Четырнадцатое марта

599

Два генерал-лейтенанта, два корпусных командира и два ровесника — они всем телом и видом рознились, и только разве тем схожи, что речь обоих была хрипловата и недлинна.

Крупный грузный Крымов сидел в кабинете Корнилова, на широком стуле едва помещаясь и уже навалив половину хрустальной пепельницы махорочного пепла, а под высокий потолок наоблачив дыму.

Сухонький калмыковатый сдержанный Корнилов иногда присаживался за слишком большой стол, в слишком широкое кресло командующего, а то вставал и прохаживался по ковру тонкими ногами в бесшумных сапогах без шпор, крадущимся шагом разведчика. Подходил к одному из окон — все четыре в ряд от пола, высокие, все на Дворцовую площадь, — и постаивал, поглядывал туда — так же хмуровато, как и на собеседника. Это исконное у него было выражение, будто он чего-то недопонимал.

— Ни одну часть из Петрограда убрать не имею права. — Перешёл. — Они сковались как круговой порукой. — Перешёл. — Конечно, надо расчищать, не могу. Да пулемётные полки, сколько стволов, во всей армии не намного больше. А они тут в разврате. И не могу.

— Так отбери у них пулемёты!

— Не могу, — косоватыми сабельными бровями.

— Так кто же ты? никто? — обдымливался Крымов. Он не любил европейского выканья и всегда прорывался на русское ты, где только можно, даже и с первой беседы. — Не можешь выпереть этих — подтягивай крепкие части с фронта.

— Не имею права, — сухими плечами.

— Как? — и взять не можешь? И — привести?

— Не имею права, — из-под литых усов, холодно, как не про себя.

— Так какой же ты к чертям командующий?! Я б — минуты не оставался.

И смотрел на Корнилова по-медвежьи. Вот это Крымов и хотел понять: почему Корнилов в таком положении остаётся командующим? Просто ради почёта? Или — затаился, а есть свой план?

Корнилов провёл по усам маленькой рукой с массивным кольцом белого металла. Молчал.

Узкие глаза, закрытый, так легко его не поймёшь.

— Да от наших генералов — и весь разврат, — признал Крымов. — Спешат, не знают, как лучше ... подлизать. Ну и кем Гучков себя окружил, вот я не ждал! — кальсонщиками, им на складах считать, а не генералы! Что это? — честь отменили, дисциплинарные взыскания отменили, даже «проступки» отменили, — а есть только «недоразумения»! А ещё — и офицеры выборные? Да бабьей метлой такую армию разогнать, это уже не армия.

Густо дымил.

Корнилов малыми шажками похаживал молча, непроницаемый.

— И Военный Совет — идиот на идиоте, — пыхтел Крымов. — Спешат засвидетельствовать солидарность, как легко армию растряхивают. Будто сами сроду не служили, старые пердуны.

Поджёг одну от другой.

— Ещё этот борода-лопата Иванов, дурак. Он-то всё и погубил, первый. Он-то почему в Петроград не вошёл? Самый первый всё держал в руках. Уж один-то боевой полк у него был, Тарутинский, а больше и не надо. Ещё когда сволочь не укрепилась — почему в Петроград не вошёл? — насупленно допрашивал Корнилова, будто тот и не вошёл.

Да на ту же должность и стал.

А вот пойди его разгадай.

— А то есть и главнокомандующие, — гудел Крымов из бочки-груди, — которые красные ленты перед солдатами цепляют. Нашли хороший способ карьеры.

Он о Брусилове говорил.

Но адмирал Максимов проявился и похуже.

Да не мог Корнилов иначе думать, чем Крымов, не мог! И Крымов решительно:

— Тебе надо делать ставку на казаков! Два казачьих полка у тебя есть, что же ты?

— Петроградские казаки сейчас — не казаки, — не протронулся Корнилов. — Они красуются — толпе понравиться. В революцию им тут хлопали. Сейчас думают — как бы им на Дон уйти. Вот и всё.

— Да что ты?! — Уверен был: — Не, мои — не такие.

— Поопасись, — возразил Корнилов узко сдвинутыми губами. — Дойдёт и дотуда.

— Не дойдёт! — Уж когда Крымов что в голову вбил — он возражений не признавал.

— До чего может дойти, — хмуро цедил Корнилов, — мы с тобой просто и вообразить не можем. Сукиных сынов если начинать считать, так... с Таврического.

Нет, он был свой! Ну-ну!

— А ты слышал, что шайка приказала? Считать уже принятую присягу недействительной! А? — Крымов гулко хохотал. — Шайка запасных отменила присягу!

А Корнилов совсем не весело щурился: до тебя далеко, а до меня дошло.

Отложил, погасил Крымов всякое курево, хлопнул по столу:

— А училища у тебя как?

— Юнкера — хороши. Одни они службу несут. Вчера в Павловском был. Отличный парад, отвечают дружно, под левую.

— И сколько у тебя всего юнкеров, со старшими кадетами? Тысяч десять?

— Около.

Большими лапами схватился за большие круглые колени — и закачался медведь:

— Так надо дело спасать, Лавр Егорыч! Ведь такого Россия не перескочит. Надо — армию спасать.

Корнилов остановился против, как влитый. Сощуренно смотрел.

— Я всё ж думаю — как-нибудь вытяну гарнизон. Конечно, все твёрдые меры у меня отняты, да и некем их применять... Ну вот начали приезжать депутации с фронтов. Я их посылаю на заводы. Они — в боевом снаряжении туда ездят.

— И что?

— И — проверяют. И тычут: почему, мол, вооружения нам не делаете? И по частям гарнизона.

