Четырнадцатое марта

 

 

 

600

 

Идя на войну, уверена была Таня Белобрагина, что, останься жива (а лучше — умереть), — ни за что не вернётся в Новочеркасск. После смерти матери — близких тут не было у неё, только родня подальше. Вернуться туда, где любовь её была обманута и унижена, — и на какой-то улице вдруг встретиться с ним? и с ней?

Но отбыв два года тяжкого немецкого плена — не ей тяжкого, а нашим страдальцам-солдатикам — с первой осени в лагере Гаммерштейн, без бараков и землянок, на голой земле, голодали и косил сыпной тиф, и потом цепь лагерей, где пленных могли загнать побоями в торфяное болото и не выпускать оттуда, или, в Ортельсбурге, застрелить пленного за то, что развёл огонь для чайника не в положенное время, заколоть штыком за то, что унёс две картофелины с кухни; беглецов привязывали к столбу, ноги на весу, на неделю, и круговые наказанья всем за побег одного-двоих; где собирали коренья, где отбросы из помойных ям, и к привозимой группе сестёр тянулись с жалобами на многие болезни и болячки, которых знать бы не знали в молодом теле, а в твоих руках почти никаких лекарств; — перед этими отрогами скорби начисто иссякла, излечилась, даже уже с недоумением вспоминалась боль самой Тани. И когда она попала прошлой осенью в возвращаемую партию пленных сестёр, вернулась в Петроград (получила там георгиевскую медаль 3-й степени) — то без колебаний отлилось в ней: конечно в родной Новочеркасск, где родилась, училась, стала сестрой, в неповторимую раскинутую просторную казачью столицу — с её крутыми булыжными взъёмами, лещадными плитами тротуаров, ракушечным устилом нежных бульваров, садами, садами, замкнутыми в заборах при сотнях нескученных деревянных и каменных особнячков, ветровой Соборной площадью у купола-шлема и плечей несравненного Собора, бородатым Ермаком с протянутой на ладони подарком-державой, пирамидальными тополями по Московской, раскидистыми туркестанскими по Платовскому и Баклановскому, дальними видами на аксайские луга, — да нет такого второго города в России! И вернулась. И стала работать в больнице Общества Донских Врачей на Ратной улице. Непереносимое в 20 лет — к 22-м пережито и отвалилось.

Тут и застал Таню новочеркасский переворот с его странностями: составлявшее дух города важное казачество и казачье чиновничество — враз куда-то заглубилось, отошло, в свои особняки? Атаманом Дона! — стал заведующий портняжными и сапожными мастерскими военно-промышленного комитета. А власть в городе, безо всяких выборов, захватил комитет из натолкавшейся образованной не казачьей публики, объявил же себя Областным Исполнительным, то бишь — власть на весь Дон, занял Атаманский дворец и стал распоряжаться не только по Новочеркасску — распустили городскую думу, упразднили полицию, взяли телеграф и почту, призывали обывателей сообщать, где таится скрытый товар, он будет без уплаты стоимости конфискован в пользу населения, — но и по всему Дону смещали с должностей, и даже окружных атаманов, не спрашивая те округа, лишь не тронули пока Войсковой атаманский штаб да не смогли сменить начальника юнкерского училища генерала Попова: юнкера заявили, что будут защищать его с оружием в руках!

Эта мальчишеская отвага — звоном отозвалась в Таниной груди! Не за короткие недели фронта в Восточной Пруссии, но за два года плена она ощутила себя военным человеком. И отец — войсковой старшина, погиб на японской. И Мариинский институт кончала, для военных дочерей.

Но рядом с «Областным исполнительным» комитетом быстро вспухало чудовище и похуже: Военный Отдел. Отдел — будто бы того комитета, а по-верному — отдельная власть над городом крикунов из солдатского гарнизона. В Новочеркасске стояло два не донских запасных полка, их 16 тысяч, в Отдел полезли все, у кого глотка, или жажда власти, или жажда мести, — и в руки этой орды попала казачья столица. Заняли протяжное здание областного правления у крутого булыжного Атаманского спуска — и там вседневно кипел их солдатский конвент. Малочисленные голоса делегатов казачьих частей там были забиты и запуганы двумя бешеными вожаками — армейским поручиком Арнаутовым и есаулом Голубовым, всякое выступление против них объявлялось контрреволюцией. Голубов на солдатском митинге в Хотунке сорвал с себя погоны: он — стыдится своего офицерского звания, а кто ещё носит погоны — тот контрреволюционер. И хотя сам он казак, но в борьбе за солдат и крестьян готов отдать последнюю каплю крови. (Потом огляделся — и снова те погоны прицепил.) Этот Голубов был — ватажник «сарынь на кичку!», и когда говорил перед толпой, то злобно захлёбывался — но и толпу увлекал. Но и обдуманные же листы «Известий Донского исполнительного комитета» печатали для Новочеркасска и Дона: «Покончить с казачьей гегемонией. Казаки — приверженцы буржуазии, отразить их удар. Сплотить крестьянский фронт для укрепления завоеваний революции

Казачье население Новочеркасска было враз сбито и ошеломлено: у себя дома — они оказались совсем не дома! И даже громко голоса подать нельзя — а только друг к другу домой ходили и приглушённо гуторили. Молча отступившее, не высказанное, но потрясённое казачье несогласие.

