601
По вечерам, если не боевая
обстановка, генерал Савицкий любил отдых и простую домашность: выше пояса вместо
военного была на нём тёплая вязаная кофта верблюжьей шерсти, а на ногах —
тёплые чувяки. Зеркало кафельной печи хорошо нагрето: весна не весна, а пока
можно в суше да в тепле — так надо. Ещё очень любил Савицкий всякое хозяйство —
и дивизионное, и штабное, и своё собственное, — вот, расписной заварной
чайничек с надколотым носком, возил не бросал,
ложечки, сахарные щипчики, всё кусок дома.
Позвал начальника штаба
чайку вместе попить.
— Вот, Иван Харитоныч, упаси Бог от этих приездов. Это — ещё умеренные,
а приедут крайние?
В комнате-кабинете с углубными плюшевыми креслами один стол был с бумагами и
телефонами, один под картами, а третий под чаем. Подле него и уселись теперь.
Стояла на столе наблещенная 20-линейная яркая
керосиновая лампа. Чтёные газеты, по недостатку места
или непочтению, свалены были на пол у стены.
Из стакана в серебряном
узорном подстаканнике с семейным вензелем Савицкий отпил свой
коричнево-бордовый, настоенный, не ослабленный
лимоном.
— Голова кру́гом
идёт. Не сплю. Ведь мы кончаемся... Развал идёт на нас, как по широкому участку
пущенный газ.
Высокий суровый полковник
сидел недвижно. Что ж тут и говорить.
Савицкий щурился:
— Если б я сейчас мог спасти
дивизию тем, что арестовать полдюжины комитетов, — я бы без колебания. Но дело
зашло так, что уже и этим не спасёшь. Обычными методами военачальников — мы уже
ничего не спасём. А вот я думаю все эти дни... думаю... Отколь гроза, оттоль и
вёдро. Надо — через верхи.
Начальник штаба удивился:
— Но вы ж их видели, Дмитрий
Сергеич.
— А — не через этих. Именно,
раз они такие, и Раззянко их
такой же, — не через них.
В своей трогательной кофте
Савицкий сидел, как хозяйка за столом, а решительность движения проявлялась и
из-под этой вязи.
— Я думаю вот... Может быть,
тот же наш командующий армией... Или даже выше... Просто не хотят взять на себя
первой ответственности? сказать первое отчётливое слово против потока? А если я
— возьмусь всё первый назвать? Подам им чёткий рапорт, моя подпись, моя
ответственность за каждое резкое выражение, — а им только двигать бумагу по
команде до самого верха. Может и Ставке надо — на что-то опереться. Там,
смотришь, и от кого другого поступит.
Встал, с отверделой спиной,
распрямлённой шеей, уже не домашний старичок, только что чувяками не печатая,
прошёл к письменному столу, выдвинул ящик, достал хрустящие два белых листа:
— Соизвольте посмотреть, —
отчеканил, подавая.
Начальник штаба, принимая
лист — встал, звякнули шпоры, поклонился, и начал читать стоя, а сел не прежде
чем сел и генерал.
Рапорт был написан чёрными
чернилами, крупно, и почерк бы хорош, да чуть повреждён. (Ещё под Уздау прочеркнула Савицкому пуля три пальца понаружи.)
«Командующему армией генералу-от-инфантерии...
Командующему армейским
корпусом генерал-лейтенанту...
«... Новый военный министр
не знает ни уклада армии, ни её моральных потребностей, разве только
материальное снабжение...» — сразу брал за рога. И
правда, простой хрусткий бумажный лист, а что только можно в него вписать, если
без увилистого красноречия:
«Без проведения через
законодательный орган появился в спешном виде и сообщён телеграфно от имени военмина приказ об отмене ограничений в правах нижних чинов
— под давлением партии социалистов, поставившей себе целью уничтожить Армию
путём разложения нравственных устоев её. Под видом отмены ограничений в Армию
вносится возбуждение солдат против офицеров. А совет министров и Комитет
Государственной Думы продолжают взывать о единстве, как будто не знают или не
понимают приказа министра...»
Вот так! Всем Сенькам выдавал
по шапкам. Потягивал генерал остывший чай — и с волнением не спускал ревнивых
глаз с полковника, угадывая, какое место он сейчас читает.
В таком же духе шло и
дальше, всё энергично:
«Нельзя допускать в армию
политику, агитацию партий... Армия разваливается сокрушительно. Никакие военные
действия этой весной становятся не возможны. Для натур
малодушных и подлых надо установить законом физическое
наказание, — это есть даже в западных армиях, с культурными солдатами. И —
оставить смертную казнь по приговору полевого суда, хотя бы для
изменников-перебежчиков.»
И даже на Учредительное
Собрание замахивался:
«Невозможно без главной
части мужчин обсуждать образ правления, земельный вопрос, состояние сословий.»
— Ну, как?
Начальник штаба отложил
листы на чистое место.
И правда, что мог иное
сделать беспомощный начальник дивизии? Смело, чётко, и лепить им в лоб. Снизу
вверх.
А это никогда не легко, снизу вверх.
— Ваше превосходительство. Боюсь, реальный результат будет один: через считанные дни —
вам отставка. В порядке омоложения командного состава.
— Да пусть отставка! —
махнул Савицкий, в гневе. — Я и жизнью не дорожу.
Да начальник штаба его знал.
И не знал.
Закинул голову:
— А если ещё и в газетах
напечатать?..
Ого! Живо перенимал он образ
действий эпохи! Против Гучкова — и гучковский же приём!?
Начальник штаба любовался
своим командиром. И ужасался их общему бессилию:
— Газета, ваше
превосходительство, в лучшем случае ответит: некоторые воинские начальники по
своему политическому невежеству по сей день не уяснили подлинного смысла
событий. Не через Гучкова, так через газету отставка
ваша совершится тотчас.
— Но командующему армией это
может дать опору формальную для протеста? для движения рапорта? Начальник
дивизии — тоже не мелочь. И кому-то в Ставке пригодится такой рапорт? Во всяком
случае, голос прозвучит?
— Честно говоря, ваше
превосходительство, не думаю. Честно говоря: просто некому сейчас в России
ничего дельного написать.
Савицкий твёрдо смотрел.
Думал.
— Нет, всё равно пошлю.
Завтра же.