— О-о-ох, — перекосился Крымов, как штык ему в бок. — Ещё кто кого переговорит. Добрая слава лежит, а худая бежит. Как бы эти депутации, наоборот, фронта не разложили. Ведь и от Петрограда к нам ездят?

— Ездят.

— Ну вот, наездят. — И лапу на стол. — Нет, Лавр Егорыч! Россия этого не перескочит. Запускать эту заразу нельзя, потом нам всем же тяжелей придётся. Петроград надо расчистить, иначе нет дороги.

— Кем же? — сверлил Корнилов.

— Кем? Да училищами! юнкерами и кадетами! — размахнулся спешенный конный, ему всё было ясно и легко со стороны. — У вас тут всё парады — вот и собери их всех на один парад, но с боевыми патронами. С оркестром веди к Таврическому. Да и разгони этот Совет собачьих депутатов. И всё! И всё.

Всё было ему ясно.

Глаза Корнилова взблеснули угольками. О юнкерах он уже думал. Юнкера честь-то отдают, но для многих их: вот кончился распутинский позор, наконец свобода. Ещё — пойдут ли? А за старших кадетов — родители расквохчутся: мы отдавали детей на ученье, а не на войну.

Да вообще в этом каменном нагороженном городе был Корнилов — как у австрийцев в плену, всё чужое.

Да ещё Совет депутатов — он бы без трепета разогнал, — но правительство его о том не просит, и будет недовольно, или даже разгневается, — как же на правительство руку поднять? на Гучкова?

Служба есть служба. Крымов наехал — Крымов уехал, а кому тут досталось — послужи. Да и Крымов же не против Гучкова советовал.

Но говорить Корнилов был не мастер. И только:

— Как же так, Алексан Михалыч?.. Во время войны?

— Так именно во время войны! — опять припечатал Крымов. — А то бы — спола́горя!

В кабинете была открыта форточка — и вдруг стал доноситься оркестр военной музыки.

Приближался со стороны Миллионной.

Но это была не поганая марсельеза. Крымов первый узнал:

— Павловский марш.

Только после этого влетел адъютант и запыхавшись доложил, что Павловский батальон идёт на Дворцовую площадь на парад.

Темнокожий Корнилов, кажется, не мог покраснеть — а жар в щеках: не догадался бы Крымов, что парад назначен без командующего.

— Да, — как будто вспомнил он. — Придётся мне пойти принять парад. А ты — не уходи, посмотри из окна, какие у нас теперь парады. Павловский считается из первых революционных. Он — как бы начинал, и ревнует к Волынскому.

Крымов переколыхнулся мрачно к окну, добра не ожидая.

Смотрели.

— А это что во главе такой молодой? Капитан, что ли?

— Избранный, — вздохнул Корнилов. — Не велят снимать.

— И-и-избранный, — прогудел Крымов. — Небось, солдатам подмазывает.

Колонна уже выходила на Дворцовую и как раз заворачивала по дуге Штаба, чтобы сделать петлю. Оттого она приблизилась, повернулась сюда красными пятнами плакатов, отвлекающих и от вида и от строя, от формы, от лиц, и можно было читать: «Да здравствует Временное правительство!», «Да здравствует Совет рабочих депутатов!»

— Тьфу, оскомина, — отплюнулся Крымов только что не натурально на ковёр. — И ты пойдёшь их принимать?

Лицо Корнилова было темно, угнетено, но и фаталистично. Движение перемены или гнева не пробежало по нему.

Но подходили следующие плакаты — от сердца отлегало: «В единении — сила». «Граждане! Подумаем о наших братьях в окопах.» «Победим или умрём!»

— М-м-мн-ничего, — курильно прокашлялся, пробулькал в толстом горле Крымов. — Да и идут, мерзавцы, не так плохо.

— Даже хорошо, — отлегало у Корнилова. — Видишь, всё ещё можно исправить, силы добрые есть. Только надо их поддержать да соединить.

«Отложим личные счёты!» — был следующий плакат, даже умильный.

А за ним опять: «Да здравствует» — на этот раз — «Учредительное Собрание».

А оркестр тем временем перешёл на марсельезу.

Отвернулся Крымов и ушёл в своё кресло.

А Корнилов надел шинель, фуражку. Со стороны ругать — всегда легко, но если тут что-то хочешь делать, то надо в чём-то и уступить, в чём-то и потерпеть. Уж он не признался Крымову, язык не извернулся, что сам написал в два штаба фронтов просьбу допустить туда к ним депутатов от петроградских батальонов. Он думал так почерпнуть от Действующей армии силу своему гарнизону. Этим гарнизоном он командовал — и должен был его спасти.

Вышел на площадь. Погода была предурнейшая, слякотная, грязная, лужи. Но, как и к волынцам, — натягивало любопытствующую бездельную публику.

Стал обходить фронт — стояли молодцами, отвечали дружно, громко: «Здравия-желаем-господин-генерал!» (Уже не сбивались на превосходительство.)

Стал речь говорить. А о чём? — всё о том же. Что нужна крепкая дисциплина. И спайка с офицерами. (Да половину их уже прогнали.) А со стороны офицеров — тёплое заботливое отношение к солдату. Твёрдо всем стоять на защите нового строя. Да здравствует Павловский полк в окопах!

И лица солдат были вполне довольны вниманием.

Да не может быть, чтоб не было пути к их сердцам. Русские воины — очнутся.

Перестроились в колонну поротно. Переняли — очень недурно — ружья на руку, по полковой традиции. И — пошли печатать, небрежа слякотью, очень собой довольные.

Солдаты — те же дети.

Корнилов отрывисто благодарил проходящие роты за отличный воинский вид.

Его — опять подхватила толпа на руки и понесла в штаб.

Дети.

К главе 600