуторамесячные оклады большинству.
А сверх этих всех, подряд
удовлетворяемых просьб не мог не встать, и когда-то должен был встать, и
Терещенко вымолвил наконец вопрос: какое же месячное
содержание назначить самим членам Временного Правительства?
Ведь они уже 12 дней
состояли в должностях.
Наступила пауза. Никто не
хотел предложить первый, и неудобно было высказаться слишком определённо. Всем
понятно, что несправедливо было бы министрам свободного правительства назначить
содержание ниже, чем министрам лакейского царского правительства. А вздорожание
военных лет даже могло потребовать некоторого возвышения окладов.
Но никто не был готов первый
предложить. И сформулировали так: просить министра финансов представить
сведения об окладах прежних членов совета министров и свои предположения.
Других крупных вопросов не
возникло. Отменили правила чрезвычайной охраны на железных дорогах.
Приостановили мобилизацию труда инородческого населения империи: этот вопрос
должен быть решён более гуманно в соответствии с основными началами нового
государственного строя. Отменили именование придворными чинами, званиями
генерал-адъютантов, флигель-адъютантов и всех других. А когда Гучков — в виде насмешки? — поставил вопрос об изменении
порядка передачи наследникам оставшихся от убитых казаков сёдел — не стали
рассматривать, мозги усталые напрягать, а — передать Государственной Думе, ей
всё равно делать нечего.
Настолько Керенский созрел и
создан был к движению, к ракетному движению — лететь, прочерчивая русское небо,
появляться, быть показанным, произносить вдохновляющие речи, решительно всё
ломать и переделывать, — что всякая заминка, остановка, вот эти многочасовые закислые, непламенные заседания
просто нервы ему надрывали. Вот был Родичев министром Финляндии, пост его
быстро упразднился (Керенский этому содействовал), и на днях надо ехать кому-то
в Финляндию, произнести там несколько речей, — Керенский взял это на себя. (Он
обожает финнов!)
В правительстве было тесно
не от князя Львова, — Львов, конечно, старая галоша, но это со временем
решится. Раздражающей помехой был, во-первых, Милюков, напыженный
на своём министерстве, пока неприступный, но конфликты с ним предчувствовал
Александр Фёдорович впереди. И ещё более чужая сила — Гучков.
Нельзя было разумно понять его право быть военным да
ещё и морским министром.
А сам Александр Фёдорович —
насколько больше бы подошёл к этой роли! Как бы он выглядел, перетянутый
мундиром по стройной фигуре! Как бы носился с фронта на фронт (да вот, в
сохранённом царском поезде) — и как бы воодушевлял войска! Насколько бы легче и
воздушнее всё совершал! (Да вот — гневался Совет, что в
Ставке заговор, — и что же мешкал Гучков? И кто же раньше настиг казачий штаб карающей десницей? —
генерал-прокурор!)
Юстиция? Но юстицию
Керенский уже за эти 10 дней преобразил фантастически, уже сформовал новую
русскую юридическую эпоху — и мог теперь перенестись дальше. Что ж, не ему
достанется возвести юстицию на окончательный пьедестал — но в избытке таланта
он рвался на следующий пост! (А пока — отчего не сделать и
доброе дело? Он и всегда понимал, что Горемыкин — нафталинная шуба и ни при чём во всех событиях, а Голицын попал как кур в ощип, тоже ни при чём, — арестовали громко и хватит, —
можно их теперь освободить из заключения, только как-нибудь понегласнее,
чтобы скандала не было от Совета. И даже самому съездить в
крепость, пусть старики запомнят, и история тоже отметит.)
Сдерживая вызов, Керенский помётывал взглядами на Гучкова.
Нет, стар он уже, упустил лучший возраст и нет у него
чувства ритма революционной эпохи. Сам для себя. Керенский решил заглянуть
глубже: что там делается внутри гучковского
министерства?