600
Идя на войну, уверена была
Таня Белобрагина, что, останься жива (а лучше — умереть),
— ни за что не вернётся в Новочеркасск. После смерти матери — близких тут не было у неё, только родня подальше. Вернуться
туда, где любовь её была обманута и унижена, — и на какой-то улице вдруг
встретиться с ним? и с ней?
Но отбыв
два года тяжкого немецкого плена — не ей тяжкого, а нашим
страдальцам-солдатикам — с первой осени в лагере Гаммерштейн, без бараков и
землянок, на голой земле, голодали и косил сыпной тиф, и потом цепь лагерей,
где пленных могли загнать побоями в торфяное болото и не выпускать оттуда, или,
в Ортельсбурге, застрелить пленного за то, что развёл
огонь для чайника не в положенное время, заколоть штыком за то, что унёс две картофелины с
кухни; беглецов привязывали к столбу, ноги на весу, на неделю, и круговые
наказанья всем за побег одного-двоих;
где собирали коренья, где отбросы из помойных ям, и к
привозимой группе сестёр тянулись с жалобами на многие болезни и болячки,
которых знать бы не знали в молодом теле, а в твоих руках почти никаких
лекарств; — перед этими отрогами скорби начисто иссякла, излечилась, даже уже с
недоумением вспоминалась боль самой Тани. И когда она
попала прошлой осенью в возвращаемую партию пленных сестёр, вернулась в
Петроград (получила там георгиевскую медаль 3-й степени) — то без колебаний
отлилось в ней: конечно в родной Новочеркасск, где родилась, училась, стала
сестрой, в неповторимую раскинутую просторную казачью столицу — с её крутыми
булыжными взъёмами, лещадными плитами тротуаров,
ракушечным устилом нежных бульваров, садами, садами,
замкнутыми в заборах при сотнях нескученных деревянных и каменных особнячков, ветровой Соборной площадью у
купола-шлема и плечей несравненного Собора, бородатым
Ермаком с протянутой на ладони подарком-державой, пирамидальными тополями по
Московской, раскидистыми туркестанскими по Платовскому
и Баклановскому, дальними видами на аксайские луга, — да нет такого второго города в России!
И вернулась. И стала работать в больнице Общества Донских Врачей на Ратной
улице. Непереносимое в 20 лет — к 22-м пережито и
отвалилось.
Тут и застал Таню новочеркасский переворот с его странностями: составлявшее
дух города важное казачество и казачье чиновничество — враз
куда-то заглубилось, отошло, в свои особняки?
Атаманом Дона! — стал заведующий портняжными и сапожными мастерскими военно-промышленного
комитета. А власть в городе, безо всяких выборов, захватил
комитет из натолкавшейся образованной не казачьей публики, объявил же себя
Областным Исполнительным, то бишь — власть на весь Дон, занял Атаманский дворец
и стал распоряжаться не только по Новочеркасску — распустили городскую думу,
упразднили полицию, взяли телеграф и почту, призывали обывателей сообщать, где
таится скрытый товар, он будет без уплаты стоимости конфискован в пользу
населения, — но и по всему Дону смещали с должностей, и даже окружных атаманов,
не спрашивая те округа, лишь не тронули пока Войсковой атаманский штаб да не
смогли сменить начальника юнкерского училища генерала Попова: юнкера заявили,
что будут защищать его с оружием в руках!
Эта мальчишеская отвага —
звоном отозвалась в Таниной груди! Не за короткие недели фронта в Восточной
Пруссии, но за два года плена она ощутила себя военным человеком. И отец —
войсковой старшина, погиб на японской. И Мариинский
институт кончала, для военных дочерей.
Но рядом с «Областным
исполнительным» комитетом быстро вспухало чудовище и похуже: Военный Отдел.
Отдел — будто бы того комитета, а по-верному —
отдельная власть над городом крикунов из солдатского гарнизона. В Новочеркасске
стояло два не донских запасных полка, их 16 тысяч, в Отдел полезли все, у кого
глотка, или жажда власти, или жажда мести, — и в руки этой орды попала казачья
столица. Заняли протяжное здание областного правления у крутого булыжного
Атаманского спуска — и там вседневно кипел их солдатский конвент. Малочисленные
голоса делегатов казачьих частей там были забиты и запуганы двумя бешеными
вожаками — армейским поручиком Арнаутовым и есаулом Голубовым, всякое выступление против них объявлялось
контрреволюцией. Голубов на солдатском митинге в Хотунке сорвал с себя погоны: он — стыдится своего
офицерского звания, а кто ещё носит погоны — тот контрреволюционер. И хотя сам
он казак, но в борьбе за солдат и крестьян готов отдать последнюю каплю крови.
(Потом огляделся — и снова те погоны прицепил.) Этот Голубов
был — ватажник «сарынь на кичку!», и когда говорил перед толпой, то злобно
захлёбывался — но и толпу увлекал. Но и обдуманные же листы «Известий
Донского исполнительного комитета» печатали для Новочеркасска и Дона:
«Покончить с казачьей гегемонией. Казаки — приверженцы буржуазии, отразить их
удар. Сплотить крестьянский фронт для укрепления завоеваний революции.»
Казачье население
Новочеркасска было враз сбито и ошеломлено: у себя
дома — они оказались совсем не дома! И даже громко голоса подать нельзя — а
только друг к другу домой ходили и приглушённо гуторили. Молча отступившее, не
высказанное, но потрясённое казачье несогласие.