И при такой развязке глоток от Военного отдела — что же творилось с солдатской тучей? И на улицах и во всех залах Судебных Установлений кричали: не верьте офицерам! бойтесь казаков! тех и других надо бить! И прямо казакам: «Доберёмся до вашей землицы! довольно поцарствовали! Теперь все равны!»

И всё больше пьяных солдат на улице. И начались грабежи домов. И на памятники Ермаку и Платову цепляли оскорбительные для казаков скабрезные рисунки и ругательные надписи.

И это — неужели же были те самые братцы, те самые страдальцы, на которых изливалось мукой Танино сердце в германском плену?? Не те самые — но ведь братья же тех? Но ведь каждый мог попасть не сюда, а туда? не туда, а сюда?

Однажды на пьедестал Ермака рядом с Арнаутовым взобрался кряжистый вахмистр Подгорнов, да в простоте казачьих ухваток закричал:

— Эх, Ермак Тимофеевич! Что ты стоишь и молчишь? А дай-ка Арнаутову по потылице, всё он брешет, сукин сын! Когда ты Сибирь брал — не было розни между казаками и крестьянами, вместе шли! Брешет, а ещё поручик. Нехорошо, господин офицер!

И — сбил Арнаутову выступление, гоготала толпа.

Слухи о том, что в Новочеркасске всем вершат солдаты, доходили до станиц — и станицы похмурялись. Какие-то неизвестные у власти, начиная и с этого атамана Волошинова. Стали окружные комитеты там да там — не подчиняться Областному.

А среди всего беснования этих двух недель — держался нетронутый, каким и был, Войсковой атаманский штаб. К нему и тянулись последние казачьи надежды.

И вдруг вчера к этим полковникам прислал Военный отдел — своего комиссара: рядового солдата Рябцева.

А Войсковой штаб, с достоинством, — отказался его принять!

Тогда Голубов и Арнаутов потребовали, чтобы Войсковой штаб в полном составе — ушёл!

А Войсковой штаб — отказался!!

Голубов бушевал: всех переарестовать!

И вчера же Областной комитет, своим порядком, выпустил воззвание: в октябре будет создан Донской областной съезд — а до тех пор комитет будет стоять на страже народных интересов и завоеваний революции.

То есть: растянуть свою власть до октября?

А почему областной съезд, а не войсковой? Чтоб обошлось без строевых казачьих частей? опять подавить казаков?

И тут же вдруг подоспела, напечатали, телеграмма от Гучкова: разрешает комитету временно управлять Донской областью.

Только теперь разрешает? А они, злыдни, — уже что намесили, накруговоротили?!

И в несколько часов — замелькали казачьи смельчаки по городу: в Войсковой штаб, из штаба.

Немедленно учредить наш Донской Казачий Союз!

В другом бы русском городе — как объединиться? А мы — донцы, вот и сразу все вместе.

Дон — это наше!

А — где собираться? Все общественные здания уже захвачены ими.

А у нас же есть в Новочеркасске — ещё Новочеркасская станица, отдельность одних казачьих жителей. И её правление близ соразмерно стройной Троицкой церкви — сегодня к вечеру принимало устроителей Донского казачьего союза.

И Таня с колотящейся страстью — поспела сюда. И её, в сестринской повязке и с георгиевской медалью, охотно приняли, потеснились.

Вот это воины! Давно бы так! Там где-то гудят, сколачиваются арестные отряды — а мы открываем здесь нашу сходку!

Простые военные казаки, синие кителя, красные лампасы, вперемежку с казачьими офицерами — и сколько-то штатских стариков, своих, казачьих, — жили городом, считали, что у нас умов интеллигенции полно, — а она на поверку вышла не наша. И вот — средь нас нет имён.

Но есть — сердца. И сабли.

Казаки — хотят быть хозяевами своего исконного края!

Дон — для казаков!

Наболела казачья душа, пора объединяться! Плечо к плечу! стремя к стремени!

Председатель — есаул. Докладчик: с казачьих вольностей спали вековые оковы. Но для защиты казачьих интересов... Единая казачья семья, свободная от партийности... Исторические основы казачьего самоуправления и уклада... Восстановить их, используя революцию. Областной комитет ведёт к тому, чтоб обезличить Новочеркасск как духовно-культурный центр войска. Конечно, мы будем в содружестве и с донским коренным крестьянством. (Иногородних в области уже больше, чем казаков.) Но юртовая и войсковая земельная собственность казаков должна остаться неприкосновенной как их справедливое достояние.

Теперь Казачьему союзу — собираться ежедневно! Изберём депутацию к новому атаману: собирать съезд не областной — а войсковой, и не в октябре — а в апреле, теперь же!! Областной комитет — пусть себе будет этот месяц, до съезда, но мы учредим Донской Казачий Совет — и взовём к станичникам собирать союзы хуторские, станичные, — и слать посланцев к нам. Собирайся, донцы, во единый круг! Будем готовить учредительный Войсковой Круг! — первый свободный от до-Петра!

Таня смотрела на седоусых старших офицеров — но оглядывалась и как в дверях столпились с блистающими глазами новочеркасские гимназисты и реалисты. И что эти тоже здесь — ах, хорошо!

Вот, кажется, и нашла себе Таня место: она — будет в Казачьем Союзе!

Наступай, наступай, Голубов, посмотрим!

 

 

К главе 601