И при такой развязке глоток
от Военного отдела — что же творилось с солдатской тучей? И на улицах и во всех
залах Судебных Установлений кричали: не верьте офицерам! бойтесь казаков! тех и
других надо бить! И прямо казакам: «Доберёмся до вашей землицы! довольно
поцарствовали! Теперь все равны!»
И всё больше пьяных солдат
на улице. И начались грабежи домов. И на памятники Ермаку и Платову цепляли
оскорбительные для казаков скабрезные рисунки и ругательные надписи.
И это — неужели же были те
самые братцы, те самые страдальцы, на которых изливалось мукой Танино сердце в
германском плену?? Не те самые — но ведь братья же тех? Но ведь каждый мог попасть
не сюда, а туда? не туда, а сюда?
Однажды на пьедестал Ермака
рядом с Арнаутовым взобрался кряжистый вахмистр
Подгорнов, да в простоте казачьих ухваток закричал:
— Эх, Ермак Тимофеевич! Что
ты стоишь и молчишь? А дай-ка Арнаутову по потылице,
всё он брешет, сукин сын!
Когда ты Сибирь брал — не было розни между казаками и крестьянами, вместе шли! Брешет, а ещё поручик. Нехорошо, господин офицер!
И — сбил Арнаутову
выступление, гоготала толпа.
Слухи о том, что в
Новочеркасске всем вершат солдаты, доходили до станиц — и станицы похмурялись. Какие-то неизвестные у власти, начиная и с
этого атамана Волошинова. Стали окружные комитеты там да там — не подчиняться Областному.
А среди всего беснования
этих двух недель — держался нетронутый, каким и был, Войсковой атаманский штаб.
К нему и тянулись последние казачьи надежды.
И вдруг вчера к этим
полковникам прислал Военный отдел — своего комиссара: рядового
солдата Рябцева.
А Войсковой штаб, с
достоинством, — отказался его принять!
Тогда Голубов
и Арнаутов потребовали, чтобы Войсковой штаб в полном составе — ушёл!
А Войсковой штаб —
отказался!!
Голубов бушевал: всех
переарестовать!
И вчера же Областной
комитет, своим порядком, выпустил воззвание: в октябре будет создан Донской
областной съезд — а до тех пор комитет будет стоять на страже народных
интересов и завоеваний революции.
То есть: растянуть свою
власть до октября?
А почему областной
съезд, а не войсковой? Чтоб обошлось без строевых
казачьих частей? опять подавить казаков?
И тут же вдруг подоспела,
напечатали, телеграмма от Гучкова: разрешает комитету
временно управлять Донской областью.
Только теперь
разрешает? А они, злыдни, — уже что намесили, накруговоротили?!
И в несколько часов —
замелькали казачьи смельчаки по городу: в Войсковой штаб, из штаба.
Немедленно учредить наш
Донской Казачий Союз!
В другом бы русском городе —
как объединиться? А мы — донцы, вот и сразу все вместе.
Дон — это наше!
А — где собираться? Все
общественные здания уже захвачены ими.
А у нас же есть в
Новочеркасске — ещё Новочеркасская станица,
отдельность одних казачьих жителей. И её правление близ соразмерно стройной
Троицкой церкви — сегодня к вечеру принимало устроителей Донского казачьего
союза.
И Таня с колотящейся
страстью — поспела сюда. И её, в сестринской повязке и с георгиевской медалью,
охотно приняли, потеснились.
Вот это воины! Давно бы так!
Там где-то гудят, сколачиваются арестные отряды — а мы открываем здесь нашу
сходку!
Простые военные казаки,
синие кителя, красные лампасы, вперемежку с казачьими офицерами — и сколько-то
штатских стариков, своих, казачьих, — жили городом, считали, что у нас умов
интеллигенции полно, — а она на поверку вышла не наша. И вот — средь нас нет
имён.
Но есть — сердца. И сабли.
Казаки — хотят быть
хозяевами своего исконного края!
Дон — для казаков!
Наболела казачья душа, пора
объединяться! Плечо к плечу! стремя к стремени!
Председатель — есаул.
Докладчик: с казачьих вольностей спали вековые оковы. Но для защиты казачьих
интересов... Единая казачья семья, свободная от партийности... Исторические
основы казачьего самоуправления и уклада... Восстановить их, используя
революцию. Областной комитет ведёт к тому, чтоб обезличить Новочеркасск как
духовно-культурный центр войска. Конечно, мы будем в содружестве и с донским
коренным крестьянством. (Иногородних в области уже больше, чем казаков.) Но
юртовая и войсковая земельная собственность казаков должна остаться
неприкосновенной как их справедливое достояние.
Теперь Казачьему союзу —
собираться ежедневно! Изберём депутацию к новому атаману: собирать съезд не
областной — а войсковой, и не в октябре — а в апреле,
теперь же!! Областной комитет — пусть себе будет этот месяц, до съезда, но мы
учредим Донской Казачий Совет — и взовём к
станичникам собирать союзы хуторские, станичные, — и слать посланцев к нам.
Собирайся, донцы, во единый круг! Будем готовить
учредительный Войсковой Круг! — первый свободный от до-Петра!
Таня смотрела на седоусых
старших офицеров — но оглядывалась и как в дверях столпились с блистающими
глазами новочеркасские гимназисты и реалисты. И что
эти тоже здесь — ах, хорошо!
Вот, кажется, и нашла себе
Таня место: она — будет в Казачьем Союзе!
Наступай, наступай, Голубов, посмотрим!